Владимир Максимов

Владимир Максимов

По-французски наших эмигрантов печатали на волне моды, иногда из-за искреннего интереса к диссидентам, но чаще все-таки благодаря французским книгочеям, которых привлекали известные по газетам русские имена на обложках.

На французский язык массовыми тиражами издавались единицы – Аксёнов, Зиновьев, Солженицын… Переводчики были виртуозные! Переводили и Некрасова. Очень хорошо переводили, несмотря на чудовищные трудности с толкованием его бесконечных намёков и недомолвок.

Но как можно добротно перевести на иностранный язык восхитительную Тэффи, того же Хармса, пленительного Дон Аминадо или субтильного Венечку Ерофеева?! Как вызвать интерес иностранца к Замятину, восторг от Довлатова? Как увлечь его Шукшиным? Как заставить улыбаться юмору Аверченко?

Об этом Вика пространно толковал за чаем с Ефимом Эткиндом и не соглашался с его, знатока французской литературы, доводами.

– «Мастера и Маргариту» перевели дважды? Прекрасно! – громко восклицал В.П. – Переведут и в третий раз, и в четвёртый! И всё равно не достигнут блеска Булгакова!

– Уже достигли! – горячился Эткинд. – А ты мне напоминаешь советского пьяницу-патриота, уверяющего, что только русские умеют по-настоящему пить!

– А что, скажешь, не умеют? – обижался за Россию Некрасов.

– Скопытиться через час не означает умения пить! – примирительно возражал Фима.

Некрасов с жалостью смотрел на профана-профессора, забыв о причине высокого спора…

На своё пятидесятилетие Владимир Максимов был восхитительно трезв.

Пришедший позже всех Некрасов, применив борцовский захват, сжал в объятиях обалдевшую от такой фамильярности Наталью Михайловну Ниссен, дружески хватил по спине ладонью поэтессу Наташу Горбаневскую и перевернул блюдо с пирожками. Классик-изгнанник был в крепком подпитии.

– Водички газированной не хотите, Виктор Платонович, или, может, птифур возьмёте? – наигранно залепетала Мила, стараясь отвести В.П. от уставленного водкой и вином стола.

– На фуй птифур! – пытался улизнуть В.П. – Где Володя? Володя, ты где?!

Подошедшего Максимова Вика жарко обнял, одарив смачным поцелуем в ухо, громко объявил, что припас для новорождённого некий подарок. И достал из кармана «Красную Звезду», свой сталинградский орден.

– Вот! Награждаю за заслуги перед Россией! – шумел Вика, пытаясь прикрепить награду к пиджаку Максимова.

Тот страшно застеснялся, отводил руку с орденом – да что ты, Вика, зачем мне твой орден, да пошёл ты!.. Некрасов всё-таки запихнул орден в карман юбиляру и двинулся к столу с выпивкой, братаясь с незнакомыми дамами…

На следующее утро в конторе «Интернационала Сопротивления» Максимов протянул мне орден, попросил вернуть его, пожалуйста, Виктору.

– Когда придёт в себя, конечно. Ведь орден-то боевой, а не какая-нибудь медалька к ленинскому юбилею…

Зачем говорить об этом? Зачем афишировать? Чем хвастаться? – злится и дёргается моя жена Мила, отвергающая, по изъяну воспитания, мистицизм выпивки.

Не будем пока что обращать на неё внимание, поговорим по-мужски. Но если и женщины хотят послушать – пожалуйста!

Многое было в своё время высказано и изречено Виктором Платоновичем именно в момент слегка нетрезвой болтовни или же за необременительной бутылочкой. Да и совершено тоже немало, и в самый разгар, и особенно после высокодуховного акта выпивки.

Разве вкусная выпивка не такое же почтенное и всепоглощающее увлечение, как страсть к скачкам, например? Или картам? Или к охоте на невинных зверюшек? Или уступает любовному ознобу при виде молоденькой соседки?

Читая об этом, мы же не протестуем, но покорно листаем книгу – что будет дальше?

