Операция «Цитадель»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Операция «Цитадель»

В этом месте я расскажу немного о пережитом мной с февраля по июль 1943 года. Поскольку мои впечатления в качестве заурядного офицера-танкиста, принадлежавшего к знаменитой танковой дивизии, использовавшейся на всех направлениях главного удара и во всех ключевых переломных моментах, довольно зримо иллюстрируют, если хотите, зеркально отображая политическую ситуацию, драматическую военную ситуацию рейха. На этот отрезок времени пришлись катастрофа под Сталинградом, повторное взятие Харькова и та самая операция «Цитадель», от которой Гитлер, вероятно, ожидал вожделенного военного успеха, вообще говоря, уже достигнутого до того занятием Харькова!

Отец, как уже упомянуто, после того, как фронт, казалось, стабилизировался, предпринял попытку оказать давление на Гитлера. Он хотел добиться его согласия на зондирование возможности переговоров о перемирии с русскими. Впечатляющий захват Харькова, по мнению отца, вновь укрепил немецкую позицию на переговорах, надо было ковать железо, пока горячо. Я был в курсе отцовских надежд на успех военных операций. Я полагаю, мы, солдаты, совершили бы все, что было в наших силах, чтобы добиться успеха.

Хорст Греппер, позднее посол Федеративной Республики в Москве, подтвердил мне попытки отца склонить Гитлера к зондированию возможностей заключения мира. Он был уполномочен навести первые контакты в Стокгольме. В ходе одной балканской миссии он встретился в поезде с Шуленбургом и Хильгером, заявившим ему: «Мы надеялись увидеть вас едущим в другом направлении». Греппер недвусмысленно подтвердил, что эта акция была инициирована отцом, но не увенчались успехом из-за Гитлера.

Летом 1942 года нас перевезли с полигона Зеннелагер в исходный район летнего наступления на юге России, чтобы через несколько дней передислоцировать тем же самым путем обратно, в район к западу от Парижа. Мы были слегка озадачены, не догадываясь, что явились пассивными свидетелями серьезного нарушения элементарного стратегического правила, которое гласит, что на направлениях главного удара необходимо выступить так сильно, как только возможно, при готовности в известных условиях пойти на риск в других местах.

Таким образом, для летнего наступления не хватало, среди прочего, трех дивизий СС; охранение протяженного фланга на Дону было переложено на союзников, которые столпились под Сталинградом, создав тем самым классический «каннский мешок»[400], только, к сожалению, в пользу противника. В начале 1942 года, после второго ранения, обошедшегося в несколько месяцев пребывания в лазарете, я был переведен в новосозданную танковую роту дивизии «Лейбштандарт», получившей отныне статус «танковой гренадерской дивизии». К концу 1942 года она была преобразована в бронетанковую дивизию. Пара слов о якобы лучшем вооружении дивизий СС: на вооружении у нас находился старенький Т IV (Panzerkampfwagen IV, сокращенно Panzer IV или PzKpfw IV), уступавший русскому Т-34 во всех отношениях. Лишь в конце 1942 года нам были доставлены машины с длинноствольной пушкой, что пришлось сделать из-за появления все того же Т-34, явившегося зловещим сюрпризом для немецких бронетанковых войск. Недостатки Т-IV в отношении двигателей, брони и проходимости, правда, слегка компенсировались наличием командирской башенки, которой у Т-34 не было, она, однако, существенно облегчала управление танком.

Должен предпослать небольшое отступление: из 1, 2 и 3-й танковых дивизий СС в течение 1942 года был сформирован 1-й танковый корпус СС. Командиром был назначен обергруппенфюрер и генерал Ваффен-СС Пауль Хауссер. Уже в Первую мировую войну Хауссер был офицером Генштаба и вышел в 1931 году в отставку с поста командира военной академии рейхсвера в Дрездене. В 1934 году он сделался инспектором резервных войск СС, став, в результате, генералом Ваффен-СС с самым большим послужным списком. Хауссер оказал решающее влияние на формирование боевых качеств Ваффен-СС.

Несколько слов о Ваффен-СС. Когда началась война, они состояли из четырех полков мотопехоты, артиллерийского полка и дивизионных подразделений (саперный батальон, разведывательный, противотанковый батальоны и батальон связи). Только после польской кампании были сформированы две дивизии мотопехоты. В войну с Россией Ваффен-СС вступили уже с пятью пехотными дивизиями. Войска набирались исключительно из добровольцев и были поэтому соответственно мотивированы. Мотивация всегда является предпосылкой особых военных достижений, которые, несомненно, можно было проследить на протяжении всей войны.

В ходе войны Ваффен-СС постоянно росли. Мы, солдаты Ваффен-СС, наблюдали это развитие со все возраставшим скепсисом. В конечном итоге возникли, так сказать, «две армии» (большая и маленькая), что, вне всякого сомнения, не отвечало необходимости жестко собрать воедино все силы рейха. К этому присоединялся психологический момент. Армия должна была задать себе вопрос, стала ли она отныне недостаточно хороша. Я всегда до определенной степени находил понимание для неприязни войска к Ваффен-СС, хотя часто утверждаемое — они были будто бы лучше оснащены, чем армейские дивизии, — и не соответствует действительности. С точки зрения пехотной дивизии на конной тяге, все моторизованные подразделения были оснащены лучше. Одно могу констатировать: все армейские дивизии были рады видеть нас своими соседями в тяжелых ситуациях. Поэтому бывшие армейские офицеры, отзываясь сегодня о Ваффен-СС клеветнически, грешат против существовавшего во все времена негласного товарищества всех фронтовых солдат, которые были готовы отдать жизнь за свою страну, неважно, под каким «couleur» (цветом (знамени) они шли в бой[401].

