8. Сидорки (продолжение продолжения) Суббота, утро

8. Сидорки (продолжение продолжения)

Суббота, утро

Суббота! Очередная суббота… Одинокая американская суббота "эмигранта печального образа". Эмигранта- писателя. Моя нынешняя супруга Галка далеко, в Техасе, это дальше чем тысяча миль от меня. Если ехать на машине — выезжать надо рано утром, тогда можно успеть добраться заполночь. Я так ездил к ней на побывку много раз — пятнадцать часов за рулём в один конец. По субботам я жене не звоню. Она мне — тоже. Обычно я звоню ей по будням, с работы. Почему — не знаю. Так сложилось. Пробыв год безработным в период депрессии, я почёл за благо устроиться на работу во Флориде и видеть жену лишь эпизодически, чем видеть её ежедневно, и при этом висеть у неё на плечах в качестве мокрого рюкзака, каковым является безработный муж.

Субботнее утро отличается от будничного тем, что я встаю очень поздно, часов в одиннадцать, потому что сижу до глубокой ночи на работе за компьютером — полирую программные модули, свои и хозяйские, лазаю по Интернету, а в последнее время ещё и пишу эти мемуары, которые ты, урод, сейчас читаешь. Поэтому приезжаю я домой очень поздно, часа в три ночи, а ложусь около четырёх, ведь и музыку тоже надо часок послушать.

Встав, я первым делом принимаю длинную белую таблетку соталола. Эта чудо-таблетка не даёт моему сердцу биться вкривь и вкось, предохраняет его от срыва в мерцательную аритмию, которая преследует его повсюду уже более двадцати лет. Уехал в Америку — и мерцательную аритмию тоже с собой привёз. Разминаю свои заскорузлые от сидячей работы кости и одеревеневший ото сна позвоночник. По старой каратистской привычке грею бёдра, вращаю тазом, машу ногами. Потом опять кручу бёдра, колени, голеностопы, локти, плечи и прочие члены и сочленения, отжимаюсь от пола и подтягиваюсь на двери за неимением дома перекладины. Покончив с утренней разминкой, иду умываться. Включаю свет в ванной комнате, и над зеркалом, укрепленным на стене за раковиной, включаются сразу три яркие лампы. Они не под потолком, а именно на стене, прямо над кромкой зеркала, горизонтально в рядок. Бывает и по пять штук в рядок. Такой здесь стандарт. Вытяжка приветствует меня оглушительным рёвом. Вытяжка включается вместе со светом одним выключателем, поэтому избавиться от рёва можно только если не включать свет. Срать в темноте — не проблема, но вот умываться и бриться без света нельзя. Поэтому я мысленно затыкаю уши, делаю широкий решительный шаг в ревущий bathroom, и приседаю в хорошую, чёткую стойку киба-дачи перед раковиной. Хорошее дело. Сенсей научил меня много лет назад: не ленись, встань в стоечку. Пока ты зубки чистишь, у тебя ноги укрепляются. Привычка — вторая натура.

Я вытягиваю из плоской белой коробочки полупрозрачную зубную бечёвку, пахнущую мятой и фтором, и начинаю зубную экзекуцию под названием flossing. «Флоссать» зубы положено каждый день. Надо намотать бечёвку на пальцы и хорошенько продрать ей все промежутки между зубами, залезть под дёсна, извлечь весь наросший за предыдущий день налёт, потом сполоснуть рот водой с ярко-голубым листерином, и только потом орудовать щёткой. Только так можно избежать зловонючей вони изо рта, гнилых зубов, щербатых дырок во рту и прочих стоматологических прелестей, которыми отличаются жители моей бывшей родины. В Америке гнилой рот не в почёте. После бечёвки мои зубы напоминают вампирские клыки, а изо рта капает в раковину и красиво растворяется в воде яркая алая кровь. Кровь также течёт по подбородку, по рукам, капает на грудь. Ничего страшного. Кровь легко смывается. Я привык к своему утреннему кровавому ритуалу, и если вдруг у меня не хватает на него времени, потому что надо убегать на работу, я делаю это на работе в туалете. Никакие хорошие дела без крови не делаются. Кровь должна проливаться регулярно, таков заведённый мной порядок жизни. А может, и не мной.

Покончив с зубами, я скоблю физиономию бритвой Жиллет, пальцами обрываю волосы на ушах и из ноздрей без наркоза, чищу поры на лице какой-то дрянью на основе персиковых косточек. Потом стою под душем, намыливаю голову шампунем, смываю, вытираюсь и сушу волосы феном. Волосы длинные, потому что я не хожу в Америке в парикмахерскую. Я купил себе машинку для стрижки волос за семь долларов и стригу себя сам. Машинка стоит семь, а посещение парикмахерской как минимум двадцать. Поэтому я мастерски равняю себе виски и чёлку, а все остальные волосы стягиваю на затылке заколкой в конский хвост, который американцы называют pony tail. Кроме того, стричься коротко в этом климате мне и нельзя. Я не местный, к тропической жаре и солнцу сызмальства не привык, и поэтому могу влёгкую заработать солнечный удар. Подушка из волос под шляпой играет роль теплоизолятора и не даёт центральному процессору перегреться. Одна шляпа, при коротких волосах, мою голову от перегрева не спасает. Проверено в Техасе.

