Анатолий Наумович Жуков. Скажи «кукуруза»
Анатолий Наумович Жуков. Скажи «кукуруза»
Анатолий Жуков родился в Днепропетровске в 1922 г., с 1933 г. — в Москве. В 1941 г. учился на 2-м курсе ИФЛИ. 9 августа 1941 г. призван в армию, в Сокольниках. 23 февраля 1942 г. закончил Рязанское пехотное училище им. К. Ворошилова. Потом Тула, потом Гороховецкие лагеря — формирование. Весной 1942 г. его направили в Севастополь, влив в состав 9-й бригады морской пехоты. В конце мая и в июне оборонял Балаклаву и Сапун-Гору, где в плен попало около 6о тысяч человек.
Самого его взяли 1 июля 1942 г. Пешком отправили в Бахчисарай. Первым делом там: скажи «кукуруза», потом — показывай член, если скажешь, что татарин, — тут же тебя татары и разоблачат (дело-то происходит в Крыму!). Его спасли — отсутствие документов, русская фамилия, не еврейская внешность, но свое отчество — Наумович — он все-таки поменял на Николаевич.
Из Бахчисарая — в Симферополь, а оттуда — в Днепропетровск. Главный лагерь там был в тюрьме, но его отправили в команду на металлургический завод в Нижнеднепровске — там он и работали: меняли скаты на железнодорожных вагонах на европейскую колею.
Приготовился к побегу, но его выдали и поймали до побега. Избили — и вернули в Днепропетровскую тюрьму. Там ему помогли полицаи — Федорченко и Бугаев.
Увезли по 40 чел. в товарном вагоне в Житомир. Не было воды. Несколько человек умерло. А из Житомира отправили опять в Крым, в район станции Багерово, что близ Керчи.
В сентябре 1943 г. в районе станции Алешки (кучугуры) бежал по направлению к фронту. В селе Британы его поймали, отвезли в арестный дом гестапо в Каховке. Пешком — до Николаева. Оттуда в эшелоны — с остановкой в Перемышле — в Германию, в шталаг Хемер, оттуда распределяли по шахтам (он был на шахте Конкордиа). В лагерной больнице он поправился — от анемии. Затем лагерь в Оберхаузене, где он попал в медчасть, которой ведал старший санитар Шредер. Освободился Жуков в Бауцене.
Скончался А. Жуков 25 сентября 2005 г. Похоронен на Ваганьковском кладбище.
Текст печатается по рукописи, разобранной и переписанной его вдовой — Ниной Терентьевной Жуковой.
Павел Полян.
Невозможно забыть о том страшном времени, когда после падения Севастополя летом 1942 г. я оказался в немецком плену. Воспоминания приводят меня в ужас. Как это можно было пережить и выжить? Кроме того, я еврей и, если это будет известно немцам, — я обречен на смерть. На войне, конечно, в любой момент ты можешь быть убит, ранен, попасть в плен.
В своих воспоминаниях о плене я хочу остановиться на трех эпизодах, когда я был на волоске от смерти. Во-первых, это сдача в плен. Во-вторых, пребывание в арестном доме гестапо в городе Днепропетровске. И в-третьих, это каторжная работа на угольных шахтах Рурской области.
Сдача в плен.
Июль 1942 г. Пал Севастополь. Без еды, без воды и почти без оружия с боями уходим к Балаклаве. На высотах Балаклавских гор видим вражеские танки, которые время от времени обстреливают нас.
Я, Жуков Анатолий Наумович, 20 лет от роду, помощник командира роты в составе 9-й бригады морской пехоты, сижу на берегу Черного моря и пытаюсь сосчитать, сколько же осталось из моей роты бойцов. Их осталось немного. Они, в основном, уже полегли на Сапун-горе, — а что будет с нами?
На море вражеские сторожевые катера. Исчезает крохотная надежда на помощь с моря и на эвакуацию. Перед нами выбор: уходить морем или пробиваться в горы к партизанам. По ночам смельчаки пытаются вплавь добраться до наших катеров, но утром их находят вражеские катера и рубят винтами. Остатки моей роты пытались пройти в горы к партизанам. Но пройти через фашистские заслоны оказалось невозможно. Кольцо сжималось, и я понял, что впереди нас ждет плен.
