Глава 5 "Рузвельт не возражает"

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

"Рузвельт не возражает"

7 февраля генерал-лейтенант Крерар, командующий 1-й канадской армией, пригласил военных корреспондентов в свой штаб в Тилбурге, Голландия. Он провел секретное совещание по операции «Истина», которая должна была стать первым этапом наступления Монтгомери в самое сердце Германии.

Операция должна была начаться на следующее утро на северном фланге 21-й группы армий Монтгомери, и участок сражения был ограничен двумя реками. Рейн, текущий на север через Германию, резко поворачивает здесь на запад и протекает по территории Голландии. Неймеген, стоящий на Рейне, находится в десяти километрах от реки Маас, протекающей по Бельгии. Наступление канадцев должно было начаться на этой узкой десятикилометровой полосе и развиваться в юго-восточном направлении, выметая немецкие войска между двумя реками.

"Данная операция может затянуться, и битва будет изнурительной и жестокой, — сказал Крерар корреспондентам. — Однако все, от солдата до генерала, верят, что мы успешно и с честью выполним поставленную перед нами важнейшую задачу".

Теоретически план был простым, но многое зависело от погодных условий и рельефа местности, который предстояло преодолеть армии Крерара. После полудня генерал-лейтенант Брайан Хоррокс, командующий 30-м британским корпусом, выдвинулся на передовой пункт наблюдения неподалеку от Неймегена,[20] где осенью погибло так много американцев в результате неудачного десанта. К юго-востоку он увидел небольшую долину, поднимавшуюся метров на пятьдесят в темную чащу Рейхсвальдского леса, где сосны росли так близко друг к другу, что видимость ограничивалась несколькими метрами. Хорроксу предстояло атаковать именно этот зловещий на вид участок вдоль дороги, идущей на юго-восток от Неймегена. Она шла по низменности девять километров, а потом шесть километров поднималась в гору к укрепленному городу Клеве, родине Анны Клеве, четвертой жены Генриха VIII.

Перед Хорроксом стояла довольно серьезная проблема — как незаметно перебросить 200 000 солдат, танки, пушки и автомобили в лесной массив за Неймегеном. За последние три недели после наступления темноты 35000 автомашин доставили на позиции солдат и боеприпасы, даже несмотря на то, что неожиданно начавшиеся проливные дожди размыли много грунтовых дорог.

Изучая передний край обороны противника, Хоррокс не заметил на горизонте никакого необычного движения, но это не уменьшило его озабоченности. Леса в окрестностях Неймегена и сам город были забиты войсками так, что яблоку негде было упасть. А что случится, если будет совершен массированный авианалет или снова пойдет дождь?

Крерар не сказал корреспондентам, что если немцы снимут резервы с юга и бросят на отражение наступления 1-й армии, то правый фланг Монтгомери прорвется в район, где уже не встретит сопротивления войск, и тогда начнется операция «Граната», которая должна была вынудить немецкое верховное командование перебросить резервы обратно на юг. В обстановке замешательства и неизбежного хаоса Хоррокс сможет быстро прорваться к Рейну.

Для руководства операцией «Граната» Монтгомери назначил генерала Уильяма Симпсона, командующего 9-й армией США. "Большой Симп", как его называли, чтобы отличать от другого американского офицера с таким же именем по прозвищу "Маленький Симп", был человеком высокого роста, стройным, с лысиной и мужественными чертами лица. Несмотря на то, что он был похож на сурового индейского вождя, подчиненные меньше всего боялись его и больше восхищались. Он говорил негромким голосом, никогда не выходил из себя, и для нужного эффекта достаточно было одного укора.

Армия Симпсона находилась примерно в девяноста километрах на юг от Неймегена. Он предупредил своих подчиненных, чтобы они не смешивали свои подразделения. "Держите боевой порядок. Берегите людей", — сказал он, сообщив, что операция начнется через три дня, 10 февраля. Но исход всей операции во многом зависел от генерала из другой группы армий и от реки Рур. Рур течет с севера Арденн и являлась первым препятствием на пути армии Симпсона к Рейну. А генерала звали Кортни Ходжес, и именно его войска пытались захватить дамбы на реке Рур. Если бы немцы смогли уничтожить огромные дамбы, то миллионы тонн рурской воды минимум на две недели задержали бы переправу 9-й армии на другую сторону реки или, что еще хуже, отрезали бы части; к тому времени уже форсировавшие водную преграду.

К сумеркам небо было все еще чистым. В девять часов Хоррокс услышал глухой гул самолетов — 769 тяжелых бомбардировщиков британских ВВС летели на Клеве и Гох, находящиеся по разные стороны лесного массива Рейхсвальда.

На рассвете 8 февраля Хоррокс поднялся на небольшую платформу, устроенную на дереве, — свой командный пункт — и некоторое время следил за разрывами снарядов 1000 орудий большого калибра, которые были видны по всему фронту. Наступил холодный серый рассвет, и, к большому раздражению Хоррокса, начал моросить противный дождь. И все-таки еще можно было следить за ходом сражения. Даже на военного человека это зрелище производило впечатление. Затем вдруг канонада прекратилась и танки с бронетранспортерами рванули вперед через грязь.

В девять двадцать на немецкие передовые части обрушился шквал огня, который все нарастал, пока не достиг своего пика еще через сорок минут. В назначенное время через каждые четыре минуты огневой вал переносился на сто метров вглубь позиций немцев, а дымовая завеса прикрывала штурмовые батальоны четырех дивизий, продвигавшиеся в долину. Если немцы ничего не видели, то Хоррокс, напротив, видел все и внимательно следил, как отдельные группы солдат при поддержке танков, преодолевая слабое сопротивление противника, приближались к лесу. Однако через час танки замедлили движение и затем, казалось, совсем перестали двигаться. Они увязли в грязи.

