Жертвы

Жертвы

...Я 10 лет не снимал фильмов, считая, что наш эксперимент более важен для страны, чем мое творчество. За эти 10 лет я много раз просил заслушать мой доклад на заседании коллегии Госкино, настаивал, напоминал. Для этого не нашли времени. Им не нужно перемен к лучшему. А я устал. Да и смысла не было продолжать борьбу: Косыгина скрутили, а властных полномочий я не имел...

Студия была закрыта не Постановлением Совета Министров, как была открыта, а по решению парторганизации киностудии «Мосфильм».

Мы проработали 10 лет. В моей жизни было только два столь трудных и сложных периода: Отечественная война и Экспериментальная студия.

Непонятно, где было труднее. Получалась известная классическая ситуация. На войне был противник, он носил ненавистную форму мышиного цвета, он говорил на картавом чужом языке, его цели были ясны. Здесь все были друзьями, не скупились на лесть и комплементы, а при случае вонзали нож в спину.

Но я был молод, и спина у меня была крепкая, авторитет моих фильмов давал мне возможность бороться. Владимиру Александровичу было намного тяжелее.

Нужно ли говорить, что экономисты Госкино считали нас узурпаторами, посягающими на их авторитет. Они были чиновниками, а чиновник по своей природе труслив. Он никогда не вступает в открытый бой. Он в глаза тебе льстит, но делает все, чтобы тебе навредить. Нашептывает начальству опасения, «доброжелательно» обливает тебя грязью.

Они не хотели терять своих позиций и, где могли, препятствовали работе студии. Палки в колеса не совали – боялись Косыгина, – но песочек в буксы не упускали случая подсыпать. Не было дня, чтобы они не учинили нам какую-нибудь пакость. Мне или Познеру приходилось приезжать в Госкино, улаживать очередную неприятность, симуляцию непонимания или намеренную провокацию. Каждая мелочь давалась с трудом. Десять лет длилась эта неравная борьба. За десять лет я смог создать только один монтажный фильм «Память». Все время, все силы души и сердца уходили на борьбу.

В какой-то момент я понял: нам с ними не справиться: сил ни моих, ни Познера не хватит. Я решил пойти на дезинформацию. Количество пакостей заметно уменьшилось.

Когда через два года, точно в обещанный срок, я доложил на коллегии, что наш долг государству полностью возвращен и мы живем теперь на собственные средства, эффект был подобен разорвавшейся бомбе.

– Не может быть!..

– Здесь что-то нечисто!

– Надо послать ревизора!

Дней через десять появились ревизоры. Большинство – опытные, старые зубры, вышедшие на пенсию. Стали работать. Мы выделили им комнату.

Наши коллеги-кинематографисты подозрительно присматривались к нам:

– Что за странная контора. Зачем им это?..

– Не понимаете зачем? Чтобы нагреть руки! Чухрай и Познер не дураки, они своего не упустят...

– Слыхали? Гайдай получил за «Ивана Васильевича» восемнадцать тысяч. Представляете, сколько они загребли себе?!

Меня вызывают в ЦК.

– На вас поступают жалобы. Ваши режиссеры наживаются.

– Мы работаем в точном соответствии с Постановлением Совета Министров СССР.

– Но это же непорядок, что Гайдай получает такие суммы.

– Напротив, порядок. Фильм Гайдая собрал 56 млн. зрителей. Государство получило огромные суммы. Гайдай получил то, что ему положено.

– Но другие люди получают значительно меньше...

– Они и дают государству несравнимо меньше. Их фильмы не окупают в прокате даже четверти затрат на их производство. Пусть они снимут такой фильм, как Гайдай, и они заработают столько.

Звонит Г. Данелия.

– Слушай, от меня требуют каких-то данных. Я профессиональный режиссер и не желаю играть в ваши игры. Как снимал, так и буду снимать.

– Ты отказываешься участвовать в эксперименте?

– В эксперименте я буду участвовать. Но эти игрушки...

– Эти игрушки и есть эксперимент. Если хочешь работать на нашей студии, выполняй наши требования. Убедишься, что так работать значительно легче.

Сегодня никто не подвергает сомнению, что работать у нас было действительно легко. Но поначалу надо было перестраиваться. Люди этого не любят.

Кто водит машину, помнит, что сначала вождение давалось нелегко. У меня, например, вся спина была мокрая от волнения. А потом, когда освоил вождение, пользоваться машиной было не только легко, но и приятно.

Мы решили собрать коллег: сценаристов, режиссеров, операторов, руководителей производства и рассказать им о нашей системе. Собрали. Я начал рассказывать и понял, что это напрасная затея. Все пользуются системой «часы», но выслушивать лекции, о том, как они устроены, никто не имеет ни времени, ни желания. Систему нельзя рассказать в двух словах. Системы не воспринимаются на слух – их надо изучать. Едва мои коллеги уловят какое-нибудь звено нашей системы, они немедленно примеряют его к системе, в которой привыкли жить. Естественно, что получается белиберда. Поднимается крик:

– Ваша система – ... (слово далекое от литературного.)

Я понял свою ошибку: надо было рассказывать не об устройстве системы, а о том, что она может дать сидящим здесь.

– Это хорошо. Но как вы этого добьетесь?

Начинаешь объяснять, и опять происходит то же, что и раньше, – люди косны. Им трудно менять привычки.

Нам мешали все десять лет. Но ничего не получалось. Студия оказалась жизнеспособна и экономически сильна. Она не «прогорела», как предсказывали наши противники. Это был здоровый процветающий организм. И тогда студию убили, как убивают сегодня опасного конкурента.