Только теперь, в январе 1943 года — вероятно, слишком поздно — корпус был срочно передислоцирован из Франции в Россию, в район Харькова, чтобы преградить путь подкатывавшейся волне русского наступления. У меня был отпуск на все рождественские дни, поскольку мы все еще находились во Франции. Едва оказавшись в Берлине, я получил вызов обратно в часть, мне предстояло ехать в Россию в составе передового отряда танкового полка. Совершенно случайно столкнувшись на Вильгельмштрассе с командиром нашей дивизии Зеппом Дитрихом, я сообщил ему, что собираюсь вернуться в часть. «Сперва ты еще отправишься к отцу в Восточную Пруссию», — прозвучал его недвусмысленный и любезный приказ. Таким образом, я поехал стоя — поезда шли переполненными — в Штайнорт, в резиденцию отца в районе ставки фюрера. Часами позже появился отец, прибыв из «Вольфшанце», очень серьезный, со словами: «Фюрер принял сейчас решение, что 6-я армия удерживает Сталинград, Геринг гарантировал снабжение по воздуху!»

В большой холод мы выгрузили танки в Люботине, пригороде Харькова, чтобы быть сразу отправленными в ночной марш к Мерефе южнее Харькова. Курсировали самые невероятные слухи о том, как далеко русские уже продвинулись. Несчастные железнодорожники, обязанные составлять наши поезда, без конца допытывались у нас, обеспечена ли еще их безопасность, поскольку не имели никакой возможности защитить себя. Кое-где нами уже подмечались не радовавшие признаки распада. Разрозненные итальянские солдаты брели, зачастую вслепую, по заснеженным дорогам. Бедные парни, не оснащенные для русской зимы, безнадежно уступали солдатам советской армии по вооружению и снаряжению. Но и немецкие войска в отступлении выглядели не всегда хорошо; их же такому никогда не «обучали». В то время у нас рассказывали, как глава одного военного отдела продовольственного снабжения отказался выделить питание на том основании, что «все уже было предназначено к подрыву».

Обойденные русскими с севера и юга, 1-я и 2-я танковые дивизии СС были в течение нескольких следующих дней окружены в Харькове; 3-я танковая дивизия СС находилась еще на подвозе. Приказ фюрера для 1-го танкового корпуса СС требовал удерживать Харьков «до последнего человека». Этот приказ, несмотря на энергичные возражения генерала Хауссера, нашего командира, неоднократно подтверждался высшими командными структурами (армейская группа Ланца), что и привело в короткое время к уничтожению обеих полностью оснащенных, прекрасно подготовленных и свежих дивизий[402]. Наконец, Хауссер, не посчитавшись с приказом фюрера, отдал приказ об оставлении города и прорыве кольца окружения. Первый удар должен был нанести разведывательный батальон «Лейбштандарта» во главе с его уже в те времена легендарным командиром Мейером — знаменитый «Панцер-Мейер». Танковая рота, к которой я принадлежал в качестве командира взвода, была придана «Панцер-Мейеру» для прорыва окружения.

В ясное морозное утро мы находились на запорошенной снегом проселочной дороге у Мерефы, готовясь выступить на юго-восток. Из хаты, перед которой я стоял в башне своего танка, — двигатель разогревался, вышел командующий генерал с планшетом под мышкой — в войсках, неограниченно доверявших его руководству, именовавшийся не иначе, как «Папа Хауссер» — и еще раз пожал руку «Панцер-Мейеру». Это явилось отдачей приказа на прорыв. Я отдал честь, в ответ он пожелал мне, обратившись наверх, к башне: «Удачи!» Нам она пригодилась бы, ведь нашей задачей было глубоко вклиниться во фланг русского наступления, чтобы дать корпусу передышку для выхода из котла. Непосредственно перед этим офицер связи Хауссера, похоже, слегка возбужденный, положил перед ним очередной приказ Ланца, еще раз подтверждавший приказ фюрера «держаться до последнего человека». Хауссер успокоил его словами: «Мальчик, мне своей старой головы не жаль, жаль вашей!» Он имел в виду риск быть преданным военному суду за неисполнение неоднократно отданного «приказа фюрера». Вспоминается сцена в битве при Цорндорфе между знаменитым кавалерийским генералом Фридрихом Вильгельмом фон Зейдлицем и адъютантом Фридриха Великого, который — после нескольких бесплодных приказов атаковать — наконец, передал угрозу короля: генерал отвечает своей головой, если сейчас же не пойдет в атаку со своими эскадронами. Ответ генерала Зейдлица был сравним со словами Хауссера: «После битвы моя голова в распоряжении Его Величества, во время же битвы она мне нужна для блага Его Величества!» Зейдлиц правильно выжидал, пока русская пехота, преследуя побежденных пруссаков на поле боя, не расстроит ряды, с тем чтобы тогда ошеломить и уничтожить ее неожиданной кавалерийской атакой. Зейдлиц превратил уже надвигавшееся поражение Фридриха в блестящую победу.

Вернемся к харьковскому котлу: «дикая, дерзкая охота Мейера» началась. Нам необходимо было прорваться сквозь протяженную, занятую врагом деревню. Строгий приказ Мейера требовал проезжать, не обращая внимания на вражеский огонь, речь шла о том, чтобы «завоевать пространство», скорейшим образом высвободив путь корпусу. Для нас, танкистов, это было не так проблематично, как для машин-амфибий разведывательного батальона. Но ведущий танк сразу выбыл, получив попадание. Мне пришлось перенять место во главе колонны, непосредственно за мной ехал «Панцер-Мейер» в открытом «кюбельвагене». С той скоростью, с какой наши неповоротливые Т-IV были способны ехать по глубокому снегу, — для русских Т-34, благодаря более широким гусеницам и более мощным дизельным двигателям, снег проблемы не составлял, — мы продвигались на юго-восток глубоко в русский тыл. После прорыва русских линий нам поначалу почти не пришлось сталкиваться с противником.