Немцы уже засыпают нас листовками, с которыми в руках мы и должны сдаваться. В этом случае они обещают сохранить нам жизнь. Мы уже наслышаны, что нас ждет в плену, особенно командиров, политруков, евреев и цыган. И все-таки, как ни унизителен плен, он оставляет хоть какую-то надежду на жизнь. Негласно распространяется совет командиров уничтожать или закапывать документы: военные, партийные и комсомольские билеты. Бережно завертывают в тряпочки ордена и медали, прячут в укромных местах в надежде найти их потом, после Победы, в которую крепко верят. Идет и обработка одежды — спарываются все знаки отличия.
Но как скрыть национальность? Я — еврей. Но об этом практически никто не знает. У меня русская фамилия, которую получил мой отец в Гражданскую войну, когда, будучи разведчиком, засылался в тыл белогвардейцев. Его настоящая фамилия была Айзенштадт. Но отец и после Гражданской войны остался Жуковым, а впоследствии эта фамилия перешла и к его детям. Кроме того, мои революционные родители не сделали мне обрезание. Единственным намеком на мое еврейское происхождение было мое отчество — Наумович.
На случай плена я сочинил себе легенду. Я, прежде всего, русский — Жуков Анатолий Николаевич, документы потерял, до войны — студент. Подобные легенды сочинили и два красноармейца-еврея из моей роты. Им нужно было поменять все свои биографические данные. Один решил стать донским казаком, другой — башкиром.
Итак, решено: плен. А там видно будет. И вот я перед двумя немецкими офицерами. Они пристально осматривают меня с ног до головы, требуют документы. Я отвечаю им через переводчика. Отвечаю строго по продуманной мною легенде, чувствую, что еврея они во мне не подозревают. Отлично. А дальше опять стало жарко. Мне предлагают сотрудничество с ними по выявлению командиров, политруков, евреев. О, если бы они только знали, кто стоит перед ними. Меня лихорадит. В висках стучит. Только бы не упасть — тогда пристрелят. Из последних сил я говорю им, что никого здесь не знаю, что все мои сослуживцы полегли в Севастополе, в том числе и командир и политрук. Фамилии их не помню.
Кто-то прикладом винтовки толкает меня влево — в толпу военнопленных, а не вправо, где проходит дополнительное дознание: требуется спустить брюки, сказать «кукуруза». И это не анекдот. Все это было. Выявлявшихся евреев тут же расстреливали. Два еврея из моей роты, которые пытались выдать себя за донского казака и за башкира, были разоблачены и расстреляны. А нас погнали в сторону Бахчисарая. По пути картофельное поле, на которое нас выгнали, как скот, добыть себе пропитание. За отведенные нам 20 минут я наковырял горсть мелких картофелин. Так началась моя жизнь в немецком плену.
До конца 1942 г. наш лагерь много раз перегоняли с места на место, но все на территории Крыма. У меня появились друзья — три Петра — русский, украинский и белорусский. Строили планы побега и ждали удобного случая, но пока он не предоставлялся.
Мы узнали от конвоиров, что наш лагерь переводится из Симферополя в Днепропетровск, а это мой родной город. Как-то он меня встретит? Работаем на заводе имени Карла Либкнехта. Когда-то там работал мой отец. Собираем и грузим на железнодорожные платформы металлолом и металлическую стружку для отправки в Германию. Обносились до предела. От советской военной формы осталось одно рванье. Немцы обули нас в деревянные сабо. Скудное питание: баланда и 100–150 граммов некачественного хлеба.
На заводе работают и вольнонаемные. Один из Петров познакомился с девушкой, которая работает в администрации завода и хочет нам помочь. Быстро созревает план побега. В группе я и три Петра. Сочувствующая девушка снабдила нас липовыми справками, что мы работаем на заводе как вольнонаемные, кое-какой одежонкой и едой. Одному из Петров она передала старые немецкие солдатские ботинки, которые впоследствии сыграли роковую роль в нашем побеге. Нам удалось довольно легко выйти за территорию завода. Но далеко мы не убежали. На третьем хуторе нас взяли гестаповцы. Именно на этом хуторе был убит немецкий солдат. Гестаповцы были уверены, что мы партизаны, что мы убили немецкого солдата, тем более что на одном из нас они обнаружили немецкие ботинки.
