Глава 26 "Шеф мертв"

Глава 26

"Шеф мертв"

К утру 28 апреля группа армий «Висла» была практически полностью расчленена, а ее командование уже открыто выражало неповиновение приказам командования.

9-я армия Буссе не представляла собой силы, а являлась, по сути, окруженной группой людей, отчаянно пытавшихся уйти с тысячами гражданских в безопасное место к Венку. Другая половина группы армий Хейнрици, 3-я танковая армия Мантейфеля, также оставила свои позиции и с боями пробивалась на запад, чтобы не попасть в руки русских. Перед ней стояла цель — сдаться англо-американцам.

Вопреки воле Гитлера Мантейфель отдал приказ на общее отступление, и когда Хейнрици позвонил Йодлю в десять утра и сказал, что один корпус находится у реки Хавел, то обычно сдержанный Йодль вспылил: "Они врут мне со всех сторон!".

Кейтель позвонил Мантейфелю напрямую и обвинил его в "пораженческих настроениях", сказав, что собирается приехать в штаб 3-й танковой армии в Нойбранденбурге во второй половине дня, чтобы выяснить, что происходит на самом деле.

Когда Хейнрици проинформировали об этом, он немедленно поехал в Нойбранденбург и ждал там с Мантейфелем до 14. 30, когда им передали сообщение с инструкцией встретить Кейтеля в Нойстрелице, городке в тридцати километрах к югу. Два генерала поехали туда, но на полпути увидели, что им навстречу приближается Кейтель с сопровождающими его лицами. У озера обе группы свернули с дороги, и в небольшом лесочке началось импровизированное совещание. Неподалеку прятались три офицера из штаба Мантейфеля. Вооруженные автоматами, они были готовы схватить Кейтеля в случае попытки арестовать их командира.

— Группа армий только и делает, что отступает! — кричал Кейтель. — Ее командование слишком нерешительно. Если бы вы последовали примеру других и предприняли жесткие меры, расстреляв тысячу дезертиров, то группа армий осталась бы на своих позициях.

Хейнрици сдавленным голосом заметил, что он "так не командует", и Кейтель перенес свой гнев на Мантейфеля, обвинив его в отступлении без приказа сверху. Когда Хейнрици выступил в защиту своего подчиненного, то Кейтель сказал ему, что тот просто не действовал "достаточно жестко".

Хейнрици импульсивно взял Кейтеля под руку и повел его на автомагистраль, по которой в беспорядке двигались транспортные средства с беженцами. Хейнрици показал на повозку с группой измученных летчиков.

— Почему бы вам не показать нам пример? — спросил он.

Кейтель остановил повозку и приказал солдатам слезть.

— Отправьте их в штаб 3-й танковой армии и отдайте под трибунал! приказал Кейтель и пошел к своей машине.

Не дойдя до нее, он вдруг остановился и погрозил Хейнрици пальцем:

— Впредь выполняйте все приказания ставки! — крикнул он.

Однако Хейнрици не утихомирился.

— Как я могу выполнять эти приказы, если ставка не владеет должным образом ситуацией?

Уязвленный Кейтель крикнул:

— Вы еще узнаете о результате этого разговора! Мантейфель выступил вперед и с такой же дерзостью, как и Хейнрици, сказал:

— 3-я танковая армия будет выполнять только приказы генерала фон Мантейфеля!

Кейтель испепеляющим взглядом посмотрел на генералов-бунтовщиков и снова потребовал выполнения приказов до последней буквы.

— Вы будете нести ответственность перед судом истории!

— Я отвечаю за отданные мной приказы, — ответил Мантейфель. — И за них ответственность на других я не перекладываю.

Три прятавшихся офицера вышли из кустов с автоматами наизготовку.

Кейтель развернулся и, не попрощавшись, сел в автомобиль.

К наступлению ночи русские прорвали линию обороны, которая прикрывала отход Мантейфеля, и начали стремительно продвигаться в направлении города Нойбранденбурга. Хейнрици позвонил Кейтелю.

— Вот что получается, когда вы берете на себя ответственность за отступление! — резко ответил Кейтель.

— Я никогда не брал на себя ответственность за оставление позиций, холодно ответил Хейнрици. — Этого всегда требовала обстановка.

Он попросил разрешения оставить Швайнмюнде, который обороняла дивизия плохо подготовленных новобранцев.

— Неужели вы считаете, что я смогу доложить фюреру о том, что оставлен последний оплот на Одере?

— Почему я должен жертвовать новобранцами за проигранное дело? парировал Хейнрици. — Я несу полную ответственность за своих людей. Я участник двух мировых войн.

— У вас нет никакого чувства ответственности! Ее в первую очередь несет человек, отдавший приказ.

— Я всегда отвечал перед своей совестью и немецким народом. Я не могу губить чувства людей.

Хейнрици снова обратился с официальной просьбой дать разрешение отступить.

— Вы должны удержать Швайнмюнде.

— Если вы настаиваете, то вам придется найти кого-нибудь другого, кто сможет исполнять ваши приказы.

— Хочу вас предупредить, — рассвирепел Кейтель. — У вас достаточно опыта, чтобы понять, чем грозит невыполнение приказа в боевой обстановке.

— Господин фельдмаршал, я повторяю, что для выполнения вашего приказа найдите кого-нибудь другого.

— Предупреждаю второй раз. Неисполнение приказа будет означать для вас трибунал.

В этот момент терпение потерял Хейнрици.

— Просто уму непостижимо, как со мной обращаются! — крикнул он. Хейнрици попытался взять себя в руки. — Я выполнил свой долг наилучшим образом и с полного одобрения своих офицеров. Я сам не буду себя уважать, если позволю себе поддаться силовому нажиму и сделаю то, что считаю неправильным. Я сообщу в Швайнмюнде, что фельдмаршал Кейтель настаивает на том, чтобы город обороняли. Поскольку я не могу согласиться с этим приказом, то передаю командование вам.

— Властью, данной мне фюрером, я освобождаю вас от командования! Сдайте все дела генералу фон Мантейфелю.