В наступающих сумерках добрались до местечка Ефремовка. Мейер окликнул меня: «Проезжай насквозь и обеспечь охранение на противоположной окраине!» Поскольку местечко не было занято врагом, на выходе из селения я выбрался из танка. Пока я инструктировал водителей, мой наводчик крикнул мне, что по дороге приближается повозка. Насколько можно было разглядеть в сумерках, речь шла об одних-единственных санях. Предположив, что какой-то крестьянин из села возвращается домой, я, пойдя навстречу повозке, ухватился за поводья с громким «Стой». В санях, как я установил с ужасом, сидели вооруженные до зубов русские солдаты, по всей вероятности, разведывательный дозор.

В таких случаях, бывает, соображаешь удивительно быстро. Молниеносно припомнилась мне рассказанная отцом история из Первой мировой войны, в которой говорилось о подобной ситуации. Шеф его эскадрона, капитан Ассебург, находясь в отдаленном патруле, открыл двери сарая и внезапно оказался среди русских. Он отвесил стоявшему ближе к нему русскому звонкую пощечину. Я поступил по его примеру, ударив возницу изо всей силы по лицу так, что тот повалился на своих людей, вызвав желанное замешательство; выкрикивая: «Внимание, русские!», я в то же время неистово размахивал кулаками во все стороны. Мои люди находились в своих танках всего в нескольких метрах. На случай, если бы они захотели стрелять, мне нужно было вырваться из сутолоки, поэтому я бросился в снег. Русские, так же ошеломленные, как и я, бежали в опустившейся темноте. Лишь один хотел добраться до моей шкуры. Стоя с автоматом в двух метрах от меня, он стрелял по мне одиночными выстрелами, справа в снег, слева в снег, я извивался, как угорь, пока не почувствовал удар между лопатками и у меня не перехватило дыхание. Тут убежал и этот русский. Врач установил огнестрельные ранения в правую лопатку и в левую руку в районе плеча, оба, по-видимому, слепые ранения. Прославленный в те времена укол S.E.E. (смесь морфина и средств поддержки кровообращения) погрузил меня в глубокий сон. Кроме меня, на перевязочном пункте в крестьянской хате находился еще один раненый солдат из разведывательного батальона.

На следующее утро у меня приключилось с врачом столкновение, значение которого дошло до меня благодаря случаю лишь несколько месяцев спустя. У меня был жар, способность к восприятию, соответственно, несколько понижена, чему помог и упомянутый выше укол. Поэтому я не воспринял шум самолетного мотора, когда врач поспешно вошел в комнату, сообщив мне, что на деревенской улице приземлился «Физелер-Шторх», доставивший топливо, так как мы давно уже были отрезаны и окружены. Этот самолет захватит меня теперь для отправки в военный госпиталь. Я указал врачу, что было бы не слишком хорошо, если бы я, как офицер, был эвакуирован раньше рядового солдата. Вспыхнув, он дал мне понять, что это он, как военврач, определяет серьезность ранения и тем самым очередность эвакуации. Он был, несомненно, прав. Наконец, на мои возражения он отдал мне, на что имел право, «служебный приказ» лететь. В ответ я дал ему по-дружески понять, что в таком случае я, к сожалению, вынужден не подчиниться приказу. На какой-то момент мне показалось, я разглядел за официальной миной врача выражение глубокого понимания, он отвернулся со словами: «Вы — упрямый козел!» и отдал приказ погрузить на машину раненого бойца[403]. В последующие дни, когда каша постепенно заварилась не на шутку, самолеты у нас больше не приземлялись. Лишь сбрасывались контейнеры с грузами, но и они были каплей в море, если их вообще удавалось поднять.

На пятый день подошло к концу топливо, заканчивались боеприпасы, «Панцер-Мейер» выдал каждому лежачему раненому — таких у нас за дни непрерывных боев набралось немало — по пистолету. Каждый раненый должен был иметь возможность застрелиться прежде, чем его прикончат красноармейцы. Примеры расправ с ранеными имелись. Он хотел предпринять попытку прорваться ночью с боевой группой к своим пешим ходом, по глубокому снегу — отчаянное предприятие!

Так как с меня на перевязочном пункте срезали всю верхнюю одежду, на мне была только шинель, я ужасно мерз, когда мне приходилось выходить наружу. Так что торчал, по большей части, в хате, где располагался командный пункт. Рана меня в этих условиях даже не слишком беспокоила; хотя вся верхняя часть тела была разукрашена затеками, синими и зелеными, однако у меня не было, собственно, никаких особенных жалоб за исключением местных болей в районе пулевых отверстий. Мой танк, который мог стрелять только из пулемета, потому как пушка вышла из строя, стоя перед хатой Мейера, обеспечивал охрану командного пункта: «болеросы» — как бойцы по неизвестной причине называли русских (возможно, таким образом иронически обыгрывалось слово «большевик») — предпринимали попытку за попыткой ворваться в селение. Пока мы еще могли подавлять их огнем нашего башенного МГ, пока отважные гренадеры не выбивали их из местечка. Во второй половине дня я услышал Мейера, кричавшего по радио: «Макс, речь идет о роте!» Он разговаривал по радио с Максом Вюнше, командиром первой роты нашего танкового полка, пробивавшейся к нам. Уже сгустились сумерки, когда он и в самом деле прорвался к нам, преодолев кольцо русского окружения, так что боевая группа «Панцер-Мейера» со всеми машинами и ранеными смогла ночью выбраться к своим.