Грязь, без всякого сомнения, стала самой главной проблемой операции «Истина». Наступление на дамбы Рура на южном направлении 78-й пехотной дивизии из состава 1-й американской армии К. Ходжеса также замедлилось. Ходжес позвонил командиру 5-го корпуса генерал-майору Кларенсу Хебнеру и выразил свое неудовольствие медленным продвижением 78-й дивизии. Наступление развивалось при поддержке 780 орудий, и Ходжес никак не мог понять, почему такое количество артиллерии не могло пробить прямую дорогу к дамбам. "Мне нужно взять их к завтрашнему дню", — сказал он.

Хебнер знал, что 78-я дивизия потеряла свой боевой пыл и следовало бросить в бой свежие силы. "Я должен использовать 9-ю дивизию", — сказал он Ходжесу.

"Плотина нужна мне к утру, — повторил Ходжес. — А как вы ее возьмете, это ваши проблемы".

Хебнер повернулся к генерал-майору Льюису Крейгу, командиру 9-й дивизии, который только что вошел, и спросил его, как скоро тот может выступить.

"Немедленно", — ответил он.

Комитет начальников штабов США был более обеспокоен ведением боевых действий на Тихом океане. Американские офицеры сидели за столом напротив русских во дворце Юсупова, в штабе Сталина, пытаясь уладить военные проблемы на востоке и, в частности, обсудить шаги, которые Советский Союз предпримет после объявления войны Японии.

Пока шло совещание, Рузвельт и Сталин решали тот же вопрос на высшем уровне, в присутствии Молотова, Гарримана и двух переводчиков, Павлова и Боулена. Рузвельт выступал за то, чтобы подвергнуть японцев интенсивной бомбардировке, что, по его мнению, заставило бы японцев сдаться и избавило бы союзников от необходимости вторжения на острова. На это предложение Сталин ответил: "Я хотел бы обсудить политические условия, на которых Советский Союз мог бы вступить в войну против Японии". Эти условия, объяснил он, уже были перечислены в разговоре с Гарриманом.

Рузвельт считал, что трудностей не будет, учитывая получение Россией в качестве компенсации южной половины острова Сахалин и Курильских островов. Что касается выделения Советскому Союзу порта в теплых водах на Дальнем Востоке, то, может быть, следовало взять у китайцев в аренду Далянь или объявить его свободным портом? Сталин выдержал паузу, понимая, что у него хорошее положение для торга, и внес встречное предложение: он хотел бы получить доступ к КВЖД. Рузвельту это показалось разумным, и он предложил взять ее в аренду под советским управлением или под совместным управлением советско-китайской комиссии.

Сталин остался удовлетворен. "Если бы не были выполнены эти условия, то нам с Молотовым было бы трудно объяснить советским людям, почему Советский Союз вступает в войну против Японии".

"У меня не было возможности поговорить с маршалом Чан Кайши, — сказал Рузвельт. — Трудность разговора с ним заключается в том, что все, сказанное им, через двадцать четыре часа становится известно всему миру".

Сталин согласился, что с китайцами разговаривать еще нет необходимости, и вежливо заметил, что в ввиду того, что вопрос очень деликатный, то он мог бы согласиться и на свободный международный порт.

Когда разговор перешел на управление подопечными территориями на Дальнем Востоке, то Рузвельт признал, что корейская проблема также представляется очень деликатной. Доверительным тоном президент добавил, что хотя лично он не считает необходимым приглашать британцев для участия в совместном управлении этой страной, они могут обидеться.

"Они наверняка обидятся, — голос Сталина также звучал доверительно, он улыбнулся и сказал: — Премьер-министр может даже убить нас". Желая угодить Рузвельту, ко всеобщему удивлению, он вдруг сказал: "Я думаю, что англичан следует пригласить".

Было почти четыре часа, время начала пленарного заседания, и все направились в большой зал. Остальные участники конференции уже собрались там, беседуя маленькими группами. Элджер Хисс разговаривал с Иденом, обсуждая процедуру голосования в ООН. В то утро Иден помогал министрам иностранных дел разрабатывать проект этого вопроса, и Хисс интересовался, можно ли ему взглянуть на этот документ до начала пленарного заседания. Иден после некоторых колебаний передал доклад. Причина его сомнений стала понятной Хиссу, когда он прочитал, к своему большому изумлению, что США поддерживают просьбу Сталина дать ему дополнительные голоса. Хисс воскликнул, что это ошибка и США не могли одобрить такой просьбы.

"Вы не знаете, что произошло", — ответил спокойно Иден и сел за стол, не сказав, что Рузвельт в частном порядке одобрил это решение.

Пятое пленарное заседание началось с того, что Иден подтвердил приглашение американцев провести первое заседание ООН в США 25 апреля. После продолжительной дискуссии по поводу стран-участниц Молотов перевел разговор на другую тему, сказав: "Мы считаем, что было бы полезно обсудить вопрос по Польше, исходя из предпосылки, что следует расширить нынешнее правительство. Мы не можем игнорировать тот факт, что в Варшаве существует правительство. Оно возглавляет польский народ и имеет большую власть".