Однако Мантейфель совершенно не был расположен соглашаться с этим. Он отправил сообщение Кейтелю, в котором отказывался от командования и предполагаемого повышения в звании. Сообщение заканчивалось вызывающе: "Здесь все приказы отдает Мантейфель".

Фактически это было концом группы армий «Висла».

Развал воинской иерархии стал очевиден даже в бункере. Незадолго до рассвета 28 апреля Борман, Кребс и Бургдорф, начальник управления по кадрам сухопутных сил, сцепились в пьяном споре.

— Девять месяцев назад я приступил к выполнению поставленной передо мной задачи энергично и полный идеализма! — вопил Бургдорф. — Я неоднократно пытался координировать действия партии и вооруженных сил.

Именно поэтому, по его словам, офицеры-коллеги стали презирать его и даже назвали предателем офицерской касты.

— Сегодня стало понятно, что эти обвинения оправданы и весь мой труд оказался напрасен. Мой идеализм был неуместен, я даже больше скажу — он был наивным и глупым!

Кребс пытался его успокоить, но от шума проснулся Фрейтаг фон Лорингофен. Он стал трясти молодого Болдта, спавшего на втором ярусе.

— Ты, кажется, проспишь что-то интересное, — прошептал он. Было слышно, как Бургдорф никак не может успокоиться.

— Оставь меня в покое, Ганс! Я должен высказаться! Возможно, через сорок четыре часа будет слишком поздно… Молодые офицеры тысячами пошли на смерть с верой и идеализмом. За что? За родину? Нет! Они погибли за тебя!

Бургдорф обрушился на Бормана. Миллионы, кричал он, были отданы в жертву, чтобы члены партии смогли выдвинуться.

— За вашу жизнь в роскоши, за вашу жажду власти! Вы уничтожили нашу многовековую культуру, уничтожили германскую нацию. В этом ваша ужасная вина!

— Мой дорогой товарищ, — сказал Борман успокаивающе, — ты не должен переходить на личности. Даже если все кругом обогатились, то меня в этом винить нельзя. Клянусь, что я все сохранил в святой чистоте. За твое здоровье, мой друг!

В комнате по соседству послышался звон бокалов и затем наступила тишина.

Все утро генерал Вейдлинг работал над планом прорыва из Берлина тремя эшелонами. Было очевидно, что русские дойдут до рейхсканцелярии через один-два дня. Вейдлинг был настолько уверен, что сможет получить положительное решение фюрера на вечернем совещании, что приказал всем своим командующим прибыть к полуночи в бункер.

Фрау Геббельс сидела в своей комнате и писала письмо сыну от предыдущего брака, который находился у союзников в лагере для военнопленных. Она сообщила, что вся семья, включая детей, находится в бункере фюрера уже неделю, "с целью закончить жизнь национал-социалистов с достоинством и честью".

"Славные идеи" нацизма угасли, — писала она, — а с ними все прекрасное благородное и хорошее, что я знала в своей жизни". Мир без Гитлера и национал-социализма, продолжала она, не стоит того, чтобы продолжать жить. Именно по этой причине она привела своих детей в бункер. Они слишком хороши для той жизни, которая ожидает их после поражения, "и всепрощающий Бог поймет причину, по которой они будут избавлены от этого".

Она рассказала, как за ночь до этого фюрер приколол ей свой собственный партийный значок и какой счастливой и гордой она себя почувствовала.

"Дай мне боже силу исполнить свой последний и самый трудный долг, писала она, — мы сейчас хотим только одного: до смерти быть верными фюреру и закончить свою жизнь вместе с ним". Такой конец будет "благословением судьбы", о котором она и «папа» не могли и мечтать.

"Мой дорогой сын, — заканчивала письмо фрау Геббельс, — живи для Германии!"

В Сан-Франциско, где все еще проходила сессия по созданию Организации Объединенных Наций, Антони Иден проводил первую встречу с британской делегацией на восьмом этаже гостиницы "Марк Гопкинс Отель".

"Кстати, — сказал он после краткого изложения польского вопроса, — из Европы получена новость, которая, возможно, вас заинтересует. По сообщению из Стокгольма стало известно, что Гиммлер через Бернадотта сделал предложение о безоговорочной капитуляции немецких войск. Разумеется, мы уведомим об этом русских".

Он сказал это так обыденно, что на большую часть слушателей его сообщение не произвело большого впечатления. Однако Джек Винокур, молодой чиновник по связям с прессой, посчитал эти слова настоящей сенсацией! Когда он вернулся к себе в штаб в гостинице "Палас Отель" и не нашел известий о капитуляции в газетах, то предположил, что в Лондоне "кто-то проспал новость".

Джек не переставал твердить себе, что это настоящая «бомба». Эта новость могла в одночасье завершить войну, но могла стать и завершением его карьеры правительственного служащего, если бы он раскрыл тайну, а источник утечки обнаружили бы. В расстроенных чувствах Джек лег спать.

Около часа ночи 28 апреля его разбудил телефонный звонок Пола Скотта Рэнкина из информационного агентства Рейтер.

— Есть новости? — спросил он. — Мне нужна информация для дневного выпуска.

Джек Винокур немного посомневался и затем решил использовать шанс. Все газеты распространят сообщение Рейтер и его подхватит Би-Би-Си. Винокур сообщил Рэнкину детали предложения Гиммлера и попросил его не раскрывать источник.

— Разумеется, — заверил его Рэнкин и отправил телеграмму на бланке отеля. Вчера в официальных кругах прозвучало ответственное заявление, что Стеттиниусу Идену Молотову отправлено сообщение о предложении Гиммлера гарантирующем безоговорочную капитуляцию немецких войск но не России как подчеркивалось британскому и американскому правительствам точка Гиммлер со всей ответственностью заявил что проинформировал западные державы о том что может организовать безоговорочную капитуляцию и что он лично выступает за это Рэнкин.