Оба пулевых отверстия в плечах между тем закрылись; так что я остался при роте. Слепыми ранениями в грудь требовалось заняться позже. Спустя несколько недель по окончании боев за Харьков наш врач отправил меня в полевой госпиталь, чтобы «посмотреть», где же, собственно, остались пули. Там меня поставили на голову, затем вновь на ноги, однако найти их не смогли. Выстрел — в упор, то есть с расстояния менее двух метров — должен был на своем пути вдоль и поперек всей верхней части туловища задеть лишь мягкие ткани. Должно быть, от этого происходил синяк необъятных размеров, из-за которого вся верхняя часть тела в течение нескольких недель светилась всеми цветами. После того как «Шторх» улетел из «котла», как тогда обозначался ареал, окруженный противником, Астхегер, мой командир роты, сообщил мне: «Твои люди были очень рады, что ты остался с ними!» В те времена такое поведение офицера, сравнимое с поведением капитана тонущего корабля, который он, в соответствии со своим кодексом чести, покидает последним, являлось, собственно, само собой разумеющимся; сегодня, по крайней мере, в Федеративной Республике оно вряд ли встретит понимание.

Через несколько дней погиб один командир роты и мне пришлось взять на себя командование седьмой ротой в тот момент, когда началось контрнаступление на Харьков. Я хорошо знал роту, так как полгода командовал в ней взводом. Мы добились некоторых успехов. Командир батальона сообщил, что он хочет представить меня по завершении боев к «Немецкому кресту в золоте». Командир полка, однако, держался мнения, что в моем случае с награждением стоит подождать. Как ни верти-крути, и «так» и «эдак», а все еще остаешься «белой вороной»! Вскоре мне пришлось в очередной раз узнать об этом. После завершения боевых действий у Харькова, на веселой вечеринке в группе разведчиков ближнего действия Люфтваффе, я услышал, как за моей спиной командир эскадры спросил нашего старшего офицера Генштаба: «Как там этот?» Вопрос заставил меня протрезветь. Как часто он задается за моей спиной? Наш 1a, как в германском вермахте называли старших офицеров Генштаба, ответил: «Мы хотели эвакуировать его раненого на «Шторхе» из котла, но он не полетел». Я вскочил, словно ужаленный тарантулом, и осыпал, признаюсь, в довольно непринятой между солдатами форме, нашего старшего офицера Генштаба горькими упреками. Я был бы поставлен в безвыходное положение, если бы меня лишили возможности отбиться от вылета из котла. Этот независимый человек лишь произнес в ответ абсолютно спокойно и по-дружески: «Вам не стоит волноваться. Вы не полетели. Таким образом, Вы на все сто процентов один из нас, а не “сын своего отца!”». Но это требовалось еще доказывать! Поскольку русские использовали «известных» пленных, зачастую против их воли, в пропагандистских целях, в дивизии хотели предотвратить, чтобы я, живым или мертвым, попал русским в руки.

Последовали недели ожесточенных оборонительных боев. Решение Хауссера сдать Харьков создало условия для того, чтобы отсечь и уничтожить острие русского наступления, нацеленного на Черное море в намерении осуществить «супер-Сталинград» в районе Донца. Манштейн несправедливо судит в своих мемуарах о Хауссере и его танковом корпусе СС, хотя решение Хауссера оставить Харьков, невзирая на приказ фюрера, и спасти две дивизии, явилось необходимым условием операции Манштейна по перехвату и уничтожению русских, уже наступавших на Днепропетровск. Нашей дивизии выпала задача прикрытия операции с тыла. Иногда лишь «вуаль» пехоты представляла собственные линии, поскольку тяжелые потери недельных боев к этому времени еще не удалось возместить. Бедные пехотинцы в лютый холод неделями не видели ни одного дома.

В начале марта должны были и мы перейти к контрнаступлению. Марш к исходному району представлял в метель значительные трудности. Наши Т-IV, несмотря на их в сравнении с Т-34 узкие гусеницы, кое-как преодолевали сугробы; нашему колесному транспорту это было не под силу. Нам ничего не оставалось, кроме как тянуть машины танками; довольно гротескная картина, но, к сожалению, никакое не исключение. Мы продвигались на Валки. Здесь мы, поставленные передовой ротой, как уже упоминалось, в одной низине застали врасплох отходивший русский пехотный полк. Наши МГ свирепствовали в рядах русских! Роли, наконец, переменились. На следующее утро нас направили на Люботин. И вновь моя рота, в которой остались три Т-IV, была передовой. Мы натолкнулись на фронт русских противотанковых пушек, которые мы удивительным образом смогли без потерь уничтожить. Во второй половине дня на окраине Люботина другой фронт противотанковых пушек. Их мы также расстреляли быстро и без потерь, так что в моем распоряжении все еще находились три танка. Правда, у нас теперь не осталось больше осколочных снарядов, необходимых для поражения небронированных целей, таких как противотанковые пушки. Люботин, город, протянувшийся на километры, лежал перед нами, киша русскими, которых можно было повсюду хорошо разглядеть на снегу. Пока я еще размышлял, что делать — мы не имели в тот момент связи по радио с командиром и стояли в низине, — автомобиль позади меня сообщил по радио, что я должен открыть люк: Витт, командир 1-го гренадерского полка, стоит у моего танка.

Витт, уже кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями, соединявший большое личное мужество с превосходными тактическими навыками, был одним из лучших командиров пехотных полков, с которыми я имел дело! Витт излучал уверенность в своем руководстве, одно из важнейших качеств командира. Подъехав к передовому танку в открытой машине, он окликнул меня: «Риббентроп, мы должны взять это место!»