"Это наиважнейший вопрос конференции", — сказал Черчилль. Весь мир ждал его решения, и если участники разъедутся, по-прежнему признавая разные польские правительства, то станет очевидно, что между союзными державами существуют "фундаментальные различия". "Последствия будут самыми печальными, и на результате нашей встречи будет стоять печать «провалена». Далее, по информации, которой владел Черчилль, правительство в Люблине не пользовалось поддержкой большинства поляков и если Большая Тройка отвернется от польского правительства в изгнании, находящегося в Лондоне, то 150 000 поляков, воюющих на стороне союзников, будут считать такое решение предательством. "Против правительства Ее Величества прозвучат обвинения в парламенте за то, что оно полностью бросило Польшу на произвол судьбы", — сказал премьер-министр и предложил провести в Польше "свободные и всеобщие выборы". "Как только это будет сделано, то правительство Ее Величества будет приветствовать любое правительство и перестанет поддерживать отношения с польским правительством в Лондоне. Нам слишком много забот доставляет временной интервал до выборов".

Сталин резко возразил. По его мнению, правительство Люблина, которое он называл Варшавским правительством, на самом деле очень популярно. "Это люди, которые не покинули Польшу, а остались в подполье". Он считал, что исторически поляки ненавидели русских, но произошли огромные изменения в их отношении после того, как их страну освободила Красная Армия. "Теперь в отношении России налицо проявление доброй воли. Вполне естественно, что польский народ рад видеть, как немцы бегут из их страны, и чувствует себя освобожденным. У меня такое впечатление, что поляки считают это большим историческим праздником. Население удивлено и даже поражено тем, что поляки в лондонском правительстве не принимают участия в этом освобождении. Они видят членов временного правительства в Польше, но где же лондонские поляки?"

Сталин признал, что лучше иметь правительство, сформированное на основе свободных выборов, но война мешает это сделать, и поэтому следует хотя бы решить вопрос с временным правительством. "Так, как это было в случае с де Голлем, который также не был избран, — подчеркнул Сталин. — Кто больше популярен, де Голль или Берут? Мы посчитали возможным иметь дело с де Голлем и заключать с ним договора. Почему подобным образом не иметь дело с расширенным временным польским правительством? Мы не можем требовать от Польши больше, чем от Франции…"

— Когда могут пройти выборы? — спросил Рузвельт.

— Через месяц, если, конечно, не будет катастрофы на фронте и немцы нас не разобьют, — ответил Сталин не без сурового юмора и улыбнулся: — Но я не думаю, что это случится.

Даже Черчилль оказался под впечатлением сказанного или, по крайней мере, возникало такое ощущение.

"Свободные выборы, разумеется, решат проблемы британского правительства", — заметил он.

"Предлагаю перенести переговоры на завтрашний день", — предложил Рузвельт. Он откровенно радовался достигнутой гармонии и сказал, что следует передать этот вопрос на рассмотрение министрам иностранных дел.

"У двух других будет перевес голосов", — сказал Молотов с улыбкой, которая довольно редко появлялась на его лице.

Сталин продолжал шутить даже после того, как спросил, почему еще не обсужден вопрос о Югославии и Греции. "Я не собираюсь никого критиковать, но хотелось бы знать, что происходит", — сказал он, искоса посмотрев на Черчилля, так как между ними уже было оговорено, что Греция должна остаться под британским влиянием.

Черчилль заявил, что может говорить о Греции часами. "Что касается Югославии, то короля убедили, на самом деле даже заставили подписать соглашение касательно формы правления". Лидер югославского правительства в изгнании уже покинул Лондон, чтобы помочь Тито сформировать правительство в Белграде. "Я надеюсь, что мир придет на основе прощения, но они так сильно ненавидят друг друга".

Сталин еще раз улыбнулся. "Они еще не привыкли к дискуссиям. Вместо этого они режут друг другу глотки". По поводу Греции он добавил, не скрывая кокетства: "Я только хотел получить информацию. У нас нет намерений вмешиваться туда".

Атмосфера непринужденности перенеслась и в Юсуповский дворец, где состоялся официальный ужин и произносились нескончаемые тосты. Сталин заявил, что Черчилль — из тех людей, которые рождаются раз в сто лет. В ответной речи Черчилль отметил Сталина как могущественного руководителя могущественной страны, которая приняла на себя всю мощь германской военной машины, сломала ей хребет и изгнала захватчиков со своей земли.

Во время следующего тоста Сталин сердечно отозвался о Рузвельте. Он сказал, что решения, принимаемые им самим и Черчиллем, были относительно простыми, но Рузвельт вступил в войну против нацизма, когда для его страны не существовало серьезной угрозы вторжения, и он стал "главным кузнецом инструмента, который привел к мобилизации всего мира против Гитлера". Проект Рузвельта по ленд-лизу, сказал Сталин с благодарностью, спас положение. Потом Сталин стал подшучивать над Федором Гусевым, одним из советских дипломатов,[21] за то, что тот никогда не улыбается. У Стеттиниуса создалось впечатление, что маршал довел шутку до полной насмешки.

Адмирала Лейхи заели комары, кусавшие его за лодыжки; они раздражали его не меньше, чем бесконечные тосты. Он подливал в рюмку воду вместо спиртного, и это позволяло ему оставаться трезвым, и с его точки зрения вся эта затея была бесполезной тратой времени. Почему они не расходятся по домам, чтобы на следующий день с новыми силами приняться за работу?

Черчилль снова поднялся из-за стола и произнес еще один красноречивый тост, да такой оптимистичный, что Стеттиниус чрезвычайно удивился, особенно вспомнив, каким мрачным был премьер-министр на Мальте. Черчилль сказал, что теперь они все находились на вершине горы, с которой видна открытая местность и отдаленная перспектива. "Я возлагаю свои надежды на прославленных президента Соединенных Штатов и маршала Сталина, в которых мы видим борцов за мир и которые, разгромив врага, поведут народы на борьбу с нищетой, беспорядком, хаосом и гнетом. Таковы мои надежды, а что касается Англии, то мы не отстанем и приложим максимум усилий для этого. Мы поддержим вас всеми имеющимися у нас возможностями. Маршал Сталин говорил о будущем. Это наиболее важный аспект, иначе море пролитой крови было бы напрасной жертвой. Я предлагаю тост за светлый, победный мир".