Телеграмма прошла в агентство Рейтер без цензуры. Когда Джек Белл из "Ассошиэйтед Пресс" в Сан-Франциско узнал, что его обошли в погоне за самой главной сенсацией войны, то он прижал к стенке сенатора Тома Коннэлли, делегата конференции, и попросил подтвердить информацию. Через несколько минут вышел бюллетень "Ассошиэйтед Пресс" под заголовком «Капитуляция». Сан-Франциско 28 апреля от высокопоставленного американского чиновника сегодня стало известно, что германские войска безоговорочно капитулировали перед союзными правительствами. Официальное объявление должно прозвучать в самое ближайшее время.

Газета «Кол-Буллетин» из Сан-Франциско выпустила дополнительный номер с широким заголовком: "Нацисты уходят". Несколько номеров были доставлены в оперу, где Молотов председательствовал на одной из встреч конференции. Делегаты стали подходить к Молотову и поздравлять его, но тот, взглянув на статью, поправил пенсне и призвал участников встречи к порядку.

В Вашингтоне в Белом доме не прекращали трещать телефоны. Рядом собралась возбужденная толпа

и стала петь песню "Боже, благослови Америку". Через дорогу, в Блэр Хаус, Трумэн позвонил адмиралу Лейхи домой и попросил проверить у Эйзенхауэра, насколько эти сообщения соответствуют правде. Лейхи позвонил в Объединенный комитет начальников штабов Беделлу Смиту.

"У нас есть сообщение, что немцы просят у Эйзенхауэра перемирия, сказал он. — У нас нет никаких официальных сообщений. Каковы факты?"

Смит передал, что никаких просьб не поступало; были подтверждены подозрения Трумэна о том, что информация в основном базируется на предложении Гиммлера Бернадотту.

Сгустились сумерки, когда Трумэн вышел из Блэр Хауса и пошел через дорогу к Белому дому. "Знаете, я был здесь, как вы видите, немного работал, когда услышал об этом", — сказал Трумэн корреспондентам. — Мне позвонили из Сан-Франциско, а также из госдепартамента. Я только что связался с адмиралом Лейхи и попросил его позвонить в наш штаб главнокомандующему войсками в Европе. Слух не имеет под собой никаких оснований. Это все, что я могу сказать".

На верхнем уровне бункера в офисе "Дойчес Нахрихтенбюро", официальном агентстве новостей Германии, Вольфганг Бойгс, помощник Хайнца Лоренца, слушал радиопередачи противника. Около девяти часов он услышал по Би-Би-Си версию сообщения Рэнкина. Он перевел его и немедленно отнес в "Золотую клетку", как в ДНБ называли помещение, где расположился Гитлер.

Гитлер прочитал сообщение, не выражая никаких эмоций, словно примирившись с тем, что наступил конец. Он попросил еще кого-то проверить перевод, а когда убедился в его правильности, то сразу же отпустил Бойгса.[41]

Гитлер вызвал Геббельса и Бормана, и все трое стали совещаться за закрытыми дверями. Весь день Борман составлял обвинения в государственной измене и всего лишь за час до встречи отправил Деницу радиограмму: Похоже предательство сменило лояльность.

Бункер был полон слухов к тому времени, когда двери наконец открылись, и Гитлер приказал привести Фегелейна с верхних этажей, там его содержали под охраной. За день до этого офицер связи Гиммлера сбежал из бункера домой, в пригород Шарлоттенбурга, где его арестовали и доставили в бункер по личному приказу Гитлера.

Гитлер подозревал всех, так или иначе связанных с Гиммлером, — даже зятя Евы Браун. В течение часа Фегелейна судил военный трибунал, ему вынесли обвинение в государственной измене и приговорили к смерти. Его вывели в сад рейхсканцелярии и расстреляли.[42]

Когда Вейдлинг вечером приехал в бункер на совещание, там царила суматоха. Он доложил Гитлеру последнюю информацию о продвижении русских и о том, что все боеприпасы и продовольствие находятся либо в руках противника, либо к ним нельзя подойти из-за плотного артиллерийского огня. Через два дня у его войск закончатся боеприпасы, и у него не будет возможности продолжать сопротивление.

— Как солдат, я предлагаю в сложившейся ситуации прорываться немедленно.

Он сразу же стал рассказывать о деталях плана, даже не дождавшись комментария Гитлера.

По мнению Геббельса, это было не чем иным, как истерией, однако Кребс заявил, что с военной точки зрения этот план вполне реален.

— Естественно, решение остается за фюрером.

Гитлер молчал.

— А что, если прорыв удастся? — наконец спросил он. — Мы попадем из одного «котла» в другой. Должен ли я, фюрер, спать в открытом поле, амбаре или где-нибудь еще и ждать своего конца? Нет, для меня будет гораздо лучше остаться в рейхсканцелярии.

Вейдлинг вышел из комнаты совещаний в полночь. В приемной его ждали подчиненные, которым он рассказал о своей неудаче.

— Остался только один выход, — сказал он хмуро. — Сражаться до последнего солдата.

Тем не менее он пообещал еще раз попытаться убедить фюрера в реальности плана.

Гитлер ушел с совещания, чтобы навестить раненого Грейма. Ханна Рейч была с ним. Гитлер присел на край кровати. У него было белое лицо.

— Единственная наша надежда — это Венк, — сказал он. — А для того, чтобы он смог прорваться, нам для его прикрытия нужны все имеющиеся самолеты.

Пушки Венка, заявил он, уже обстреливают русских на Потсдамерплац.

— К рассвету нужно вызвать все самолеты, — повторил он.

Гитлер приказал Грейму лететь в аэропорт Рехлин, который находился неподалеку от санатория доктора Гебхардта, и собрать все имеющиеся в наличии самолеты. Венк мог прорваться только с помощью люфтваффе.

— Это первая причина, по которой вы должны уехать из Берлина. Вторая причина — вы должны остановить Гиммлера.

Губы и руки фюрера дрожали, а голос стал неуверенным.

— Предатель не должен стать моим преемником в качестве фюрера. Сделайте так, чтобы этого не случилось.