Вот и я позволяю себе задерживаться на рассказах о водке и выпивке. В частности, о её роли в жизни Виктора Платоновича Некрасова.

Но вернёмся к нашим баранам, как говорят люди начитанные…

В начале восьмидесятых годов Владимир Максимов организовал «Интернационал Сопротивления», став его председателем. В комитет поддержки были приглашены все западные и эмигрантские светила антикоммунизма. В почётную дирекцию вошли прославленные борцы с советской властью – Владимир Буковский, Эдуард Кузнецов, Арман Малумян. Цель организации была благородной, обширной и непосильной – координация борьбы с тоталитаризмом во всём мире. Потом стало ясно, что с глобальным масштабом погорячились. Поэтому было решено сузить фронт до противоборства коммунизму в двух-трёх горячих точках планеты. Естественно, предусматривалось политическое объединение эмиграции.

Насчёт объединения надежды рухнули сразу. Но в остальном «Интернационал» в течение нескольких лет проявлял похвальную активность и завоевал солидную известность.

Всё держалось на Максимове. Он неукротимо увлекал всех, будоражил прессу, придумывал акции, выискивал средства, убеждал и подбадривал часто капризных соратников.

Главная контора престижно размещалась в трехкомнатной квартире на Елисейских Полях. Внизу было какое-то турецкое агентство, поэтому в те чреватые терроризмом времена у подъезда дежурил полицейский с автоматом. Что ещё более добавляло весу «Интернационалу».

Я был приглашён Максимовым в скудный штат. На полставки и на полдня. Справлял должность администратора. Это включало обязанности завхоза, переводчика, ключника, шофёра, подсобника и архивариуса. Пособлял Максимову доверительными побегушками. Случалось, был его конфидентом. Дважды в год моими стараниями выпускался в свет увесистый обзор прессы об «Интернационале».

Мой стол стоял прямо в кабинете председателя, слева от входа, за невысокой этажеркой. Сам Максимов сидел лицом к двери в роскошном кожаном кресле, но за безрадостным канцелярским столом из листового железа. Принимая посетителей, всегда выходил навстречу. Если это был свой человек, здоровался мрачновато, прочим с натугой улыбался.

Несколько лет организация процветала, но потом перестройка свела на нет и сам коммунизм, и борьбу с ним. Причём о будущем светопреставлении нас чуть ли не за год предупредил почитаемый болгарский диссидент Ценко Барев. Молодо выглядевший, словоохотливый и ироничный, всегда отутюженный и благоухающий, он садился напротив Максимова и начинал разговор с шуток. Максимов к нему благоволил.

Вот и тогда, перейдя на полушёпот, Барев известил:

– Намечаются крупные пертурбации, господа! Уверен! Вот увидите. Через годик всё это и начнётся!

Максимов покивал скептически головой, мол, вашими устами да мёд бы пить. Барев повторил, повернувшись ко мне, копошившемуся за этажеркой:

– Точно, Виктор, так и будет!

Максимов снисходительно похмыкивал, и Барев не стал его переубеждать, прекратил геополитические прогнозы, перешёл на парижскую ерунду. А потом-таки через год или даже раньше вдруг венгерская компартия распустила сама себя! И понеслось!

Некрасов проявлял немеркнущий интерес к моим нечастым и монотонным рассказам об акциях «Интернационала». Помню, как горделиво сообщил он Льву Копелеву, что его Витька работает с Максимовым. Тогда Копелев, кстати, куртуазно порадовался такому головокружительному везению. Ведь Максимов, мягко выражаясь, активно недолюбливал Копелева и называл его в своих публикациях иносказательно и обидно – переводчик с немецкого. А Некрасов, напротив, очень хвалил Копелева как писателя и обожал как друга…

Уважаемые в левых кругах друзья-приятели Вики – Синявский, Копелев, Орлова, тот же Эткинд – считали Максимова малоспособным писателем, типичным советским журналистом. Антисоветчиком, сохранившим все советские привычки и повадки.