Через несколько минут поднимался пятьдесят пятый по счету тост, и налитый водой Лейхи подумал в очередной раз, что пора бы уже и заканчивать.

Члены Объединенного комитета начальников штабов встретились на следующее утро в одиннадцать часов, чтобы окончательно обсудить военную стратегию, В целях предварительного планирования было решено, что поражения Германии следует ожидать не ранее 1 июля 1945 года и не позже 31 декабря 1945 года. Разгром Японии планировался через восемнадцать месяцев после капитуляции Германии.

К полудню на заседание пришел Черчилль, а через пятнадцать минут после него прибыл и Рузвельт, задержавшийся в связи с недомоганием. Поскольку военные уже пришли к полному соглашению, то для западных политических лидеров исчезла необходимость решать какие-либо проблемы. Рузвельту и Черчиллю оставалось только добродушно побеседовать. Через час Рузвельт сказал Черчиллю с озорной улыбкой на лице: "Конференция идет прекрасно, Уинстон, если только вы не поедете в Париж и не выступите с речью, в которой скажете французам, что Британия хочет вооружить еще двадцать пять французских дивизий с помощью американцев".

Черчилль расхохотался, отрицая, что когда-либо делал что-нибудь подобное, но президент сказал, что у него есть "кипа газет", доказывавших, что Черчилль действительно делал подобные заявления после встречи в Квебеке.

"Что бы я ни говорил в Париже, я сказал это по-французски, — парировал премьер-министр, — а если я говорю по-французски, то сам не понимаю, о чем говорю, поэтому не обращайте внимания".

Прямо перед началом шестого пленарного заседания Большая Тройка и их главные советники собрались во внутреннем дворе «Ливадии» для памятной фотографии. По возвращении в бальный зал Стеттиниус начал читать план, разработанный утром министрами иностранных дел, согласно которому должен был осуществляться протекторат территорий в ООН, Он не успел прочитать и половины доклада, когда Черчилль сердито заявил, что не согласен ни с единым словом доклада. "Я впервые слышу об этом, и со мной никто не советовался!" — повышенным тоном сказал Черчилль в такой ярости, что у него даже сползли на нос роговые очки. Ни при каких условиях я не соглашусь на то, чтобы в дела Британской империи вмешивались сорок или пятьдесят стран! До тех пор, пока я премьер-министр, я и кусочка Британского наследия не отдам!"

Наконец Черчилль успокоился до такой степени, что Стеттиниус смог продолжить, но тем не менее раздражение премьера не прошло, и когда стали зачитывать предложение Молотова по формированию правительства в Польше, то премьер-министр снова заерзал в кресле, словно готовился к новой битве. Рузвельт, как миротворец, сказал, что, по его мнению, участники близки к заключению соглашения по Польше и вопрос заключается только в "выработке решения". С другой стороны, для него было важно сделать жест доброй воли для 7 000 000 поляков в Америке, заверив их, что США вместе с другими странами обеспечат свободные выборы в Польше. Черчилль сказал, что и ему предстоит отвечать на подобный вопрос в палате общин, и раздраженно бросил: "Лично мне по большому счету на поляков наплевать".

Сталин воспользовался небрежной фразой Черчилля, заметив: "Среди поляков есть очень хорошие люди". Он стал приводить в пример ученых, музыкантов и других выдающихся деятелей. Сталин пошел еще дальше, добавив, что как в польском эмигрантском правительстве в Лондоне, так и в правительстве Люблина есть "не фашисты и антифашисты". Черчилль сразу стал возражать против подобной терминологии и начал спорить со Сталиным о семантике и значениях слов, но тот заявил, что в Декларации об Освобожденной Европе" использовалась та же терминология.

Американцы сразу насторожились. Декларация была детищем Рузвельта и была подготовлена для него госдепартаментом. В ней говорилось о "праве всех народов избирать форму правительства, при котором им жить". Теперь, когда все внимание обратилось на него, Сталин почти экспромтом сказал: "В целом я одобряю ее".

У Рузвельта поднялось настроение. Если Сталин подпишет Декларацию, то за этим может последовать мир во всем мире и всеобщее признание прав человека. Рузвельт с большим воодушевлением сказал: "В ней есть фраза создать демократические институты по своему собственному выбору". Рузвельт пришел в еще большее волнение, начав цитировать одну из частей третьего параграфа Декларации: "… сформировать временное правительство, широко представленное всеми демократическими элементами населения, действующее до возможно скорейшего проведения свободных выборов с избранием правительства, отвечающего воле народа".

"Мы согласны с третьим параграфом", — сказал Сталин.

Рузвельт с теплотой посмотрел на него. "Я, вне всякого сомнения, хочу, чтобы первые такие выборы прошли в Польше. Это будет нечто вроде жены Цезаря. Я не знал ее, но говорят, что она была непорочной".

Сталин подхватил игривый тон Рузвельта и легкомысленно добавил: "Да, так о ней говорили, но на самом деле у нее были грешки".

Черчилль в шутливом разговоре участия не принимал, оставаясь в стороне, и не преминул этим воспользоваться. "Я не расхожусь во взглядах с президентом Рузвельтом и его Декларацией, — сказал он мрачно, — если всем станет ясно, что Атлантическая хартия не применима к Британской империи". Однако через несколько мгновений он снова стал центром внимания и заблистал своим юмором, когда важно сказал: "Я хотел бы объявить, что британские войска вчера на рассвете начали наступление в районе Неймегена. Они продвинулись на три километра и сейчас ведут бои на "линии Зигфрида"… Завтра в наступление пойдет второй эшелон, и в бой вступит 9-я армия США. Наступление будет развиваться непрерывно".