Били нас жестоко. Повыбивали зубы. Лица в страшных кровоподтеках. В таком виде нас доставили в арестный дом гестапо, который находился в здании бывшей тюрьмы екатерининских времен. Камеры с цементными полами без отопления. Никаких нар, никаких матрасов. Спали на голом полу, подстелив половину ветхой шинели на пол, а другой половиной накрывались. Под голову шла накрытая той же шинелью консервная банка, которая служила и миской для баланды.
Мои три Петра потихоньку приходили в себя. Я же очень сильно ослаб, началась дизентерия. Я страшно исхудал, и все чаще посещали меня мрачные мысли о смерти. Доживу ли я до своего дня рождения — 20 апреля, когда мне должно исполниться всего-то 21 год, и неужели я должен умереть в своем родном городе Днепропетровске? Но оказалось, что умереть здесь мне было не суждено. В камере появился новый заключенный. Это был рабочий лет 50 из местных. Немцы подозревали его в связи с партизанами. Знакомимся. Это Карпенко Федор Иванович. Я чувствую, как угнетающе подействовал на него мой вид. Он назвал меня сынком и спросил о самочувствии. И во мне возникла какая-то симпатия к нему, как к отцу, который спасет меня. В руках у Федора Ивановича узелок с едой и безрукавка из овчины, которую он тут же подкладывает под меня и начинает кормить какими-то лепешками из тыквы, а потом наливает мне в банку молоко. Это было чудо. Уже несколько дней я не мог проглотить ни ложки баланды, ни крошки так называемого хлеба, пайку которого я получал.
Довольно часто жена Федора Ивановича приносила в тюрьму передачи мужу. Обычно это были лепешки из тыквы, моркови, картошки и бутылка молока. И все это в основном съедал я, а Федор Карпенко ел мою баланду и мою пайку хлеба и радовался моему выздоровлению. Я уже твердо хожу. Но вот настал день, когда разбирательство с Федором Карпенко завершилось и его освободили из тюрьмы. Прощание было трогательным. Я клялся ему, что никогда его не забуду. Он же мне подарил безрукавку из овчины, с которой я не расставался до полного ее износа.
Скоро и я вышел из тюрьмы и с большой группой военнопленных был отправлен в Житомир. А потом снова был Крым, где нас использовали на строительстве дорог.
И снова побег в сторону приближающегося фронта, и снова неудача и тюрьма, но теперь в г. Каховке с допросами и избиениями. Затем в пешем порядке под конвоем немецких солдат с собаками погнали на Запад. Дней через десять нас пригнали в большой лагерь военнопленных в г. Николаеве, а оттуда — в Германию.
Пребывание в Германии.
Везли нас в старых теплушках, битком набитых военнопленными. На пути в Германию была только одна остановка — в г. Перемышль, где нам дали воду и баланду с хлебом. А потом вагон закрыли на замок и почти трое суток не открывали. Мучила жажда. Собрали рукавицы, набили их ветошью и на бечевке опускали на железнодорожные пути через дырку, которая предназначалась и для отправления наших физиологических нужд. Поднятые в вагон рукавицы отжимались, и пили грязную, вонючую воду. Смерть не заставила долго ждать. Трупы штабелировали у дверей вагона.
В Германии я находился в нескольких временных пересыльных лагерях, пока не попал в постоянно действующий так называемый шталаг Хеммер в г. Изерлон Рурской области.
Отсюда военнопленных посылали на работы в угольные шахты. Но из-за общего истощения меня некоторое время держали в камере.
Весной 1944 г. в составе большой группы военнопленных я был отправлен в Обергаузен на шахту АО «Конкордия». Здесь находилась рабочая команда военнопленных из Советской России № 113R. Лагерь же, в котором я находился и работал, назывался «Лалуд». Труд на шахте был воистину каторжный. Забои настолько низкие, что приходилось работать стоя на коленях. Пока не вырубишь норму, наверх не поднимают, иногда целые сутки. Питание скудное, но получше, чем в лагере.