Максимов раньше работал в Москве в редакции журнала «Октябрь», а главным редактором был Кочетов, пользовавшийся славой литературного прохвоста. Кочетовский, как считалось, стиль максимовской публицистики, зачастую окаймлённый советскими оборотами речи, доводил наших эмигрантских снобов и блюстителей духа до исступления. Дескать, обратите внимание на этот газетный язык, на нехитрые штампы и гневные отповеди, достойные «Блокнота агитатора»! Хотя та же Мария Синявская не искала оригинальности, когда обливала грязью несогласных, обвиняла в бесталанности, тюкала и улюлюкала. Максимов тоже не оставался в долгу, оттягивал всю эту братию по-советски, как говорится, и фамилии не спрашивая, в континентском «В колонке редактора».

После выхода очередного «Континента» в некрасовской квартире начинались телефонные звонки.

– Ты уже прочёл твоего Максимова? – саркастически вопрошал Фима Эткинд. – Ни в какие ворота!

Иногда звонил Сима Маркиш, бурно проявлял чувства. Бывало, язвил Сергей Довлатов или подтрунивал Миша Геллер. Некоторые из друзей Некрасова на «Радио Свобода» тоже отнюдь не питали приятных чувств к Максимову и с удовольствием поминали его недобрым словом.

Рана разногласий зияюще открылась, когда Максимов написал знаменитый памфлет «Сага о носорогах». Хлёсткий, безжалостный, во многом справедливый и пристрастный. Утверждая, что выпускают в Париж погулять и отовариться лишь тех, кто заслужил это своим поведением в Москве, Максимов назвал их носорогами…

Некрасов вернулся со встречи с Максимовым, принёс пару свежих номеров журнала, прошёл со скучным лицом в кабинет, но дверь не закрыл – значит, можно войти, поговорить.

– Ну как заседание в «Континенте»? – завязываю разговор. – Что Максимов?

– Максимов как Максимов! – вздыхает безысходно В.П. – Кипит Володя в монологе, ходит туда-сюда по редакции. И наливается гневом, твердит – мразь, какая мразь! Теперь вот ему покоя нет с его носорогами! А я, – разводит руками, – сидел и слушал…

Вот тебе и «Сага»! Максимов прямо в лоб написал, что чуть ли не весь литературный люд, приезжающий из Москвы в Париж, как бы засылается органами. В качестве агентов влияния. А здесь с ними носятся, наперебой приглашают в гости, а они, мол, не скрываясь, встречаются с нами, эмигрантским отребьем. Вынюхивают, доносят, поливают нас грязью. И роняют тут и там обидные слова об эмиграции…

Имён нет, но все мы, конечно, узнавали, о ком идёт речь.

Вика смотрит на меня, поднимает плечи и протягивает ко мне ладони: ну, скажи, скажи, разве похож Булат на носорога?! Это что же, Белла Ахмадулина – тоже носорог?!

И Елена Ржевская?! И Наташа Столярова?! И все хотят нас растоптать?

– Нет, что ни говори, Володя перебарщивает, нельзя же так! – Вика не находит слов, а я помалкиваю, чтоб не подзуживать.

Каким бы там ни был Максимов, но очень-очень многие его совковые хаятели и до, и после перестройки сладко мечтали напечататься именно в «Континенте». Меня не раз просили передать ему рукопись, не единожды доверительно подкатывались, чтоб я походатайствовал перед ним.

Борение идей и норовов происходило не только на верхнем ярусе – между «Континентом» и «Синтаксисом», но и на гораздо более мелком, скажем, полуподвальном уровне. С участием малоизвестных критиков, перебивающихся с хлеба на квас журналистов, никому не знакомых публицистов и выпускников литературных курсов. Все они в Союзе охотно относили себя к творческой интеллигенции.