Грейм сказал, что добраться до Рехлина нет никакой возможности и что он предпочитает умереть в бункере.

— Наш долг, долг солдат рейха, заключается в том, чтобы максимально использовать любую возможность, — сказал Гитлер. — Это единственный оставшийся шанс на успех. Наш общий долг использовать его.

— Что можно сделать сейчас, даже если нам и удастся прорваться? спросила Ханна.

На Грейма последние слова Гитлера произвели впечатление.

— Ханна, мы единственная надежда для тех, кто остается здесь. Если есть хоть малейший шанс, то мы обязаны им воспользоваться… Может быть, мы сможем помочь, может, и нет, но мы должны лететь.

Гитлер стал сентиментален.

— Люфтваффе от начала и до конца воевало лучше других родов войск, сказал он. — Вина за то, что наши самолеты оказались менее совершенны технически, лежит на других.

Грейм начал с трудом одеваться. Ханна, вся в слезах, подошла к Гитлеру.

— Мой фюрер, почему вы не разрешите нам остаться! Гитлер посмотрел на нее и сказал:

— Да хранит тебя бог!

Фрау Геббельс передала Ханне два письма своему сыну. Она сняла бриллиантовое кольцо и попросила Ханну носить его в ее память. Ева Браун также передала Ханне письмо — для своей сестры, фрау Фегелейн.

Позднее Ганна не смогла удержаться и прочитала его. Ей письмо показалось "вульгарным, напыщенным и написанным в таком плохом стиле", что она порвала его.

Наверху полыхали дома, освещая все как днем. Грейм и Ханна слышали интенсивную перестрелку, когда бронемашина доставила их до тренировочного самолета «Арадо-96», спрятанного у Бранденбургских ворот. Ханна вывела маленький самолет на улицу и взлетела под огнем. На уровне крыш русские прожектора высветили «арадо», и от волны разрывов зенитных снарядов самолет стало бросать как пушинку. На полной скорости Ханна вырвалась из воздушного водоворота. Под ними в море огня лежал Берлин. Самолет взял курс на север.

Предательство Гиммлера покончило с сомнениями Гитлера и его надеждой. Несмотря на уверенный тон, с которым он говорил с Греймом, он понимал теперь, что на Венка рассчитывать больше нельзя и нужно готовиться к концу. Подготовка началась с бракосочетания, состоявшегося в маленькой комнате, где висели оперативные карты. Гитлер всегда говорил своим друзьям, что не может позволить себе "такой ответственный шаг, как брак". Возможно, он опасался потерять с этим свою уникальность как фюрер: для большинства немцев он был своего рода мессией. Теперь все это не имело значения, и его первым желанием было наградить свою преданную любовницу столь долго откладываемым браком.

В подразделении фольксштурма был найден священник и доставлен в бункер для совершения должным образом обряда бракосочетания. Священника звали Вагнер. В качестве свидетелей пригласили Геббельса и Бормана. Гитлер и Ева поклялись, что принадлежат к чистой арийской расе. После короткой церемонии Ева стала подписываться в документе "Ева Б…", затем зачеркнула «Б» и написала "Ева Гитлер, урожденная Браун".

После этого Гитлер пригласил Бормана, Геббельса, двух секретарш — фрау Кристиан и фрау Юнге — к себе в комнату выпить шампанского и в течение часа предавался воспоминаниям. Время от времени подходили другие люди: Гюнше, Кребс, Бургдорф, Белов, даже фройлейн Манцоли, повар, специалист по вегетарианской кухне. Перед самым окончанием вечеринки Гитлер сказал, что наступает конец его жизни и национал-социализма; смерть станет облегчением после предательства со стороны близких соратников. Он вышел в другую комнату и начал диктовать фрау Юнге свое политическое завещание.

Гитлер в нем заявлял, что ни он, ни кто-либо другой в Германии не хотели войны и что "она была спровоцирована исключительно теми государственными деятелями, которые либо сами были евреями, либо работали в интересах евреев". Именно англичане, по его словам, вынудили его вторгнуться в Польшу, "потому что политическая клика в Англии желала войны отчасти по коммерческим причинам, а отчасти потому, что находилась под влиянием пропаганды, распространяемой международным сионизмом".

Он заявил, что остался в Берлине, чтобы "добровольно выбрать смерть в момент, когда нет больше возможности исполнять обязанности фюрера и канцлера", и что он "умрет с радостью в сердце", но отдал приказ своим командующим "продолжать принимать участие в борьбе нации". О сдаче любого района или города не может быть и речи, сказал он, и призвал всех командиров "дать личный блестящий пример исключительной преданности долгу до конца".

Гиммлер и Геринг по его завещанию лишились всех постов за "секретные переговоры с врагом без моего ведома и против моей воли, а также за незаконные попытки захватить власть в государстве".

В качестве своего преемника на посту рейхспрезидента и верховного главнокомандующего Гитлер назвал адмирала Деница. Геббельс по завещанию становился рейхсканцлером, Борман — главой партии, а Шернер главнокомандующим сухопутных сил; первые два, сказал Гитлер, попросили разрешения умереть вместе с ним, но им было приказано "поставить интересы нации над своими собственными чувствами" и сохранить себе жизнь.

Текст завещания заканчивался тем же, чем и начинался — обвинениями в адрес евреев. "В первую очередь я предписываю правительству нации и народу строго соблюдать расовые законы и безжалостно бороться с отравителем всех наций — международным еврейством". До конца своей жизни Гитлер остался верным своей навязчивой идее.

Фрау Юнге поставила на документе дату и время: 29 апреля 1945 года, 4 часа утра. Гитлер поставил свою подпись, а Геббельс, Борман, Бургдорф и Кребс подписали документ в качестве свидетелей.

Затем фюрер написал свое собственное завещание. Он завещал все свое имущество партии, а в случае "прекращения ее существования — государству", и назначил своего "самого преданного партийного товарища, Мартина Бормана", своим душеприказчиком. "Он может отдать моим родственникам все, что имеет для них ценность как память обо мне или может быть использовано для поддержания их жизни на уровне среднего класса. Это касается матери моей жены и моих преданных соратников обоего пола, которые хорошо ему известны: в частности моим бывшим секретарям фрау Винтер и другим, которые в течение многих лет мне помогали.