Витта высоко ценили в дивизии. Я в то время, однако, подчинен ему не был. Поскольку место нужно было взять, требовалось использовать шанс вклиниться в отходное движение русских. Это означало ехать не только без осколочных снарядов, но и без команды моего командира. Лаконичный приказ по радио двум другим танкам «следовать за мной!» — и мы тронулись. Я знал, что они безоговорочно пойдут за мной, хотя бы и в ад. На это я мог положиться; и езда должна была стать и впрямь адской. Широко раскинувшийся город был полон русских, и мы шли тремя одинокими танками прямо на них, беспорядочно строча из пулеметов. В тогдашних танках, правда, не имелось никаких шансов во время быстрой езды по ухабистым проселочным дорогам дать сколько-нибудь прицельную пулеметную очередь. Морального эффекта, производимого тремя рвущимися вперед, бешено палящими танками, должно было оказаться достаточно. Некий отважный сапер из гренадеров забрался на мой танк и ехал теперь среди русских с нами в «команде смертников». Он, вероятно, спас и себе и нам жизнь, потому что, когда мы, в середине места, объезжали изгиб дороги, мы оказались на расстоянии 10 метров перед готовой к стрельбе тяжелой русской противотанковой пушкой, чей расчет, правда, был не меньше поражен, чем мы. Он, очевидно, не ожидал, что мы уже так далеко проникли в место. Мой наводчик немедленно выстрелил из пушки, заряженной, правда, лишь бронебойным снарядом, в надежде на моральный эффект или случайное попадание; возможно, он даже попал, мы не могли этого установить. Сапер, не растерявшись, спрыгнул с танка и бросил русским под ноги ручную гранату; они бежали. Все это могло запросто окончиться иначе! Отныне нас ничто не сдерживало, только не останавливаться; в движении заключался наш единственный шанс. В головокружительной езде мы гнали три танка по протянувшемуся на километры селению в середину русских колонн, они рассеивались во все стороны. Штолмайер, командир танка, шедшего позади меня, наконец поднялся в башенке своей машины, стреляя по русским из пистолета; его танк получил прямое попадание. Слава богу, лишь осколочным снарядом, который для танка не опасен, однако небольшой осколок пронзил его щеку, само по себе не опасное, но очень болезненное и неприятное ранение. Тем не менее, он остался при роте. К сожалению, этот храбрый офицер пал несколько дней спустя. Мы избавили гренадеров от утомительной борьбы за это протяженное селение. Потерь у нас не было, все три танка оставались еще боеготовыми. Вновь пронесло!

Когда мы достигли окраины места, нас остановили; мы обратились на север. Харьков требовалось окружить с севера. Ужасный марш, тем временем стемнело; выпал снег, и карты были отвратительны. Мы должны были добраться ночью до деревни Дергачи к северу от Харькова, наступление на который должно было начаться утром. Это удалось нам при помощи «нюха» и большой удачи.

Из-за наводнения пришлось наступать по узкой деревенской улице. Моя рота была вновь назначена передовой, я вел передовой танк. Само по себе это не является задачей командира роты, однако в качестве «нового шефа» я не мог пренебречь тем, что роту сильно мотивирует, когда «старик» (в двадцать один год!) в скверных ситуациях сам ведет передовой танк! Это же были всего лишь только три Т-IV! Здесь мы увидели еще раз, как беспомощны танки, прежде всего в городах, против пехоты. Справа и слева по деревенской улице мы различали сквозь щели в деревянных заборах русских солдат в непосредственной близости без того, чтобы иметь возможность как-то повредить им. Они бросали через забор ручные гранаты и стреляли из противотанковых ружей по визирным щелям. Некий русский выстрелил отлично — и притом точно в мою переднюю визирную щель. Блок из безопасного стекла (Kinonblock) спас мне жизнь, но рассыпался, и я вдруг ослеп впереди — в главном направлении. Теперь требовалось заменить стекло, так как, не имея возможности видеть перед собой, не поведешь танка. Это удалось благодаря слаженности экипажа. Ощущение было не из приятных! Внезапно танк получил, в соединении с чудовищным грохотом, настоящий удар. Я подумал, где-то сейчас стоит вражеский танк или противотанковая пушка, которые легко разделаются с нами на узкой проселочной дороге. Но тут сообщила моя вторая машина, они сделали по русскому, собиравшемуся вскочить на танк с так называемым «коктейлем Молотова» (легковоспламеняющаяся жидкость), выстрел осколочным снарядом. Проклятый МГ-34 опять заклинило, так что им оставалась только пушка. Осколочный снаряд с его высокочувствительным взрывателем самому танку повредить не мог.

Я принял решение проехать через селение в самом быстром темпе, несмотря на риск попасть в засаду. У нас не было другого выбора. И снова все прошло хорошо. Мы разогнали на окраине отходившую русскую пехоту и атаковали сразу в быстрой манере следующее селение Черкасское. Мы не могли дать русским время утвердиться вновь. Удерживать их в бегстве являлось, ввиду наших смехотворно малых сил, единственным шансом прервать большую автостраду, шедшую из Харькова на север, и повернуть на Харьков. Вновь прошли самым быстрым темпом через деревню. Затем, на дороге Белгород — Харьков, мы повернули на юг, на Харьков. В районе аэродрома нам еще встретился русский танк, желавший спастись. Мой наводчик Боргсмюллер подбил его точным выстрелом в корму.