К началу восьмидесятых годов стало вполне ясным, что неутомимая и едкая полемичность Максимова с критиками «Континента» и его жёлчная нетерпимость к вечным и случайным недоброжелателям журнала напрочь не совпадали с некрасовским всепрощенческим подходом к людям. И даже просто-напросто претили Некрасову.

Их всё дальше относило друг от друга. Пререкаясь, они как бы глохли к доводам, взирали гневно или сурово сопели и не старались прервать спор. И оба вздохнули с горьким облегчением, когда произошёл разрыв. Но ненависти друг к другу не питали, я уверен.

Они всегда были антиподами. Ёж и уж, заяц и карп, лебедь и рак, лёд и пламя… И по рождению, и по воспитанию, и по прошлому, и по подходу к людям, интересам, по взглядам на мир, по отношению к недругам и политике. А главное, несовместимы по складу характера! Они были настолько разными людьми, что просто удивительно, как не поссорились и не разошлись уже в первые месяцы их знакомства.

Несходство начиналось с одежды – Максимов всегда одевался в хорошие костюмы с галстуком, носил пальто и, когда прохладно, меховую шапку. Некрасов обычно был в джинсах и кожаной куртке, рубашку никогда не застёгивал на две-три последние пуговицы и голову не покрывал.

Максимов – резкий в оценках, кипучий и непримиримый. С наслаждением окунался в политическую борьбу. Работал как вол. Выделялся деловой жилкой, а если надо – хваткой. Некрасов – терпимый к противникам и ждущий терпимости от других. Какой бы то ни было борьбы избегал как чёрт ладана. Не гнушался ничегонеделанием. Бог обделил его не только деловитостью, но и простейшей практичностью.

Некрасов был склонен прощать мелкие пакости и некрупные обиды, особенно хорошим знакомым, хотя настоящие подлости не прощал вовек. Максимов надолго свирепел от нападок, отвечал немедленно и очень резко, стараясь стереть в порошок обидчика или противника.

Некрасов любил матюгнуться, сплошь и рядом посылал по-братски собеседника на фуй, у Максимова же любимым ругательством было «Мразь!». Матерные слова он употреблял чрезвычайно редко, даже в экстремальных ситуациях и состояниях. Разве что в телефонном споре с Владимиром Буковским, бывало, разразится матом, чтоб лучше довести до собеседника суть общего дела. Но произносилось это укромно, что называется, среди своих…

Но было между ними и много общего.

Оба, Некрасов и Максимов, были широкими, бескорыстными и порядочными людьми. Максимов обожал свою семью, по-своему, чтоб никто об этом не догадывался. Некрасов очень любил нас, тоже своеобразно, но не делал из этого особой тайны.

Оба беззаветно любили выпить. Да не на скорую руку, а обстоятельно и самоотверженно, до полной и многодневной нирваны.

Оба с готовностью помогали страждущим, алчущим и жаждущим…

Приехав как-то в Париж ранним метро, мы с Викой захотели пройтись. Дело было к зиме. Перед роскошной пивной на авеню Клебер стоял клошар с сиреневым лицом и дрожал с похмелья. Молча протягивал руку, но добрых людей в такое время было не густо. Потрясённый горькой людской долей, В.П. резко тормознул перед страдальцем. Сунул ему, как бы таясь, чтоб не ранить унижением, две десятифранковые монеты. Огорошенный таким даром небес, – сумма для подаяния была неслыханной, – похмельный человек назвал В.П. «господином директором», смахнул с его куртки пылинку и попытался пожать руку почему-то мне.

– Горит человек, хоть похмелиться теперь сможет, – сказал В.П., боясь, что его осудят за мотовство.

Но я его не осудил, хотя протянутую длань несчастного отверг…

От дома до конторы «Интернационала» было рукой подать, и Максимов всегда ходил на службу пешком. На скамейке возле метро «Георг Пятый», на углу Елисейских Полей, небольшая компания клошаров каждое утро лакомилась красным винишком из общей бутылки.