Моя жена и я решили предпочесть смерть позору поражения или капитуляции. Мы желаем, чтобы наши тела были сожжены немедленно там, где я проделал большую часть своей повседневной работы в течение двенадцати лет службы для своего народа".

Мрачные приготовления в конечном итоге вылились в яростный спор. Когда фюрер приказал Геббельсу уехать из бункера вместе со своей семьей, тот воспринял это как оскорбление, а не как привилегию. Как мог уехать Защитник Берлина! Гитлер настаивал, и спор стал таким яростным, что фюрер в конце сказал: "Даже самые преданные из моих последователей не хотят мне подчиниться!".

С этими словами Гитлер ушел спать. Геббельс в слезах отправился к себе и, чтобы не отстать от фюрера, стал составлять свою записку под названием "Приложение к политическому завещанию фюрера". "Фюрер приказал мне, в случае падения столицы рейха, уехать из Берлина и возглавить правительство, назначенное им.

Впервые в своей жизни я вынужден категорически отказаться подчиниться приказу фюрера, Моя жена и дети поддержали меня в этом решении. Помимо того, что чувство гуманности и преданности не позволяют нам бросить фюрера в час, когда он нуждается в нас, я до конца своих дней оставался бы бесчестным предателем и негодяем и перестал бы сам себя уважать, не говоря уже об уважении своих сограждан, том уважении, которое может понадобиться для формирования будущего немецкой нации и государства.

Во всем кошмаре предательства, которое окружает фюрера в эти критические дни войны, должен найтись хотя бы один человек, который останется с ним до конца, даже если это противоречит официальному и фактически совершенно оправданному приказу, который записан в его политическом завещании.

Я считаю, что своим решением я наилучшим образом послужу будущему немецкого народа. В наступающих трудных временах примеры будут играть большее значение, чем сами люди. Всегда можно найти людей, которые поведут нацию вперед, к свободе; но возрождение нашей национальной жизни будет невозможно, если не строить ее на основе четких и очевидных примеров.

Вместе с женой и от имени наших детей, которые слишком молоды, чтобы говорить за себя, но которые согласились бы с этим решением, будь они достаточно взрослыми, я выражаю непоколебимую решимость не покидать столицы рейха, даже в том случае, если она падет, но остаться рядом с фюрером до конца жизни, которая для меня не будет иметь дальнейшего смысла, если я не проведу ее на службе фюрера и рядом с ним".

Британские истребители летали над горящими руинами Берлина. Запах смерти внизу напоминал командиру авиакрыла Джонни Джонсону город Фалез во время кампании в Нормандии. Ему было видно, как в город идут русские танки. Неожиданно в воздухе появились «яки». Джонсон опасался, что может нарушиться строй, и скомандовал: "Все в порядке, ребята, держитесь вместе. Не делайте лишних движений".

Когда в воздухе появилось около сотни русских самолетов, медленно летящих за американскими «спит-файрами», Джонсон увел свои самолеты вправо и приказал подняться над русскими. Кто-то передал по радио, что над ними еще русские, и Джонсон приказал лететь компактнее и не нарушать боевой порядок.

Джонсон подлетел как можно ближе к ведущему советской группы и помахал крыльями. Ответных действий не последовало. Неожиданно русские, нарушив строй, повернули обратно на восток. От их группы оторвались несколько истребителей и бросились вниз на только им видимые цели.

К утру советские войска продолжали наступление на рейхсканцелярию с трех направлений: с востока, юга и севера. Кольцо вокруг города сжималось. Передовые русские части уже вошли в Берлинский зоопарк. Из домика, где находились бегемоты, и из планетария солдаты открыли огонь по двум огромным противовоздушным вышкам, служившим командными пунктами нескольких дивизий, а также местом, где находились артиллерийские корректировщики. Командующий артиллерией Берлина полковник Велерман с интересом наблюдал с четвертого этажа, как русские танки снова и снова тщетно пытаются послать снаряды в его окна. Перед ним разворачивалась панорама великого города — горящего, дымящегося и практически полностью разрушенного. Шпиль церкви кайзера Фридриха светился в огнях пожарищ, как гигантский факел.

В полутора километрах от вышек, в бункере, Мартин Борман делал последние приготовления для отправки политического и личного завещания своему преемнику адмиралу Деницу. Для того чтобы гарантировать их доставку, Борман решил отправить сразу двух эмиссаров с одинаковыми поручениями: полковника СС Вильгельма Цандера, своего собственного советника, и Хайнца Лоренца. Геббельс также хотел, чтобы его письмо было доставлено внешнему миру, и дал копию Лоренцу.

Третью копию политического завещания Гитлера доверили майору Вилли Йоханмайеру. Майору было приказано доставить ее фельдмаршалу Шернеру. Бургдорф также передал Йоханмайеру сопроводительную записку, написанную от руки, в которой объяснялось, что завещание написано Гитлером "под впечатлением известия о предательстве Гиммлера" и является "окончательным решением" фюрера. Его следовало напечатать "как только поступит приказ от самого Гитлера или в случае подтверждения его смерти".

Когда Фрейтаг фон Лорингофен, Болдт и подполковник Вайс, помощник Бургдорфа, узнали, что три курьера собрались покинуть бункер с копиями завещания, то также попросили разрешения уйти. "Теперь, когда все закончено, — сказали они Кребсу, — разрешите нам сражаться вместе с войсками или попробовать пробиться к генералу Венку". Кребс вошел в их положение и пошел к Гитлеру, который не возражал против такой просьбы, но попросил позвать трех молодых людей к себе, прежде чем они уйдут.

Гитлер долго беседовал с ними в полдень. Как они собираются выйти из окруженного Берлина? Болдт рассказал о маршруте вдоль Тиргартена к мосту «Пикельдорф», где они собирались найти лодку и плыть вниз по реке Хавел.