Воплощение на практике операции «Истина» оказалось делом гораздо более трудным, чем предполагали ее разработчики. Войска медленно продвигались через поля, превратившиеся после проливных дождей в болота; танки вязли в дорожной грязи, а когда водой залило ключевую автомагистраль Неймеген Клеве, то на ней образовались гигантские пробки.

На южном направлении Симпсона тоже беспокоила вода, уровень которой непрерывно поднимался в реке Рур. Хотя инженеры заверили его, что это не связано с прорывом дамбы, все командиры корпусов под его командованием, за исключением одного, предлагали в срочном порядке отложить операцию «Граната». Симпсон пообещал дать ответ к четырем часам. Но ему предстояло принять трудное решение: успех уже начавшейся операции «Истина» во многом зависел от наступления его войск утром следующего дня. Существовала серьезная опасность, что передовые части форсируют Рур, а потом река разольется у них в тылу. Было почти четыре часа, когда ему сообщили, что вода в реке по-прежнему прибывает, хотя и медленно. Было ли это следствием естественного притока воды или вода поступала с плотины? Следует ли идти на рассчитанный риск? Карьера командующего могла рухнуть, если он отменит наступление, а Рур так и не выйдет из берегов. Симпсон сидел в одиночестве, погрузившись в тягостные думы. Ровно в четыре часа что-то подсказало ему, что он должен отложить наступление.

9-я дивизия Крейга до плотины дойти еще не успела. Немцы, медленно отступая, отдавали каждый метр земли с боем. Только в девять вечера, спустя несколько часов после принятия Симпсоном решения, первый батальон 309-го полка едва ли не на ощупь стал медленно продвигаться к самой большой плотине, сдерживавшей огромное количество воды. Батальон разделился на две части, одна из которых направилась на вершину дамбы, а вторая половина стала спускаться на нижний уровень — туда, где находилась электростанция.

В полночь под огнем противника подразделение саперов устремилось на вершину плотины в направлении туннеля для профилактических работ. Обнаружив, что водослив взорван и путь заблокирован, они спустились по крутому фасаду на 60 метров, чтобы добраться до нижнего выхода туннеля. Из этого также ничего не получилось. Немцы уже уничтожили машинное отделение электростанции и взорвали турбинный водовод. Поток воды устремился в Рур, он был настолько мощным, что мог затопить всю долину реки в течение двух недель.

Довольно странно, что те, кто так тщательно разрабатывал операцию «Истина», решающим моментом которой была операция «Граната», совершенно не предусмотрели очевидного, а именно того, что произошло. И вопрос был не в том, что солдаты Крейга не прибыли на рассвете — это было просто невозможно, — немцы сделали бы утром то же самое, что было сделано в сумерках. В результате 200 000 канадских, английских, валлийских и шотландских солдат увязли в грязи, едва не утопая в воде. Ответственность за это должны разделить многие, но в основном те, кто был наверху: Эйзенхауэр и Монтгомери, Маршалл и Брук.

Весь следующий день 10 февраля солдаты Хоррокса продолжали медленно продвигаться к передовым позициям противника. Хорроксу могли бы оказать помощь войска, задействованные в «Гранате», но Симпсон в наступление не переходил, а немецкие подкрепления, направленные на север, сделали жизнь войск, занятых в операции «Истина», просто невыносимой.

К этому моменту большая часть дороги Неймеген — Клеве оказалась под водой и четыре парома должны были переправлять основные части на передовую. В дополнение ко всему первый поток воды с плотины реки Рур не только переполнил ее берега, но направился в реку Маас, и через четыре часа Хорроксу предстояло пережить еще одну катастрофу — низменная часть ниже Рейхсвальда также оказалась затоплена.

Армия союзников, достигшая в тот день наилучших успехов, была остановлена по приказу, но не врагом. Брэдли позвонил Паттону и спросил его, когда можно переходить к обороне. Паттон гневно ответил, что он самый старый командующий по возрасту и имеет самый большой боевой опыт во всей армии, но он снимет с себя всю ответственность, если ему отдадут приказ перейти к обороне. Аргументы Брэдли только вызвали саркастический упрек Паттона, который сказал, что было бы неплохо, если бы кто-нибудь из штабистов 12-й группы армий появлялся время от времени на фронте. Паттон считал, что Брэдли недостаточно упорно отстаивает свою позицию перед Эйзенхауэром.

Вскоре Брэдли позвонил снова. На этот раз то, что он сказал, вызвало у Паттона чувство странного удовлетворения. Брэдли доверительно сообщил, что «псевдонаступление» Монтгомери было самой большой ошибкой Эйзенхауэра. Он предсказывал, что оно скоро захлебнется, если еще не захлебнулось. Симпсон не последовал рекомендациям плана, и Брэдли считал, что теперь следует переходить к реализации первоначального плана, сторонником которого был Паттон. Согласно ему наступление должно было начаться, как только позволит погода

Но все это было только предположениями. Несмотря на трудности проведения операции «Истина» и задержку операции «Граната», Эйзенхауэр совсем не собирался менять свои планы. Монтгомери предстояло продолжать основное наступление через Рейн и далее на Берлин, в то время как Ходжес и Паттон должны были поддерживать его действиями своих войск.

Посол Гарриман встретился с Молотовым в Юсуповском дворце во второй половине дня, где ему передали перевод документа, содержавшего политические предпосылки вступления Советского Союза в войну против Японии. Сталин хотел сохранения статус-кво Внешней Монголии и. возвращения территорий, захваченных Японией в 1904 году, — в основном южной части Сахалина, Порт-Артура и порта Далянь (Дальний). Он также хотел получить контроль над КВЖД и Курильскими островами. В ответ Советский Союз готов был заключить пакт с Чан Кайши и объявить войну Японии.

Гарриман прочитал черновой вариант и сказал: "Я думаю, что президент, прежде чем согласиться, внесет три поправки. Далянь и Порт-Артур должны стать свободными портами, а КВЖД следует передать в управление совместной советско-китайской комиссии. Кроме того, я уверен, что президент сочтет нужным, чтобы вопросы, в которых заинтересован Китай, были согласованы с генералиссимусом Чан Кайши".

Сразу же по возвращении в «Ливадию» Гарриман показал советский проект документа президенту Рузвельту с изменениями, которые он внес сам. Рузвельт одобрил их и попросил Гарримана передать документ Молотову, уверенный в том, что это наилучший вариант для Америки. Руководители Объединенного комитета начальников штабов настаивали на том, чтобы Россия вступила в войну в основном для уничтожения 700-тысячной японской Квантунской армии в Манчжурии. Маршалл считал, что в войне против этой армии без помощи русских погибли бы сотни тысяч американских парней. Однако несколько офицеров военно-морской разведки полагали, что Квантунская армия существует только на бумаге, поскольку многие ее части перебросили на другие участки, но на мнение этих экспертов не обратили внимания — хотя они были правы, — и 10 февраля Рузвельт предпринял шаги, которые предпринял бы любой, обладающий такой информацией.

После ухода Гарримана Рузвельта вкатили в зал на седьмое пленарное заседание — этому заседанию предстояло определить успех или провал всей конференции. Участники собирались решить вопрос о репарациях с Германии, определить границы оккупационных зон и судьбу Франции и Польши, участь которой определяла будущее других освобожденных наций восточной Европы.

Рузвельт находился на своем месте ровно в четыре часа, сидя спиной к большому камину. Черчилль прибыл запыхавшись. Он извинился перед Рузвельтом за опоздание и затем, понизив голос, загадочно заявил: "Кажется, мне удалось несколько исправить ситуацию". После этого премьер-министр ушел, не сообщив, что Сталин дал неофициальное согласие на новую формулировку по вопросу выборов в Польше.

Когда в зал вошел Сталин, то он также извинился перед президентом США. Заседание открыл Иден, начав с отчета о ходе конференции. Он объявил, что министры иностранных дел пришли к соглашению по поводу будущего правительства Польши в соответствии со следующей новой формулой: "Новое положение создалось в Польше в результате полного освобождения ее Красной Армией. Это требует создания Временного Польского правительства, которое имело бы более широкую базу, чем это было возможно раньше, до недавнего освобождения западной части Польши. Действующее ныне в Польше Временное правительство должно быть поэтому реорганизовано на более широкой демократической базе с включением демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы…

Это Временное Польское Правительство Национального Единства должно принять обязательство провести свободные и ничем не воспрепятствованные выборы как можно скорее на основе всеобщего избирательного права при тайном голосовании…"

Рузвельт передал копию Лейхи. Адмирал читал и хмурился. Закончив, он отдал документ и сказал: "Господин президент, все здесь настолько расплывчато, что русские могут использовать этот документ от Ялты до Вашингтона, формально не нарушая его".

"Я знаю, Билл, — ответил пониженным тоном Рузвельт. — Я знаю это. Но это лучшее, что я могу сделать для Польши в данный момент".

Когда Черчилль стал говорить о том, что нигде не упоминается о границах, Гопкинс передал Рузвельту записку: "Господин президент,

Я считаю, что Сталину нужно дать ясно понять, что Вы поддерживаете сохранение восточной границы, но в коммюнике следует отметить лишь общие заявления, в которых будет говориться о существенных изменениях границ. Было бы неплохо передать выработку конкретных заявлений министрам иностранных дел.

Гарри".

Речь шла о коммюнике, которое Большая Тройка должна была выпустить после окончания конференции, в котором должны были быть обнародованы ее решения.

"Мне кажется, мы не должны делать никаких упоминаний о границах", перебил Черчилля, Рузвельт, игнорируя записку Гопкинса.

"Необходимо сказать хоть что-то", — подчеркнул Сталин.

Впервые Черчилль и Сталин выражали одну и ту же точку зрения. Премьер-министр сказал, что решение о границах Польши просто должно быть в итоговом документе.

Рузвельт выразил свое несогласие. "Я не имею права подписать соглашение о границах в данный момент.

Это должно быть сделано позже Сенатом. Пусть премьер-министр сделает по возвращении публичное заявление, если это необходимо".

Молотов даже слегка вздрогнул. "Я думаю, что было бы хорошо включить что-нибудь в соглашение, подписываемое тремя лидерами, по поводу восточной границы, — сказал он негромким голосом. — Можно было бы сказать, что линия Керзона является общеприемлемой для всех участников… Я согласен с тем, что следует что-то сказать и о западной границе".

— Мы должны сделать какое-то заявление, — повторил Черчилль.

— Да, но не такое конкретное, если хотите, — сказал комиссар иностранных дел.

— Следует сказать, что Польша должна получить компенсацию на западе.

— Очень хорошо, — одобрил Молотов. Неожиданно Рузвельт поднял новый вопрос, и это вызвало сенсацию.

— Я хотел бы сказать, что я передумал относительно французов и их положения в Контрольном Совете по Германии. Чем больше я об этом думаю, тем больше я считаю, что премьер-министр прав.

Так Рузвельт пришел к выводу, что Франция должна иметь свою оккупационную зону. Не успел Стеттиниус оправиться от удивления, как ему пришлось еще больше удивиться, когда Сталин выразил свое согласие. Такой поворот событий был подготовлен за кулисами. Гопкинс убедил Рузвельта, что будет разумно предоставить Франции оккупационную зону, а затем президент через Гарримана передал Сталину, что он изменил свою точку зрения. Сталин сразу же ответил, что соглашается с президентом.

Черчилль ликовал так же, как накануне ликовал президент Рузвельт.

— Разумеется, Франция может заявить, что не будет присоединяться к Декларации и сохранит свои права на будущее, — со строгим выражением лица сказал Черчилль.

Все рассмеялись.

— Мы должны принять это во внимание, — лукаво ухмыляясь, добавил Черчилль.

Даже хмурый Молотов подыграл Черчиллю.

— Мы должны быть готовы получить жесткий ответ, — сказал он.

Дружеское веселье прекратилось так же неожиданно, как и началось, когда Черчилль вернулся к вопросу о репарациях. Он считал, что 20 миллиардов долларов, половина из которых должна быть выплачена России, смешная сумма, но высказался об этом более деликатно.

— Наше правительство поручило нам не упоминать конкретные цифры, сказал он. — Пусть Московская Комиссия (по репарациям) сделает это.

Сталин ожидал такого ответа от Черчилля и не проявил никаких эмоций, но искренне обиделся, когда Рузвельт заметил, что также опасается упоминать конкретные суммы, поскольку это заставит многих американцев думать о репарациях только в долларовом выражении.

Сталин что-то сердито прошептал Андрею Громыко, тот кивнул головой и подошел к Гопкинсу. После короткого замешательства Гопкинс быстро написал записку, в которой говорилось: "Господин президент,

Громыко только что сообщил мне, что, по мнению маршала, Вы не поддержали Эда в вопросе о репарациях и, таким образом, стали на сторону британцев. Его такая ситуация беспокоит. Может, стоит поговорить с ним об этом позднее.

Гарри".

Сталин возбужденно заметил: "Думаю, мы можем быть абсолютно откровенны". Затем более громко и требовательно сказал, что никакие товары, вывозимые из Германии, не компенсируют огромные потери Советского Союза.

— Американцы уже согласились взять за основу двадцать миллионов долларов! — сказал возбужденно Сталин, даже не заметив, что оговорился. Означают ли ваши слова, что американская сторона отзывает свое согласие?

Сталин посмотрел на Рузвельта с обиженным и оскорбленным видом.

Рузвельт быстро отказался от своих слов. Ему меньше всего хотелось жестких споров по вопросу, который он считал относительно незначительным. Его беспокоило только одно слово, и он сказал:

— Для очень многих людей слово «репарации» означает «деньги».

— Мы можем употребить другое слово, — пошел на уступку Сталин, впервые за все время заседаний поднимаясь с кресла. — Три правительства соглашаются в том, что Германия должна возместить товарами ущерб, причиненный союзникам в ходе войны!

Если Рузвельт чувствовал себя спокойно, то Черчилль находился совсем в другом настроении.

— Мы не можем привязывать себя к цифре в 20 миллиардов долларов либо к какой-либо другой цифре до тех пор, пока Комиссия (по репарациям) не изучит этот вопрос, — сказал Черчилль.

Он продолжал спор с таким пылом и красноречием, что Стеттиниус записал в своем блокноте: "из уст Черчилля, как журчащий поток воды, льются великолепные фразы, которые всегда приятно слушать".

Однако на Сталина слова Черчилля произвели противоположный эффект.

"Если британцы не хотят, чтобы русские получили репарации, — сказал он, сопровождая свою речь выразительными жестами, — то они должны сказать об этом прямо". Сталин тяжело опустился в кресло, всем своим видом выражая негодование.

Черчилль открыто обиделся на инсинуации, и Сталин снова встал, явно собираясь сказать что-то столь же резкое. В этот момент вниманием присутствующих завладел Рузвельт, который произнес примиряющую фразу:

— Я предлагаю передать этот вопрос на рассмотрение Комиссии в Москве.

Несколько успокоившись, Сталин сел и предоставил слово Молотову.

— Единственные разногласия, возникающие между делегацией США и Советского Союза, с одной стороны, — спокойно заявил он, — и британской делегацией с другой стороны, заключаются в сумме репараций.

Сталин явно почувствовал облегчение. Искусная формулировка сделала Рузвельта его сторонником в споре с Черчиллем.

— Правильно это или нет, но британское правительство полагает, что даже упоминание конкретной суммы как основы обсуждения, наложит на него определенные обязательства, — сказал Иден примиряющим тоном и предложил, чтобы Комиссия по репарациям изучила документ, подготовленный тремя министрами иностранных дел.

К Сталину полностью вернулось его самообладание.

— Я предлагаю, во-первых, чтобы трое глав правительств пришли к единому соглашению о том, что Германия должна выплатить компенсацию товарами за ущерб, причиненный во время войны, — сказал он. — Во-вторых, главы правительств должны договориться, что Германия должна заплатить за ущерб странам-союзникам. И, в-третьих, Комиссии по репарациям в Москве дается задание рассмотреть конкретную сумму выплачиваемых репараций.

Сталин повернулся к Черчиллю и добавил:

— Мы представим Комиссии свои цифры, а вы свои.

— Я согласен, — сказал Черчилль. — А какова позиция Соединенных Штатов?

— Ответ простой, — ответил Рузвельт, явно довольный исходом споров. Судья Рузвельт утверждает такое решение, и документ считается принятым.

Был сделан перерыв, и все отправились пить горячий чай в больших стаканах. Для американцев чай был подан в серебряных подстаканниках. Небольшая размолвка между Сталиным и Рузвельтом очевидно беспокоила маршала, и он, отведя Гарримана в сторону, сказал, что хотел бы пойти с президентом на компромисс по поводу вступления Советского Союза в войну против Японии.

— Я предлагаю объявить Далянь свободным портом под международным контролем, но совсем другое дело Порт-Артур. Он должен стать советской военно-морской базой и, следовательно, нам потребуется его аренда.

— Почему бы вам немедленно не решить этот вопрос с президентом? предложил Гарриман, и вскоре Сталин и Рузвельт стали разговаривать шепотом. Между ними было достигнуто полное согласие. Когда участники конференции вернулись на пленарное заседание, то всеобщее облегчение, связанное с тем, что удалось избежать большого раскола, вылилось в шутливое настроение.

Наконец заседание продолжилось, и участники стали обсуждать самый важный вопрос повестки дня: выработку заявление о позиции Большой Тройки касательно Польши, которое должно было появиться в коммюнике после конференции. Гопкинс, обеспокоенный тем, что Рузвельт свяжет США договором, которым будут устанавливаться новые границы Польши, написал записку следующего содержания: "Господин президент,

У Вас могут быть неприятности, связанные с Вашими полномочиями и реакцией Сената.

Гарри".

Прочитав записку, Рузвельт предложил перефразировать формулировку заявления таким образом, чтобы оно не нарушало Конституции США.

После этого был быстро разработан новый проект документа, который тут же был зачитан: "Главы Трех Правительств считают, что восточная граница Польши должна идти вдоль линии Керзона с отступлениями от нее в некоторых районах от пяти до восьми километров в пользу Польши. Главы Трех Правительств признают, что Польша должна получить существенные приращения территории на севере и на западе. Они считают, что по вопросу о размере этих приращений в надлежащее время будет спрошено мнение Временного Правительства Национального Единства и что вслед за тем окончательное определение западной границы Польши будет отложено до мирной конференции".

Гопкинс передал президенту последнюю записку: "Господин президент,

Я думаю, что после завершения обсуждения должна быть поставлена точка.

Гарри".

Пока Рузвельт читал записку, Молотов предложил, чтобы ко второму предложению была добавлена фраза "с возвращением Польше ее исторических границ в Восточной Пруссии и на Одере".

— Когда эти земли принадлежали Польше? — спросил Рузвельт.

— Очень давно.

Рузвельт повернулся к Черчиллю и, смеясь, сказал:

— Может, вы хотите, чтобы и мы вернулись?

— Боюсь, у нас случится несварение, как и у поляков, если они проглотят слишком много немецкой территории.

— Изменения очень ободрят поляков, — настаивал Молотов.

— Предпочитаю оставить все как есть, — возразил Черчилль.

— Я отказываюсь от своего предложения и согласен оставить все, как было оговорено, — сказал Сталин.

Было уже восемь часов, и Рузвельт устал. Он предложил перенести заседание на 11 часов следующего дня, когда должно было быть написано совместное коммюнике, и завершить конференцию к двенадцати часам. Это позволило бы Рузвельту вылететь из Ялты в три часа дня.

Черчилль нахмурился и сказал, что, по его мнению, невозможно так быстро решить все проблемные вопросы. Более того, коммюнике предстоит обнародовать всему миру и его не следует подготавливать в спешке. Сталин согласился. Рузвельт не сказал ни «да», ни «нет», кивнул Майку Ре или, начальнику своей охраны, и президента выкатили из зала.

Поспешный уход Рузвельта привел в замешательство членов советской и британской делегаций, но времени на раздумья не оставалось, поскольку через час все должны были появиться на официальном ужине в Ялте, на этот раз приглашал Черчилль, выступая в роли хозяина во дворце Воронцова. Советские солдаты уже тщательно осмотрели виллу, построенную в нелепом мавританско-шотландском стиле, где они залезали даже под столы.

Перед ужином подавалась икра с водкой. Молотов подошел к Стеттиниусу и сказал:

— Мы пришли к согласию по поводу даты. Не могли бы вы сказать, где будет проходить конференция?

Молотов имел в виду первую встречу стран-участниц Организации Объединенных Наций.

Стеттиниус мучительно размышлял о месте проведения конференции. Были предложены многие города, от которых пришлось отказаться: Нью-Йорк, Филадельфия, Чикаго, Майами. В три часа утра предыдущего дня он проснулся ему приснился сон о Сан-Франциско, настолько реальный, что он, казалось, даже почувствовал свежий океанский воздух. Убежденный в том, что этот город будет идеальным местом, после завтрака он направился в комнату Рузвельта и описал ему преимущества Сан-Франциско, но получил ни к чему не обязывающий ответ.

Поэтому сейчас Стеттиниус отошел от Молотова и подошел к Рузвельту, сидевшему в своем кресле на колесах.

— Молотов хочет знать, каково наше решение о месте проведения конференции. Вы готовы согласиться на Сан-Франциско?

— Давай, Эд. Сан-Франциско так Сан-Франциско.

Стеттиниус вернулся к Молотову и сообщил ему о предложении президента. Комиссар иностранных дел помахал Идену и через несколько секунд три министра иностранных дел поднимали тост за конференцию в Сан-Франциско, которой предстояло открыться через одиннадцать недель.

За ужином Сталин наклонился к Черчиллю и сказал ему, что не очень рад тому, как решается вопрос с репарациями. Он добавил, что просто не знает, как сказать советскому народу, что Советский Союз не получит полагающихся ему в полном объеме репараций, так как этому противятся британцы. Стеттиниус догадался, что Молотов и Майский убедили его в частной беседе, что на последнем пленарном заседании он и так сделал большие уступки.