Плач по друзьям и вообще…

Плач по друзьям и вообще…

Жизнь плоха ещё и тем, что вокруг умирают друзья, грустновато пошучивал Некрасов.

Когда-то в Киеве умер дражайший друг Леонид Волынский. Умер милейший Исаак Пятигорский.

Не успел Некрасов уехать в Париж, как в России покончил с собой Геннадий Шпаликов. Гена потряс его до слёз, когда безнадёжно просил перед отъездом: «Вика, возьми меня с собой!» Он обезумело пил и прозябал в глубокой депрессии, но в Союзе не знали о такой болезни, а отчаявшихся до крайней степени людей принято было не жалеть, а презирать. Когда Гена погиб, моя мама пыталась скрыть это от Некрасова, боясь запойного всплеска с горя. Конечно, ему сообщили об этом другие, но он решил скорбеть по другу трезво, грустно пообещав по телефону дождаться нашего приезда, чтобы помянуть друга. Так что наша первая выпивка с Виктором Платоновичем в Париже закончилась у него в кабинете под шпаликовские песни, которые я когда-то записал на киевской кухне.

Потом умер Василий Шукшин. Какой мировой парень, отзывался о нём Вика, какой человек, какой писатель! В последнюю встречу в Москве Шукшин поразил его своим поникшим видом, бесцветным голосом и бессчётными чашечками выпитого кофе. Это был очень больной и погасший человек, рассказывал потом В.П., но зачем было умирать так быстро…

Через пару лет в Киеве скончался верный друг Сева Ведин. Щедрый, весёлый и на короткой ноге со всем Крещатиком, он заведовал киевским корпунктом агентства печати «Новости». Сева был одним из немногих близких друзей, оставшихся рядом до самого отъезда Некрасова. Он болел сердцем, ему абсолютно запретили пить, но он чуть пренебрёг запретом – кто думает о смерти в новогоднюю ночь!.. Какая сволочь налила ему водки, ругался Вика, ведь знали, что нельзя! Почему-то В.П. думал, что сам он налить себе не мог…

А смерть Наташи Столяровой была просто уму непостижимой. Бывшая зэчка, образованнейшая женщина, проведшая всю юность в Париже. Такая энергичная, изящно-остроумная собеседница и безотказная спутница, умерла совершенно неожиданно, и мы узнали об этом, открыв «Русскую мысль». Вика обескураженно смотрел на меня. Как же так, ты же помнишь, как мы с ней совсем недавно бегали по Нотр-Даму?!

Но в эмиграции окончательно выяснилось, что жизнь таки имеет и отрадную сторону. Встречи с друзьями были главной радостью Некрасова.

Мама устраивала страшную сумятицу, когда объявлялось о приходе гостей: дескать, чем кормить людей?! Это состояние Вика называл хлопаньем крыльями и вежливо при этом раздражался. Поэтому он многих приглашал просто в кафе – это избавляло его от маминой суматохи. Да к тому же такое угощение и его самого ни к чему не обязывало: можно обойтись чашкой кофе или пивом, посидеть, сколько пожелаешь, и уйти – когда надоест.

Но когда нужно было собраться вместе с несколькими друзьями или особо отметить праздник встречи с приезжим гостем, тогда вся компания торжественно принималась дома. Собиралась, как у нас говорилось, «псюрня». Мила с мамой готовили обильную закуску ручной работы, а в большой комнате накрывался стол.

Так сложилось, что все без исключения приезжие участники ужинов или чаёв обладали высокой культурой трёпа, были мастерами толчения воды в ступе и виртуозами переливания из пустого в порожнее.

Некрасова сильнейше удивляло, что вырвавшиеся в Париж москвичи, – не все, но многие, – начинали с того, что без умолку рассказывали о своих служебных горестях и склоках. Иногда это продолжалось весь вечер. Только обнимемся при встрече, удивлённо сетовал В.П., все вдруг начинают подробнейшим образом рассказывать о себе. Как кто-то пошёл в местком, как его вызвали в партком, как он добился встречи с инструктором ЦК, как смерил глазами заместителя директора…

– Я лично не вызываю ни у кого никакого интереса! – улыбался В.П. – Чудеса!