"Рядом с мостом? — перебил Гитлер. — Я знаю, где находятся несколько бесшумных электрокатеров!"

Еще минут пятнадцать он давал подробные указания, как уйти по реке, но офицеры слушали его невнимательно. Как и многие другие планы Гитлера, этот был теоретически совершенен, но нереален на практике. Офицеры надели камуфляжные куртки, каски и вооружились автоматами. После этого они покинули бункер с его давящей атмосферой и вышли на Герман Герингштрассе.

Человек, в чью честь называлась улица, был приговорен Борманом к смерти — накануне он направил телеграмму своим агентам в Оберзальцберге: Ситуация в Берлине все более напряженная. Если Берлин падет, а вместе с ним погибнем и мы, то вы должны уничтожить предателей. Воины, выполните свой долг. От этого зависят ваша жизнь и честь.

Однако Геринг уже убедил охрану СС отвезти его с женой, дочерью и слугой в семейную крепость в Маутерндорфе, Австрия. Сидя в машине, он держал на коленях цилиндр, внутри которого лежала скрученной одна из самых любимых им картин — стоимостью в два с половиной миллиона марок.

* * *

Вторая половина дня 29 апреля была посвящена мрачным приготовлениям в бункере. Доктор Хаасе, бывший хирург Гитлера, отравил любимую овчарку фюрера Блонди, а две другие собаки были застрелены. Гитлер лично дал две капсулы своим секретаршам, фрау Юнге и фрау Кристиан. Он сказал извиняющимся тоном, что это очень плохой прощальный подарок, и похвалил их за мужество. Он посетовал, что в этой ситуации можно положиться только на женщин, а не на генералов.

Кемпке виделся с Гитлером в шесть часов, почти сразу же после сообщения о том, что Муссолини казнен партизанами. В правой руке фюрер держал карту Берлина и был одет в серый пиджак и черные брюки. Его левая рука слегка дрожала, но внешне он был собран.

— Как дела, Кемпке? — спросил он.

Шофер ответил, что собирается вернуться на запасные оборонительные позиции у Бранденбургских ворот.

— Как настроение у твоих солдат?

— Их боевой дух высок, и все ожидают помощи от Венка.

— Да… мы все его ждем, — негромко сказал Гитлер и протянул руку. Прощай, Кемпке, и береги себя.

Они пожимали друг другу руки, когда один из людей Кемпке закричал: "Поторопитесь, русские уже близко!".

На совещании у фюрера, начавшемся в 10 часов вечера, Вейдлинг сидел с тяжелым сердцем. Он сообщил о тяжелых и безнадежных боях на улицах города. Его дивизии по численности были чуть больше батальонов. Боевой дух солдат упал, а боеприпасы почти закончились. Он стал размахивать армейским боевым листком, где с оптимизмом писалось о помощи, которая должна была прийти вместе с Венком. В войсках обстановку знают лучше, обвинил он Геббельса, и такой обман лишь усугубляет дело.

Геббельс был неспособен выслушать реальную оценку. Он обвинил Вейдлинга в пораженчестве, и между ними вспыхнул ожесточенный спор. Борману пришлось успокаивать обоих, чтобы Вейдлинг смог продолжить свой доклад, который тот закончил ужасным предсказанием, что Берлин падет к следующему вечеру.

Наступила гробовая тишина. Гитлер уставшим голосом спросил бригадного генерала СС Монке, командующего «Цитаделью» — районом рейхсканцелярии, согласен ли тот с подобной оценкой, и получил утвердительный ответ.

Вейдлинг снова обратился с просьбой дать разрешение на прорыв. Гитлер поднял вверх палец, призывая всех успокоиться. Он показал на карту и безучастным голосом, в котором был заметен сарказм, сказал, что отметил все позиции войск в соответствии с радиосообщениями противника, поскольку его собственные офицеры перестали докладывать об обстановке; его приказы больше не исполняются, и теперь бесполезно ждать чего бы то ни было.

Фюрер с трудом поднялся с кресла, чтобы попрощаться с Вейдлингом, и генерал еще раз попросил его изменить свою точку зрения, пока не израсходованы последние боеприпасы. Гитлер что-то пробормотал Кребсу, затем повернулся к Вейдлингу.

— Разрешаю прорыв небольшими группами, — сказал он, но добавил, что о капитуляции не может быть и речи.

Вейдлинг шел по коридору и размышлял над тем, что имел в виду Гитлер. Разве прорыв небольших групп не есть фактически капитуляция? Он приказал всем своим командующим на следующее утро собраться у него в штабе.

В полночь полковник фон Белов и его денщик вышли из бункера с письмом к Кейтелю от Гитлера, в котором говорилось о назначении Деница главнокомандующим. Фюрер хвалил военно-морские силы за храбрость и оправдывал люфтваффе за неудачи, вину за которые возлагал на Геринга. Тем не менее он ругал весь генеральный штаб, говоря, что его нельзя сравнить с немецким генеральным штабом времен первой мировой войны. "Усилия и жертвы немецкого народа в этой войне, — делал он вывод, — были настолько неимоверными, что я не верю, что они были напрасными. Цель остается прежней — отвоевать для немецкого народа территорию на востоке".

В большой столовой на верхнем этаже бункера Гитлер прощался со своими секретаршами и с группой из двадцати офицеров. Его глаза слезились, и фрау Юнге казалось, что он смотрит куда-то вдаль. Он прошел мимо строя, пожимая каждому руку, а затем спустился по винтовой лестнице в свои апартаменты.

После его ухода воцарилась совершенно новая, необыкновенно братская атмосфера. Офицеры высоких и более низких званий запросто беседовали. В столовой, где питались солдаты и денщики, спонтанно начались танцы. Веселье стало таким буйным, что посыльный пришел с предупреждением не шуметь, поскольку на нижнем уровне Борман пытался сосредоточиться на тексте телеграммы, которую он составлял Деницу. В этом сообщении он жаловался, что все получаемые доклады "контролируются, не доводятся до сведения или искажаются" Кейтелем. Борман приказал Деницу "немедленно и беспощадно разобраться со всеми предателями".