На следующее утро мы прочно застряли на окраине Харькова. Уничтожить вкопанные в землю Т-34 нам было не под силу, поскольку из-за рельефа местности мы могли идти только по дороге. Тут выехал вперед «тигр» из нашего полка, уничтожив в ожесточенной перестрелке с близкого расстояния шесть из этих Т-34, пока не получил неудачно попадания в башенную оптику и, таким образом, не выбыл из строя. Ближе к вечеру русские прекратили сопротивление. Мы последовали за пехотой в город. На подъезде к «Красной площади» натолкнулись на завал, усиленный брошенным КВ-1 (тяжелый русский танк). Поскольку я вел передовую машину, мне пришлось вытаскивать русский танк из прохода, чтобы расчистить нам путь. Мой второй танк под командой Штолмайера переехал завал, чтобы и дальше сопровождать пехоту. Я еще окликнул его, чтобы он был поосторожней, так как повсюду на улицах могли скрываться в засаде спрятанная противотанковая пушка или даже танк. Несколько мгновений спустя вдоль улицы пронеслись танковые снаряды. У меня появилось нехорошее предчувствие. Действительно, Штолмайер в нескольких сотнях метров натолкнулся на второй завал, в котором находился, еще с экипажем, Т-34. Он получил прямое попадание в башню и погиб, как уже упоминалось, вместе с наводчиком и заряжающим. Водителю и радисту удалось выбраться из танка. И вновь, если хотите, судьба оказалась ко мне благосклонна! Если бы я ехал вторым танком, что вполне подобало командиру роты, то Штолмайер вытаскивал бы русский танк из завала и я бы, должно быть, стал жертвой спрятанного в засаде Т-34. Ночью я стоял с опять-таки тремя своими машинами (одна подошла на передовую из мастерской) между напоминавшими башни зданиями «тяжелой промышленности» на северной окраине «Красной площади». Строгая пуристски-функциональная архитектура просторной площади в лунном свете производила невероятное, где-то сюрреалистическое, но и одновременно угнетающее, впечатление. Мы страшно мерзли и голодали, поскольку никакое снабжение не поспело за нами; к этому добавилась смерть одного из моих лучших офицеров. Его «бронзовый гроб», как метко говорится в танкистской песне, стоял, обгоревший и черный, где-то в 150 метрах перед нами. Большой успех оказаться на «Красной площади» не приносил в тот момент никакого реального утешения! Настроение было на нуле. Однако город через какие-то шесть недель после отказа Хауссера выполнить неоднократно отданный приказ фюрера в результате тяжелых, но успешных для нас боев находился вновь в немецких руках.

Другие части дивизии ворвались в город с запада и продвинулись до центра.

Нам был позволен короткий день отдыха. Я использовал его для того, чтобы проведать раненых из моей роты на главном перевязочном пункте к северу Харькова. Перевязочный пункт был размещен в хатах, раненые часто лежали даже не на соломе, один впритык к другому, одни тяжелораненые. Стояла неописуемая вонь. Врачи и санитары находились ввиду бесчисленных раненых из тяжелых боев на грани физического срыва. Здесь было видно все страдание, принесенное войной, и это действовало угнетающе. Те, кто рассуждают о войне, должны были бы разок посетить главные перевязочные пункты, а еще лучше, полежать там когда-нибудь раненым. Впечатления, полученные мною в ходе войны в этих обителях боли, неизменно являлись одними из самых сильных, но и самых тяжелых переживаний войны.

Весной я посетил военное кладбище Харьков-Норд, на въезде в город, неподалеку от аэродрома, чтобы побывать на могилах моих павших солдат. Я подошел как раз к тому моменту, когда офицер похоронной команды дивизии пытался опознать около 120 павших, выложенных рядами. Речь шла о роте гренадеров, которая во время бурных оборонительных боев при оставлении города была накрыта русскими в одной балке. После отчаянного сопротивления — возле каждого бойца валялись бесчисленные гильзы — она была уничтожена русскими. Русские раздели гренадеров догола, частью связали, частью вырезали и, наконец, расстреляли. Так они были найдены поисковой партией. Зимние бои за Харьков были исключительно жестокими.

Уже через несколько дней после взятия города мы выступили на север и были затем переданы в подчинение батальону бронетранспортеров (SPW) под командой позднее ставшего легендарным Йохена Пайпера. «Люди SPW» отметили приятность огневого прикрытия, которое мы смогли дать им, вновь встретившись вечером с фронтом противотанковых пушек, их нам удалось уничтожить быстро и, удивительным образом, вновь без потерь. Длинноствольные 75-мм пушки, установленные на старых неповоротливых Т-IV, представляли собой отличное оружие, командиры и наводчики, которые должны были управлять огнем танка, являлись теперь опытными танкистами. Позиции русских противотанковых пушек, освещенные вечерним солнцем, отлично просматривались. Мы преодолели по глубокому снегу некую высотку, когда на одном краю деревни перед нами несколько раз вспыхнул блиц и рядом с SPW, шедшим впереди нас, упали снаряды, слава богу, его не задев. В несколько мгновений мой лучший наводчик Боргсмюллер вывел из строя два русских орудия. Остальные так же быстро стали добычей двух других танков. SPW-люди благодарно махали нам. Мы не могли переговариваться друг с другом по радио. Всего времени войны не хватило германской военной промышленности, чтобы сделать это возможным!

Следующим, залитым сияющим солнцем утром мы выступили — наконец, сопровождаемые в воздухе тремя истребителями («Мессершмитт» 110») — вновь вместе с Пайпером на Белгород. Быстро прорвав русские заслоны, помчались кратчайшим путем на север. В дороге наша «дикая охота» застала врасплох группу русских танков в одной деревне, которую мы уничтожили, долго не задерживаясь, согласно девизу «За то, что переедешь, сражаться не придется!». Дело шло о том, чтобы добраться до Белгорода.

Генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн ошибается в своих мемуарах, приписывая взятие Белгорода танковой дивизии «Великая Германия». Я сам вел передовой танк, который, вместе с бронетранспортерами нашей дивизии «Лейбштандарт», первым вошел в Белгород, уничтожив при этом несколько русских машин, чьи экипажи были застигнуты врасплох. Во второй половине дня мы предприняли небольшую атаку в западном направлении, чтобы дать передышку дивизии «Великая Германия», задействованной слева от нас, которой, по всей видимости, пришлось преодолевать большее сопротивление.