Особенно свирепствовал в этом жанре Юрий Любимов. Тонкий и обходительный человек в жизни, знаменитый режиссер театра на Таганке обожал говорить о себе. Вечером у Некрасова он часа два кряду держал всю компанию в напряжении, рассказывая о перипетиях борьбы с цековскими идеологическими боссами за свои спектакли. Временами было интересно, временами длинновато. Но главная беда заключалась в том, что три дня назад он так же подробно рассказывал то же самое у художника Целкова. Через недельку мы с Некрасовым опять попали впросак, то есть на ужин с Любимовым. Послушав с полчаса знакомое повествование, Некрасов не выдержал и дал дёру на кухню. Вышел за ним и я.

– Чудовищно разговорчивый! – закатив глаза, попытался превратить всё в шутку В.П. – Хочется убить и расчленить!

К началу восьмидесятых годов наезды москвичей участились, но киевлян, неизвестно почему, было всё так же с воробьиный нос. Из Москвы же стали приезжать люди гораздо более осмелевшие, чем пять-десять лет назад. Без колебаний звонили Виктору Платоновичу, не скрываясь, договаривались о встречах и не опасались появляться на людях. Вообще-то общению с эмигрантами они придавали большое значение. В Москве всегда считалось светским шиком упомянуть как бы походя о встречах с Некрасовым, Гладилиным, Синявским. А то и с самим Максимовым, неумолимым редактором «Континента». Тут уже Некрасов стал осторожничать, старался не бравировать встречами в людных местах и чаще приглашал приезжих к нам домой, поговорить о московских новостях. О киевских он узнавал, к сожалению, из уст израильтян и новых американцев.

«Скучаешь ли ты по дому, по прошлому?» – спрашивает себя Виктор Платонович.

И что же, уклониться от ответа, мужественно вздёрнув подбородок?

«Да, скучаю. И очень», – невесело отвечает Некрасов. И ему становится на время легче… А вообще-то говоря, кто в эмиграции не писал о грусти?

И Некрасов тоже написал.

Изящную «Маленькую печальную повесть». Написал за две недели. Выговорился наконец и чуток всплакнул о потерянных друзьях…

На мой взгляд, «Маленькая печальная повесть» является продолжением «Сапёрлипопета» – только в ней гораздо явственней прослушивается плач и горечь по друзьям… Очень уважаемая Некрасовым Анна Берзер, редактор «Нового мира», назвала эту повесть «кодексом чести». Нельзя бросать мать, писал Некрасов, продаваться власти и лгать самому себе. Негоже забывать и обманывать друзей. Нельзя терять честь и жалко губить свой талант.

Для меня «Маленькая печальная повесть» усеяна деталями, фактами, именами, названиями улиц и кафе, которые мне прекрасно известны, понятны, ловятся на лету. Эта повесть – изящный шедеврик, я вас уверяю! Правда, на мой невзыскательный вкус, она чуть перегружена сведениями о театре, кино, балете. Хотя чего удивляться – беседуют-то просвещённые люди…

И ещё. В «Маленькой печальной повести» Некрасов вдруг пустился во все тяжкие – решился на малонормативную лексику, чего раньше за ним не замечалось. А тут – полный набор. В числе прочих ещё киевское словечко – «поц!», которым он часто злоупотреблял в жизни, в значении «дурачок». Он почему-то считал, что это ругательство очень распространено в народе – по-еврейски это значит, простите, «фуй», – и удивлялся, как можно такое не знать? На самом деле это бранное слово понимали только в Киеве, да в бывшей черте оседлости, да ещё некоторые из московских знатоков еврейского быта.