Ближе к обеду 30 апреля Тиргартен был взят советскими солдатами. Сообщалось, что одно из передовых подразделений даже прорвалось на улицу, прилегающую к рейхсканцелярии. Было невозможно определить, произвело ли это какой-либо эффект на Гитлера. Во время обеда с женщинами, еще оставшимися в бункере, он беспечно болтал, как если бы друзья близкого круга собрались в обычной обстановке.

День, однако, был далеко не обычный, и вскоре после того, как дамы ушли, Гитлер попросил Гюнше вернуть их, а также позвать Бормана, Геббельса, Бургдорфа, Кребса, Фосса, Поймана, Раттенхубера и фройляйн Эльзу Крюгер, секретаря Бормана. Гитлер пожал всем руки и попрощался. Ева обнялась с женщинами. Гитлер отвел Гюнше в сторону и сообщил, что он с женой собираются покончить жизнь самоубийством и желают, чтобы их тела были сожжены после смерти. "Я не хочу, чтобы меня после моей смерти выставили в русском Паноптикуме", — объяснил он.

Гюнше позвонил Кемпке, который только что вернулся со своего командного пункта у Бранденбургских ворот.

— Эрих, я хочу выпить. У тебя есть бутылка шнапса?

Гюнше говорил довольно странным голосом, и Кемпке был удивлен.

— Разве у вас ничего нет?

Гюнше настаивал и сказал, что сейчас зайдет к нему.

Кемпке чувствовал, что здесь что-то не так. В последние дни никто даже не думал о спиртном. Он нашел бутылку коньяка и стал ждать. Зазвонил телефон. На проводе снова был Гюнше.

— Мне срочно нужно двести литров бензина, — сказал он слегка хриплым голосом. Кемпке подумал, что это шутка.

— Это невозможно, — ответил он.

— Мне нужен бензин, Эрих, бензин!

— Зачем вам двести литров?

— Не могу сказать этого по телефону. Срочно доставь его к выходу из бункера фюрера.

Кемпке сказал ему, что единственный запас бензина — 40 литров закопан в цистернах в Тиргартене.

— Его сейчас обстреливают, и пойти туда — значит погибнуть. Подождите до пяти часов, когда закончится артобстрел.

— Я и часа ждать не могу. Попробуй слить что-нибудь из разбитых машин.

В 15. 30 Гитлер взял «вальтер». Он находился в большом холле своих апартаментов вместе с Евой Браун.

Она уже была мертва после приема яда и теперь лежала на диване, перекинувшись через подлокотник. Второй «вальтер», из которого не сделали ни одного выстрела, лежал на красном ковре. Гитлер сел за стол. За его спиной висела картина с изображением Фридриха Великого. На столе стояла фотография матери Гитлера, сделанная еще в годы ее молодости. Он засунул ствол пистолета себе в рот и выстрелил. Его тело подалось вперед и сбило стоявшую вазу, которая упала на Еву и затем свалилась на пол. Вылившаяся вода слегка намочила ей платье.

В комнате для совещаний находились Борман, Гюнше и Линге, и они услышали выстрел. Какое-то мгновение они колебались, а затем стремительно вошли. Гитлер лежал уткнувшись лицом в стол. Гюнше не выдержал и вышел в зал совещаний, где его приветствовал Кемпке.

— Ради бога, Отто, — спросил недоумевающе шофер, — объясните, что здесь происходит? Вы, наверное, сошли с ума, послав меня за бочкой бензина.

Гюнше закрыл дверь в гардероб, затем в комнату, где находился фюрер, и вернулся. У него были круглые глаза. "Шеф мертв!"

Пораженный Кемпке подумал, что у Гитлера случился очередной сердечный приступ.

Гюнше, казалось, потерял голос. Он изобразил рукой пистолет и приставил ее ко рту.

— Где Ева?

Гюнше показал рукой на приемную и наконец произнес:

— Она с ним.

Гюнше понадобилось несколько минут, чтобы выдавить из себя рассказ о том, что произошло.

Линге выглянул из комнаты, где находился Гитлер, и крикнул:

— Бензин! Где бензин?

Кемпке сказал, что он раздобыл около ста семидесяти литров и они находятся у входа в сад рейхсканцелярии.

Линге и доктор Штумпфеггер вынесли тело Гитлера, завернув его в солдатское одеяло. Лицо фюрера было наполовину видно, а его левая рука свисала. За ними шел Борман с Евой на руках. На ней было надето черное платье, и белокурые волосы свисали. Кемпке не мог смотреть на то, что Борман держит Еву на своих руках. Она всегда ненавидела Бормана, и Кемпке подумал про себя, что тот больше и шага не должен сделать. Кемпке бросил Гюнше: "Я понесу Еву". Он взял ее у Бормана. Левая часть ее тела была влажной, и шоферу показалось, что это кровь. За четыре пролета до выхода из бункера ее тело едва не выскользнуло из его рук. Кемпке остановился, не в состоянии идти дальше, но к нему присоединился Гюнше, и вместе они вынесли Еву в сад.

Русские снова начали артобстрел, и снаряды вгрызались в камень. Целыми остались только потрепанные стены рейхсканцелярии, да и те дрожали после каждого разрыва.

Сквозь оседавшую пыль в трех метрах от входа в бункер Кемпке увидел тело Гитлера. Оно лежало в небольшом углублении рядом с огромной бетономешалкой. Правая нога его была поджата — обычно фюрер так сидел, когда отправлялся в длительные поездки на машине.

Кемпке и Гюнше положили тело Евы справа от Гитлера. Артиллерийский огонь усилился, и им пришлось спрятаться во входе в бункер. Кемпке подождал несколько минут, затем взял канистру бензина и побежал к телам. Он поправил левую руку Гитлера, положив ее ближе к телу. Это было излишним, но Кемпке никак не мог заставить себя облить тела бензином. Ветерок пошевелил волосы Гитлера. Кемпке открыл канистру. Неподалеку разорвался снаряд, и на него посыпались обломки; у самой головы пролетел осколок. Кемпке снова спрятался в укрытии.