Уже через две недели я попал в ревир — небольшую больничку при шахте. Коленки мои не выдержали — гангрена. Врач из военнопленных, грузин Иван Сералидзе, сразу сказал мне, что дела мои плохи, могу остаться без ног. Гангрену он лечил крепким раствором марганца. Он делал надрез на ногах и протягивал под кожей смоченные в марганцовке бинты. Этим методом он многим военнопленным спас ноги и жизнь. Марганец в ревире был основным лекарством, которым доктор лечил и желудочные заболевания, и ангину, и кожные заболевания. Его метод был испытан на мне, и снова появилась надежда выжить, и она еще более укрепилась, когда монашки-кармелитки в ходе своей милосердной акции приехали в ревир и отобрали десяток самых ослабленных. В их число попал и я. Ни до, ни после плена я не видел таких самоотверженных сестер милосердия, какими были монашки-кармелитки. Для них не имела никакого значения национальность солдата и из какой он страны. Они выхаживали умирающих в своей монастырской больнице — они выходили и меня, а выходив, вернули на шахту. И тут я вытащил еще один счастливый билет. Лагерному врачу нужен был санитар, и его выбор остановился на мне. Я прилично знал немецкий и латынь. Врач посоветовал выдавать себя за студента-медика, хотя я был студентом-историком и два года учил латынь на историческом факультете. Представление меня немецкой администрации прошло благополучно, и моим первым приказом было — освободить территорию лагеря от трупов, а их, пересыпанных хлоркой, было много, целые штабеля. Я собрал похоронную команду, и работа началась. Труп завертывался в газетную бумагу, затем бечевкой обвязывали вокруг шеи и вокруг ног и загружали на арбу с высокими бортами. А чтобы больше вошло — один труп клали вперед ногами, а другой вперед головой. Через неделю трупы были вывезены, и я начал работать в ревире. Иван Сералидзе научил меня многому — даже ставить диагнозы основных заболеваний шахтеров и лечить их его методами.
В конце зимы 1944/45 г. начались массированные бомбардировки английской и американской авиацией. В одну из таких бомбардировок погиб врач Иван Сералидзе. Меня назначили обер-санитаром, и я практически руководил ревиром. Но это продолжалось недолго. В марте 1945 г. в результате бомбардировок лагерь был разрушен, и военнопленных перевели в подвалы главного здания шахты, готовились перегонять нас на Запад. Охрана лагеря ослабла, и начались побеги. С группой друзей убежал и я. Скрывались в бомбоубежищах, в разрушенных домах, в конце концов оказались в расположении американских войск, которые как раз в эти дни форсировали Рейн. Советских военнопленных американцы содержали отдельно от гражданских перемещенных лиц. Через некоторое время появилась и наша армия. Американцы не удерживали нас, а мы жаждали вернуться домой. Многие из нашего лагеря вступали в советскую оккупационную армию. Вступили в нее и два моих друга, два Петра (русский и белорусский) — Живадров и Мазур. Третий — Петр Прилипко (украинский) вернулся на Украину к семье.
Я тоже поехал домой. В запасном полку я прошел проверку. Мои родители прислали мне из Москвы мою зачетную книжку из института и справку из военкомата о моем призыве в армию. В запасном полку мне оформили документы и даже выплатили немного денег: за каждый год плена — месячную зарплату лейтенанта.
Вернувшись в Москву, я уже через месяц восстановился на историческом факультете МГУ, поскольку мой институт (ИФЛИ) слили с МГУ.
Моя семья понесла невосполнимые потери: погиб мой брат Ким, погиб муж сестры, тяжело ранен отец, воевавший в московском ополчении. Но вернулась с фронта сестра Кира, и я — из плена, хотя родители похоронили меня еще в 1942 г. Им пришла похоронка на меня.
В 1949 г. я закончил МГУ, женился и стал главой большой семьи. У меня родилась дочь, потом два сына, — и от них семь внуков и два правнука. Несмотря ни на что, я — счастливый муж, отец, дед и прадед.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.