Приближаясь к честной компании, Максимов доставал приготовленную заранее мелочь и подавал её дежурному делегату. Благодарный делегат совершал церемонный поклон и произносил здравницу в честь щедрости его высокопревосходительства. Компания сердечно улыбалась.

– Добрый день, господа! Как дела? – стеснительно бормотал по-французски Максимов и торопливо удалялся под звучные одобрительные клики клошаров.

Однажды он вошёл в кабинет и взволнованно сообщил, что чудовищно попал впросак. Забыл дома кошелёк и оскандалился перед клошарами! Как бы не подумали, что он жмотничает! Одолжил у меня небольшую купюру и вернулся на угол.

– Неудобно подводить людей, они ждали меня, – решил потом оправдаться Максимов.

Я не одобрил подобного баловства, но и порицать не посмел…

Так вот, напряжение накапливалось уже давно, но открытую стычку я увидел впервые, когда в «Континенте» было напечатано письмо читателя из Союза.

Зачем Некрасов постоянно нам описывает мясные лавки, витрины и прилавки? Мы зубами щёлкаем, писал советский читатель, а он неуёмно нахваливает вкусноты и деликатесы! Напечатав письмо без ведома Некрасова, Максимов как бы намекал, что надо бы писать более серьёзные вещи.

Некрасов обиделся. При мне позвонил Максимову. Испугал меня своей грубоватостью. Долго выговаривался. Собеседник был не менее резок.

– В «Континент» я, видимо, больше ни ногой, – печально сказал мне Некрасов.

На этот раз, к счастью, пронесло, вскоре они встретились в редакции и решили отношения наладить.

В принципе они должны были разойтись давно. Но Максимов считал, что такой писатель, как Некрасов, непременно должен оставаться в редколлегии «Континента».

Некрасов же всегда утверждал, что «Континент» – очень хороший журнал, не превознося напрямую его главного редактора. Журнал и правда был как бы факелом русской культуры среди многих других хотя и заметных, но, чего скрывать, гораздо менее ярких и лучистых эмигрантских изданий. Но на Максимова нет-нет да и обижался, раздражался всё чаще, причём чем дальше, тем раздражение становилось более видимым, не так скрываемым, что ли.

– Вот, блядь, не по мне это! – зашёл он как-то к нам поплакаться. – Эта борьба, гнев, выведение на чистую воду! А Володя требует, чтобы я участвовал в этой склоке. А я не люблю это! И лень мне! Как ты думаешь, Витька, может, стоит послать «Континент»?

Но когда так долго ожидаемая беда свалилась на голову, это показалось неожиданным.

Как обычно, позвонил Максимов, попросил зайти в редакцию, Некрасов сказался занятым, и разговор закончился перебранкой. Не помню точно, из-за чего они переругались, но Некрасов страшно расстроился, спустился к нам уже выпившим и, с опаской смотря на меня, сообщил:

– С «Континентом» покончено! Володя сказал по телефону, что мы порываем отношения!

Я был убит…

На второй день было получено письмо на бланке «Континента».

«Уважаемый господин Некрасов!

Ваше дальнейшее сотрудничество с журналом “Континент” в любой форме мы, то есть редакция, считаем невозможным. От имени редакции, В. Максимов».

Некрасов решил запить первым. Но перед этим отправился в подпитии на «Свободу» и показал письмо Гладилину. Тот возмутился и посочувствовал. Доброхоты тоже Некрасова успокаивали, мол, это всё к лучшему, поверь. Кем-то была снята копия с письма, что потом особенно взвинтило Максимова. Он очень волновался, непрерывно повторял, как можно было показывать всем моё письмо! И где – на радио, в этом змеином гнезде! И кому – главным злопыхателям! Он поднялся из кресла в кабинете и говорил, глядя мимо меня, нервничал, сто раз перекладывал стопку бумаг. Попросил проводить его до дома, пригласил в кафе. Начал с пива. Долго рассказывал о неладах с Некрасовым, будто пытался мне всё растолковать. Я уже видел, что разрыв окончательный, и безутешно сожалел об этом…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.