Я вытаскиваю пальцами из щёток-расчёсок вычесанные волосы и торжественно кидаю в унитаз, а расчёски мою под краном, тря их друг об друга. У меня их две, чтобы расчёсываться сразу двумя руками и потом чистить их одну об другую. Очень удобно. Волосы лезут от климата, от жёсткой воды, от переживаний, от мужских гормонов и хронического недоёба при отсутствующей большей частью жене, а ещё, наверное, от возраста. Соприкасаясь с водой, волосы в первый момент вздрагивают, повинуясь какому-то давно мной забытому закону физики, а затем медленно дрейфуют к краю воды и причаливают к грязновато-белой стенке унитаза. Среди вычесанных волос с каждым днём всё больше седины. Седина в унитазе выглядит отвратительно. Туда же я срезаю и ногти, если они чересчур длинны. Как правило, я приурочиваю резку ногтей к субботе. У меня уже развивается пресбиопия, то есть, старческая дальнозоркость, и резать ногти приходится, надев очки —.очередной повод сказать "ебёна мать". Впрочем, мать у меня по сию пору близорука, и мои обвинения в её адрес нелепы и беспочвенны. Я нажимаю рукоятку на бачке, и коктейль из волос с ногтями исчезает в горловине унитаза. Срать на них сверху мне неприятно. Срать на собственные волосы — это всё равно что себе на голову срать. Свежее говно смотрится в унитазе несравненно приятнее чем собственные седины вперемежку с отрезанными ногтями. Нажимаю на рычаг ещё раз, и мои какашки начинают плавно кружиться. Сперва медленно, а затем всё стремительнее, как в вальсе Штрауса, и наконец с водоворотом уносятся по трубам в Атлантический океан. Этот ежедневный аттракцион с дерьмовым водоворотом получил у меня название: хоровод "Весёлые какашки".

Лавры Джеймса Джойса и Генри Миллера… Писатель-эмигрант, а что у нас на завтрак? Ты, урод, думаешь, что вот сейчас я подойду к холодильнику и вытащу из него ту самую вожделенную американскую колбасу, ради которой я сюда приехал. А вот и хуй тебе! Жри сам это говно, а я с утра ем только овсянку. Овсянку я покупаю в магазине здоровой пищи под названием Wards. Это очень хорошие, качественные и недорогие овсяные хлопья, которые продают там на вес. Я их варю на воде, без сахара и соли. Только овсянка и вода. Кастрюли такой каши хватает на неделю. Варить маленькими разовыми порциями нет времени. Выложив порцию овсянки в глиняную мисочку, я подогреваю её в майкровэйве. Кидаю в овсянку горсть изюма, консервированную грушу из банки, вливаю столовую ложку кленового сиропа и всыпаю жменю ядрышек грецких орехов. В течение сорока четырех секунд, пока греется в кружке соевое молоко, интенсивно разминаю ложкой в миске всю вышеописанную приблуду до состояния однородной массы.

Ставлю свой завтрак на круглый поднос с неяркими цветами и тёмно-розовыми листьями на черно-зелёном фоне и усаживаюсь за стол. Металлическая спинка хозяйского стула раздражающе холодит разгоряченные лопатки. Поглощаю завтрак ложка за ложкой, глоток за глотком. Вкус пищи нивелирован сознанием собственной ненужности. В глубине желудка угрожающе зреет отрыжка, сдавливая грудь и затылок. В Америке детишек непременно учат отрыгивать воздухом после еды. Покормят, а потом трясут и пытают до тех пор, пока ребёночек не рыгнёт. Я никогда не рыгал после еды на бывшей родине, а здесь отрыжка появилась сама собой, хотя никто меня этому не учил. Наверное, климат тут такой. Наконец, вулканическая отрыжка мощно прорывается наружу, и мне сразу становится значительно легче. Кстати, я довольно часто ем на завтрак сириал под названием Raisin bran, то есть изюм с отрубями. Вот после него я почему-то не рыгаю, или рыгаю совсем чуть-чуть. Но овсянка полезнее для здоровья. Отрыжка — ну и в рот она не ебись! В Америке все рыгают.

Ну что, родной мой, уродище?! Зачарованный подробностями моего джойсовско-миллеровского бытописания, ты, конечно же, ожидаешь главного момента в моём повествовании, в котором я начинаю ебать какую-то бабу, или хотя бы, от крайности, дрочить хуй. А вот обломись, рыло! Никакой ебли не будет. Мы с тобой едем в Сидорки. Разумеется, ебаться и дрочиться я умею не хуже тебя, но писать об этом здесь я не намерен, и конечно же не из скромности, а просто потому что это мемуары, а не эротика. Писатель, если он писатель, должен быть последователен, и придерживаться выбранного жанра, потому что жанр — это жанр, а не хуй собачий.

Нет, я не Миллер и не Джойс,

Я, блядь, неведомый избранник…

Мысль неплохая, но стих не звучит. Если сделать парафраз ближе к оригиналу, получится так:

Нет, я не Миллер, я другой

Еще неведомый избранник…

Преимущества этого варианта в том, что можно избавиться от слова «блядь», которое заполняет ритмическую паузу. Недостаток же в том, что теряется Джойс, а Джойса жалко. Кстати, и утренние ритуалы подошли к концу. Пора в Сидорки.