Для дальнейшего расширения успеха и прорыва к Курску, очевидно, не хватало сил. Наступление нашей группы мотопехоты под командой Пайпера натолкнулось на следующее утро на усиленное сопротивление и было приостановлено. При этом один SPW получил прямое попадание и сгорел. Командир этого SPW был одним из самых испытанных подчиненных Пайпера. Поскольку судьба экипажа при отходе осталась невыясненной, Пайпер попросил добровольцев, которые подъехали бы еще раз на танке к месту гибели машины, с тем чтобы выяснить судьбу экипажа сгоревшего SPW. Следовало исходить из того, что русские сопроводят попытку артобстрелом, как они уже сделали это раньше. Разведка, таким образом, вполне могла стать командой смертников. В этих обстоятельствах мне, как командиру роты, было неприятно выделять для этого одну из наших трех машин, поэтому я поехал сам и смог на основании привезенных частей обмундирования с несомненностью установить, что весь экипаж погиб. Удивительно, но русские не помешали моему поиску новым огневым налетом. Пайпер был очень благодарен!

Во время операции «Цитадель» представилась еще одна возможность получить признание Пайпера, значившее больше любой награды. Я ехал со своей ротой в составе батальона бронетранспортеров Пайпера, когда мы неожиданно наткнулись на протяженный фронт русских противотанковых пушек, которые Пайпер, не задумываясь, решил атаковать в гусарской манере. Такая атака на позицию тяжелых противотанковых пушек означала незабываемый опыт! Едешь, так сказать, прямо на жерло орудий противника; попадание могло стать абсолютно смертельным! Самому стрелять было бессмысленно; при тогдашнем уровне развития танковой техники стрельба оказала бы в лучшем случае моральное воздействие. Единственный шанс заключался в непрерывном движении. В случае особого риска в какой-то степени заранее прощаешься с жизнью. То, как энергично Пайпер ввязался в бой, ошеломило русских. Они были разбиты, их орудия уничтожены. Пайпер располагал качеством, которое Фридрих Великий называл «coup d’ceil» (приблизительный перевод — «блиц в очах») военачальника — под этим он имел в виду быструю оценку ситуации и возникающих тактических возможностей. Пайпер сказал нам после атаки, стоя между двумя разбитыми русскими пушками «ратшбум»[404]: «Риббентроп, мы охотно взяли бы вас (в свой батальон)». Он, конечно, имел в виду всю нашу роту. Из уст Пайпера это означало наивысшую похвалу.

Следует иметь в виду, что контрнаступление в марте 1943 года, вернувшее нам Харьков и приведшее к существенному приращению территории, велось ослабленными к тому времени дивизиями, имевшими за собой недели тяжелых оборонительных боев и притом не получавшими пополнения людьми, замены оружия и оснащения. Моментом превосходства против русских, преобладавших числом, выступало все еще качество войск и их командования; даже с нашим отсталым стареньким Т-IV мы ощущали превосходство над русскими, мы лучше управляли танком и лучше стреляли. Без сомнения, однако, войска в этом смысле и, не в последнюю очередь, что особенно следует подчеркнуть, своей высокой боевой готовностью постепенно чересчур «избаловали» высшее руководство! От нас требовали все больше и больше, до тех пор, пока силы окончательно не иссякли! Моторизованным и бронетанковым дивизиям во фронтовом быту приходилось в некотором отношении лучше, чем пехотным дивизиям на конной тяге, которым в жару и холод пришлось шагать аж до Кавказа и обратно. В феврале 1943 года Пайпер со своим батальоном мотопехоты проник, едва ли не безрассудным ударом, до самого Донца, чтобы протянуть руку помощи пробивающейся пешком пехотной дивизии (320-й). Ее командир — генерал-лейтенант Георг Постель — не смог полностью скрыть неприязни к Ваффен-СС, своим спасителям; его благодарностью Пайперу явился заданный чересчур требовательным тоном вопрос о снабжении продовольствием.

Одно из неприятных переживаний во время операции «Цитадель» я помню так хорошо, что все еще могу указать точное место и дату. 11 июля 1943 года, в день перед великим танковым сражением под Прохоровкой, о котором я еще буду говорить, в командный пункт, оборудованный в переходе[405] под железнодорожной насыпью, который должен был сыграть определенную роль на следующий день, ввели захваченного русского лейтенанта. Высокий и голубоглазый, он, между прочим, выглядел настоящим германцем, демонстрируя вполне безупречную офицерскую выправку. Сигарета и шнапс расслабили атмосферу, и между ним и нами завязался разговор о перспективах этой войны, не имевший больше характера допроса. Вдруг он заявил: «Русский солдат — скверное питание и высокая мораль, немецкий солдат — хорошее питание и дрянная мораль». Конечно, мы это к себе не отнесли, но мы были глубоко задеты. Подсознательно мы чувствовали, Сталинград положил начало кризису доверия к высшему руководству, если бы не большевистская угроза и требование Рузвельтом и Черчиллем «безоговорочной капитуляции», война, возможно, была бы прекращена раньше.

Не представляли ли остановка русского наступления и немецкое контрнаступление, приведшее к повторному захвату Харькова, момент успеха, который мог бы в глазах Гитлера явиться предпосылкой для того, чтобы теперь без особой потери лица начать зондаж в направлении российского руководства? По мнению отца, успешная консолидация Восточного фронта и повторный захват Харькова уже создали для этого предпосылку. Однако Гитлер настаивал на проведении операции «Цитадель».

Высшее руководство не желало взять время, чтобы без спешки обновить опытные дивизии армии и Ваффен-СС, чтобы создать резервы и рассмотреть стратегические варианты, как и где они могут быть оптимально использованы. Одной из существенных максим немецкой военной теории, имевшей силу на всех уровнях, являлось требование, по возможности, никогда не позволять вырвать из рук инициативу. Его вполне можно обозначить как «догму». Так что скоро началась подготовка к операции «Цитадель». Целью являлось срезать глубоко вдающийся в немецкий фронт «Курский выступ», то есть отрезать и уничтожить русские войска, задействованные в нем, и, сверх того, выправить фронт. Это что касается оперативных целей.

Это наступление с «ограниченными целями», как оно называется на профессиональном жаргоне, что означает, что никакие стратегические цели с ним не были связаны, интенсивно подготавливалось в нашей дивизии. В больших песочницах был воспроизведен рельеф местности, где должна была наступать дивизия. Диспозиции атаки во всех вариантах неоднократно обсуждались со всеми командирами, включая командиров рот. Максима германского командования, гласящая, что знание ситуации и оперативных намерений является предпосылкой адекватных и, при необходимости, независимых действий на всех уровнях, была полностью соблюдена. Правда, само наступление, то есть оба конца клещей, которые должны были отщипнуть «Курский выступ», были, к северу от Белгорода и южнее Орла, установлены в точках, где любой обделенный фантазией фендрик ожидал бы нападения или учинил бы его. Германское военное руководство под командованием Гитлера лишилось воображения.

Даже мы, командиры рот, получили возможность составить представление о расположении врага. Карты не сулили ничего хорошего. Красные подписи, отмечавшие на карте русские воинские части и оборонительные сооружения, тем сильнее умножались и уплотнялись, чем дольше откладывалось начало наступления. Рассказывали, что Гитлер хотел непременно задействовать танк новой конструкции, так называемую «пантеру»[406]. Новую конструкцию, которая еще не излечилась от младенческих болезней.

Как обычно, накануне наступления Гитлер отдал довольно пафосный приказ по войскам, в котором, если мне не изменяет память, обращалось внимание на чрезвычайную важность этого сражения, хотя речь здесь явно не шла больше об операции стратегического назначения. Это может являться признаком того, что он рассчитывал в ходе фронтовой операции добиться военного успеха, названного им в то время отцу в качестве условия для попытки вступить в переговоры с русскими. Итак, мы выступили лишь 5 июля 1943 года против находившегося в полной готовности к обороне противника, которому было предоставлено достаточно времени, чтобы наилучшим образом приготовиться к германскому наступлению. Главное направление удара танкового корпуса СС, действовавшего на южном фронте наступления, приходилось на сильнейшую позицию русских, точно туда, где и ожидалась наша атака. День за днем мы преодолевали все новые оборонительные сооружения, минные поля, противотанковые рвы. Вновь и вновь мы отражали поддерживавшиеся танками контратаки. Германская стратегическая концепция предусматривала, собственно, что пехотные дивизии передовой линии пробьют бреши в оборонительных линиях противника, через которые свежие танковые дивизии ударят во вражеский тыл. У чисто пехотных дивизий не имелось, однако, никаких шансов преодолеть русские оборонительные позиции, сплошь и рядом усиленные вкопанными в землю Т-34. Таким образом, танковые дивизии должны были со значительными потерями сами пробивать себе дорогу.

11 июля мы, наконец, преодолели, сражаясь у города Прохоровка, еще один протяженный и глубокий противотанковый ров, прорвав, таким образом, многочисленные оборонительные линии противника. Мы ожидали в наших машинах приказа атаковать Прохоровку, находившуюся перед нами в пределах прямой видимости. Правда, мы уже наблюдали в сильные бинокли, через речку Псёл, массивные танковые контратаки русских на участке соседней дивизии слева. Это было причиной, почему приказ взять Прохоровку еще не мог быть отдан. Так мы и стояли в нетерпении на возвышенности между долиной Псёла и железнодорожной линией Харьков— Курск. Почему не было приказа атаковать? Нет ничего более неприятного, чем быть выстроенным на открытом месте под вражеским обстрелом, не будучи в состоянии сделать что-либо. В такие моменты я иногда говорил своему заряжающему: «Сделай-ка мне бутерброд». Он держал довольствие для экипажа в ящике из-под патронов. Тот помещался у его ног, под мешком, в который укладывались стреляные гильзы. Экипаж состоял из пяти человек. В башенке командира находился в данном случае я сам. Слева, под и передо мной — наводчик. Командир должен был точным целеуказанием направить его на соответствующие цели, так как поле зрения, доступное наводчику через прицельную оптику, было ограниченно. Слаженное взаимодействие между командиром, наводчиком и водителем зачастую являлось вопросом выживания. Водителем нужно было постоянно управлять, при этом он должен был использовать любую, вплоть до самой малой, возможность для укрытия и, в первую очередь, не застрять. Он был, по сути, важнейшим членом экипажа, так как отвечал за готовность машины к выезду. С наводчиком, водителем и радистом командир был связан по танковому переговорному устройству. Заряжающий ничего не видел и не слышал, однако должен был заботиться о том, чтобы пушка была соответственно заряжена правильным снарядом (осколочным или бронебойным), и пулемет, по возможности, всегда исправно функционировал. Радист должен был всякий раз переключить передатчик в зависимости от того, хотел ли я говорить с одним из танков роты или с командиром батальона, со своим пулеметом он должен был в соответствующих условиях подавлять вражескую пехоту. От каждого члена экипажа могла зависеть жизнь или смерть. Нетрудно себе представить, насколько такие обстоятельства сплачивают.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.