Гюнше, Кемпке и Линге ждали за дверями бункера, пока не утихнет обстрел, а когда представилась возможность, опять вернулись к телам. С чувством отвращения Кемпке полил их бензином, подумав, что делает это против воли. На лицах остальных читались те же чувства. Из дверей за происходящим наблюдали Геббельс, Борман и доктор Штумпфеггер.

Одежда на трупах промокла настолько, что даже сильный ветер не мог ее пошевелить. Обстрел возобновился, но трое продолжали лить из канистр бензин до тех пор, пока выемка, в которой лежали тела, не наполнилась им. Гюнше предложил воспламенить бензин ручной гранатой, но Кемпке сказал «нет». Сама идея взорвать тела гранатой казалась отвратительной. Он увидел большой кусок тряпки рядом с пожарным шлангом, показал его Гюнше, и тот смочил ее бензином. "Спички!" — крикнул Кемпке.

Геббельс передал ему коробок. Кемпке поджег тряпку, и Гюнше подбежал с ней к телам и бросил на них. Поднялся огненный гриб и затем черное облако. На фоне горящего города это был небольшой пожар, но, пожалуй, самый страшный из всех. Все смотрели на огонь словно завороженные.

Огонь медленно пожирал тела. Понадобился еще бензин, и Гюнше, Линге и Кемпке еще в течение трех часов поливали им тлеющие трупы.

За девятнадцать дней умерли три руководителя воюющих государств — один покончил с собой и один погиб от рук собственного народа. Два из них Рузвельт и Гитлер — возглавили свои страны одновременно, в 1933 году, и обоих сподвижники называли «шеф», однако на этом их сходство и заканчивалось.

Было около половины восьмого утра, когда измученные Гюнше и Кемпке вернулись в бункер, закончив выполнение задания по кремации. В зале совещаний царил бедлам. Начальник охраны Раттенхубер и командующий «Цитаделью» Монке откровенно рыдали; другие спорили по мелочам в состоянии, близком к истерике. Без фюрера они все, казалось, не знали, что им делать. Наконец Геббельс, новый канцлер, взял себя в руки. В новом качестве он созвал совещание и попросил прийти Бормана, Монке, Бургдорфа и Кребса. Одним из первых решений Геббельса был приказ Раттенхуберу захоронить останки фюрера и Евы в саду рядом с домиком Кемпке. Они стали рассматривать возможность отправки Кребса, который говорил немного по-русски, через линию фронта, чтобы начать переговоры для заключения некоего соглашения о прекращении огня.

Вейдлинг еще не знал о смерти Гитлера. В тот день он получил сообщение от Кребса, в котором ему предписывалось немедленно явиться в бункер и запрещалось прорываться из Берлина, даже маленькими группами. Это было чистым безумием, и Вейдлингу очень хотелось не подчиниться приказу; через двадцать четыре часа ни о каком прорыве не могло быть и речи. Колонны противника уже вклинивались в район Потсдамерплац, а передовые отряды уже двигались по Вильгельмштрассе к министерству воздушного флота.

Вейдлингу понадобилось около часа, чтобы добраться до канцелярии, находившейся на расстоянии чуть больше километра от его штаба, и он оказался в бункере только с наступлением темноты. Его поразила возбужденная атмосфера в коридорах, и ему показалось, что что-то произошло, когда он увидел Геббельса, сидящего за столом фюрера. Кребс угрюмо попросил Вейдлинга не разглашать секрет и сообщил о самоубийстве Гитлера.

Пораженному Вейдлингу сказали, что о смерти фюрера сообщили только Сталину и никому больше. Кребс сказал также, что лично собирался рассказать Жукову о самоубийстве Гитлера и о создании нового правительства. После этого он собирался попросить перемирия и начать переговоры о капитуляции Германии. После смерти Гитлера его желание сражаться с большевиками до последнего солдата вдруг куда-то пропало.

Вейдлинг не поверил, что Кребс говорит об этом всерьез и с недоверием посмотрел на него:

— Как военный вы считаете, что Верховное главнокомандование русских согласится вести переговоры о перемирии, когда они уже могут сорвать созревший плод?

По его мнению, следовало вести переговоры о безоговорочной капитуляции. Только это могло прекратить бесполезную битву за Берлин.

Геббельс закричал, что о капитуляции не может быть и речи. Когда он начал говорить, то казалось, что он приспосабливает реальность к своим потребностям. Выполнить последнее желание Гитлера было для него святой обязанностью, и Кребсу разрешили вести переговоры только о перемирии.

На обратном пути Кемпке прошел мимо комнаты доктора Штумпфеггера и увидел сидящую за столом Магду Геббельс. Она выглядела безучастной, но Кемпке узнала и попросила его войти.

— Я на коленях умоляла фюрера не совершать самоубийства, — сказала она без всяких эмоций в голосе. — Он взял меня нежно за руку и тихо заметил, что должен уйти из этого мира. Он считал, что это единственный способ дать Деницу возможность спасти Германию.

Кемпке решил отвлечь ее от безрадостных мыслей и сказал, что имеется реальная возможность спастись. Он сообщил, что у него в распоряжении имеются три бронемашины, на которых он может вывезти всех в безопасное место.

Магда Геббельс с облегчением вздохнула, и в глазах ее блеснул луч надежды. В этот момент вошел Геббельс и передал, что Кребс собирается лично встретиться с Жуковым и настоятельно просить дать возможность "свободно покинуть бункер". Геббельс дал торжественное обещание умереть вместе с Гитлером, но инстинкт самосохранения, желание спасти семью были сильнее. Но и у этого инстинкта были свои пределы.

— Если переговоры закончатся неудачей, — мрачно заметил он, — то я свое решение уже принял. Я останусь в бункере, поскольку не хочу жить в роли вечного беженца. Он повернулся к Кемпке и добавил:

— Естественно, моя жена и дети могут уйти.

На это Магда ответила: