VIII. Что-то не так с медью

VIII. Что-то не так с медью

В последнее время я читал книги, где пытаются объяснить, что происходило в России, когда я там работал. Интересно отметить, что многие писатели выбирают 1930 год как наиболее критический после Гражданской войны для политической группировки, пребывающей сейчас у власти. В 1930 году, утверждают наблюдатели, победа над крестьянством висела на волоске, а тем временем дефицит продуктов становился настолько острым, что промышленные рабочие были на грани бунта.

Авторы большинства книг о России либо туристы, которые пишут почти всегда только для развлечения, либо русские, называющие себя специалистами. Эти люди очень любят изучать документы и цифры, предоставленные советскими властями. Неудивительно, что подобные эксперты, сидя в Москве и читая взволнованные статьи в московских газетах, да и видя, что в стране действительно существует дефицит, набрались идей, будто промышленные рабочие в самом деле готовы выступить против властей.

Но я-то провел это время среди рядовых индустриальной армии, потел и напрягался вместе с окружающими рабочими, чтобы удовлетворить возросшие требования к выработке. Мне никогда не казалось, что рабочие станут бунтовать.

Конечно, даже в «Главзолоте», где условия были лучше среднего, мужчин и женщин заставляли работать со все возрастающей, огромной скоростью, и условия были в целом менее приятные, чем в 1928 году или раньше, практически во всех отношениях. В индустриальных и рудничных городках промышленных рабочих уплотняли все больше и больше в доступных жилищах, а снабжение едой и одеждой, даже с учетом карточек и закрытых распределителей, становилось недостаточным. Для всех это был смутный период.

Оглядываясь на те времена, полагаю, что люди были слишком заняты, чтобы думать о бунте. Их слишком третировали, чтобы могло организоваться какое-нибудь оппозиционное движение. Правдоподобно звучит, что лишь малая доля населения тогда поддерживала власти. В России было (и до сих пор осталось) много крестьян, большей части которых не нравилось то, что происходит. Коммунистические лидеры держали в своих руках важное оружие и умело его использовали. Они расставили свои «ударные части» по нужным местам и получили требуемые результаты.

Не уверен, что какая-нибудь группа людей пыталась сделать так много сразу в любой другой период истории, разве что в случае войны. То, что происходило, напоминало войну, да и на самом деле ею было. Коммунисты показали, что считают именно так, используя военные термины в газетах и журналах, радиопередачах и публичных выступлениях на шахтах, фабриках, деревнях. Коммунистическая «легкая кавалерия» была везде, докладывая об одной «победе» за другой, на одном «фронте» за другим.

Использовали и улучшали подходы, разработанные в течение Мировой войны. Каждый, кто стоял на пути любой коммунистической кампании, получал ярлык «врага», и на этих людей обрушивалась всей своей мощью пропагандистская машина. Однако сомневаюсь, что московские власти действительно желали проводить эту кампанию настолько жестоко, как получилось. Позднее я встречал немало людей, которых сурово наказали за некоторые принятые ими меры.

Неудивительно, что при таком накале происходящих одновременно событий, посреди специально поднятого шума, русские были слишком ошеломлены, чтобы думать о каких-нибудь мятежах. Такого перемалывания людей я никогда не видел раньше и надеюсь больше никогда не увидеть. С одной стороны, миллионы крестьян вырвали из родных мест, где они собирались прожить всю жизнь, и заставили на новом месте заниматься новой работой. С другой стороны, миллионы необученных или частично обученных мужчин и женщин кидали, будто вилами, в промышленность, которая возникала из ничего, под надзором других мужчин и женщин, которые почти столь же мало понимали в том, что происходит. Если процитировать американского комика, это было «колоссально».

Наша золотодобывающая промышленность, так получилось, оказалась более или менее мирным оазисом среди хаоса. Серебровский был первоклассный организатор, и ему удалось установить прочный фундамент для быстро развивающейся индустрии. Он собрал группу управляющих и инженеров, которые быстро научились своему делу, и сам вызывал доверие и уверенность тысяч молодых работников, выпускаемых из учебных заведений после приобретения начатков теоретических знаний.

Кроме того, мы были в привилегированном положении с самого начала, а с введением карточек и закрытых магазинов система государственного покровительства установилась еще прочнее, чем раньше. Система работала еще и на воспитание преданности коммунистическому режиму. Те, кто пользовались преимуществами, а сюда входили рабочие, у которых все-таки больше возможностей собираться и переговариваться, получали доступ к лучшей еде и одежде, чем разрозненные группы. Оглядываясь и видя, что они в лучшем положении, чем другие, рабочие чувствовали заинтересованность в сохранении статус-кво.

В конце 1930 года наш трест «Главзолото» был объединен с трестами «Главмедь» и «Главсвинец» в громадный трест «Главцветмет» (цветных металлов). Хотя я не сразу это понял, такой ход принес мне множество хлопот. Состояние медных и свинцовых рудников очень беспокоило власти, поэтому они поручили Серебровскому заняться ими в дополнение к золоту и посмотреть, что можно сделать.

Москва вкладывала большие суммы в медные и свинцовые рудники; ввозили лучшее современное оборудование, нанимали за границей всяческих экспертов. Однако производственные результаты были несоизмеримы с громадным количеством затраченных денег и энергии. Даже с учетом того, что шахтерами становились неопытные крестьяне, и многими рудниками управляли неоперившиеся инженеры, окончившие краткосрочные курсы, результаты все равно были ужасающие.

Наш трест «Главзолото», теоретически подчиняющийся народному комиссариату тяжелой промышленности, фактически находился в автономном положении, благодаря личному влиянию Серебровского в Кремле и его близким отношениям с Орджоникидзе.

Но медными и свинцовыми рудниками управляли ведущие коммунистические лидеры на Урале, в частности, Юрий Пятаков, заместитель наркома тяжелой промышленности, тоже старый большевик, как и Серебровский.

Я уже неплохо познакомился с некоторыми русскими к тому времени, и узнавал ходящие вокруг слухи, мне было известно, что между Серебровским и Пятаковым имеются трения. Мой начальник был резок на язык и не щадил ничьих чувств, когда желал что-то сказать, хотя обычно вел себя спокойно. Собственно, в «Главзолоте» ходила поговорка, что Серебровский кричит и бранится только с теми, кто ему по душе; если он всегда вежлив, это знак, что вы ему не нравитесь.

Но он не скрывал, что Пятакова недолюбливает. Говорят, он публично заявлял, и даже не раз, что не верит в административные способности Пятакова. Таким образом, передать медные и свинцовые рудники Серебровскому было пощечиной Пятакову. Тогда мне все это казалось неважным, но позже оказалось тесно связанным с наиболее драматическим и самым печальным моим опытом в России.

Особенно плохо дело обстояло, как сообщалось, на медных рудниках Уральского региона, в то время наиболее перспективной добывающей области в России, благодаря чему сюда и поступала львиная доля производственных фондов. Американских горных инженеров нанимали десятками для работы здесь, а также сотни американских горных техников, с целью обучения работе на рудниках и обогатительных фабриках.

При каждом большом медном руднике на Урале состояло четверо-пятеро американских горных инженеров, не считая американских металлургов.

Эти люди были тщательно подобраны; у них были прекрасные рекомендации в Соединенных Штатах. Но с очень редким исключением они добились очень слабых результатов в России и разочаровали всех. Когда Серебровскому передали контроль над медными и свинцовыми рудниками, наряду с золотыми, он стремился узнать, почему зарубежные эксперты не обеспечивают нужной выработки, и в январе 1931 года послал меня, вместе с американским металлургом и русским политработником, исследовать условия на уральских рудниках, с тем, чтобы определить, что не так и как исправить положение.

Нам не пришлось долго изучать условия; они были, с точки зрения инженера, хуже некуда. Имейте в виду, что к тому времени я проработал на русских рудниках почти три года, и знал, чего ожидать. Но я работал почти беспрерывно на золотых рудниках, под управлением одного нашего треста, и был как громом поражен, увидев куда худшие условия на медных и свинцовых рудниках.

Мы обнаружили, прежде всего, что американские инженеры и металлурги не получали совершенно никакой помощи; не было сделано попытки обеспечить их квалифицированными переводчиками, а в некоторых местах они вообще никак не могли общаться с русскими инженерами и управляющими. Большинство старалось заработать свое жалованье и приносить пользу; они обследовали месторождения, куда их направили, и предложили рекомендации по эксплуатации, которые немедленно помогли бы, будь они применены.

Но рекомендации либо так и не перевели на русский, либо положили под сукно и больше не доставали.

Положение с русскими администраторами и рабочими казалось ничуть не лучшим; я встретился с настроением, какого никогда не ощущал среди людей на золотых рудниках, работая под началом Серебровского. Отношение тех людей, с которыми я повстречался, когда мы начали исследовать трудности «Главмеди» и «Главсвинца», к работе произвело на меня самое неблагоприятное впечатление, даже по сравнению со всем прочим.

Наш трест «Главзолото» управлялся лучше, чем медно-свинцовая промышленность, и прежде всего, настроение работников было другим. Рабочим иногда не хватало еды, и они ворчали, но более или менее добродушно. Все, связанные с «Главзолотом», осознавали, что мы подвигаемся вперед, и ощущение успеха сглаживало неудобства.

Но на медных и свинцовых рудниках все было по-другому. Вокруг них царила атмосфера провала. Нехватка продуктов и товаров народного потребления ощущалась здесь сильнее, потому что распределение было плохо организовано. Не хватало оборудования, главным образом потому, что закупленное за границей и произведенное на советских фабриках плохо подходило друг к другу, результаты не заставили себя ждать. Система разработки месторождений была настолько неправильной, что на большинство недостатков мог бы указать студент первого курса. Вскрываемые площади были слишком велики для контроля, руду добывали без должного внимания к креплению и закладке выработанного пространства. При попытке ускорить выпуск продукции без необходимой подготовки сильно повредили несколько лучших рудников, а некоторые рудные скопления оказались практически на грани безвозвратной утраты.

В нескольких шахтах происходили серьезные обрушения, а на многих других случались пожары, что вело к утрате ценной руды.

Никогда не забуду ситуацию в Калате. Здесь, на Северном Урале, находились важнейшие медные месторождения России, состоящие из шести рудников, флотационного концентратора и плавильной печи, с воздуходувкой и отражательной печью. Семь первоклассных американских горных инженеров, с очень высоким жалованьем, была назначены сюда. Любой из них, если бы ему была предоставлена такая возможность, мог бы привести это месторождение в порядок за несколько недель.

Но к тому времени, когда прибыла наша комиссия, их засосала бюрократия. Их рекомендации игнорировали; работать им не давали; они не могли сообщить свои мысли русским инженерам, не зная языка и не имея компетентных переводчиков. Им настолько опротивела такая ситуация, что они занимались исключительно функционированием «американского пансиона», который завели сами для себя. Дорогостоящие инженеры, так сильно необходимые России в то время, по очереди брали на себя роли бухгалтеров, управдомов, снабженцев для небольшого дома со столовой — вот и все, чем они занимались. Должен сказать, что их способности дали необычайный эффект, пусть в пределах этой узкой области; никогда я не встречал в России лучшего пансиона.

Но, конечно, им эта ситуация совершенно не нравилась, как и прочим американским инженерам, которых мы опрашивали на других рудниках. Они истощили свои возможности, пытаясь получить назначение, где могли бы заняться конструктивной деятельностью.

Конечно, они знали, что именно технологически неправильно на руднике и обогатительной фабрике в Калате, и почему производство составляет лишь малую долю возможного, при наличествующем оборудовании и обслуживающем персонале.

Наша комиссия посетила практически все большие медные рудники на Урале и тщательно их проинспектировала. Мы обнаружили, что условия практически везде были примерно такие же, как в Калате. Над рудниками висела мрачная атмосфера пораженчества, которая для меня оказалась непривычной, по опыту пребывания в России. Мы потратили некоторое время, обрабатывая собранные данные, и, наконец, представили свой доклад Серебровскому.

Следует упомянуть, что несмотря на описанные ужасные условия, в советских газетах не поднимали крик о «вредителях» на уральских медных рудниках. Очень любопытное обстоятельство, потому что в то время у коммунистов было обыкновение приписывать беспорядок и хаос в промышленности намеренному саботажу. Но уральские коммунисты, контролирующие медные рудники, хранили неожиданное молчание на эту тему.

В июле 1931 года, после того как Серебровский изучил доклад нашей комиссии о существующих условиях, он решил направить меня в Калату главным инженером, посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать с тем крупным месторождением. Вместе со мной послали и русского управляющего-коммуниста, у которого не было специальных горных знаний, но была власть и, очевидно, разрешение предоставить мне свободу действий. С самого начала управляющий не доставлял никаких хлопот и отличался достаточным здравым смыслом, чтобы не мешать людям со специальным образованием.

Семь американских инженеров заметно оживились, обнаружив, что мы в состоянии справиться с бюрократами и дать им шанс поработать. Боюсь, они забросили свой пансион на ближайшие несколько месяцев, и спустились в шахты вместе в рабочими, по американской горной традиции. Вскоре положение стало улучшаться, и через пять месяцев производство выросло на 90 процентов.

Управляющий-коммунист был человек основательный; он пытался по-настоящему понять, что мы такое сделали и каким образом. Но русские инженеры на руднике, практически без исключения, отмалчивались и ставили палки в колеса. Они возражали против каждого предложенного нами улучшения. Я к такому не привык; русские инженеры на золотых рудниках, где мне приходилось работать, никогда так не поступали. Я не мог ничего понять, потом решил, что они завидовали и не хотели, чтобы у американцев получилось там, где они потерпели неудачу.

Однако мне удалось провести в жизнь свои методы на этих рудниках, потому что управляющий-коммунист, приехавший со мной, поддерживал все мои рекомендации. А когда методы оправдали себя, русские инженеры, в конце концов, подчинились и, кажется, осознали. Мне показалось, что вся атмосфера улучшилась; а район был немаленький, больше тридцати миль в поперечнике, по нему даже проходила узкоколейка. Большинство рудников разрабатывали до революции иностранные концессионеры.

Через пять месяцев я решил, что могу с легким сердцем покинуть месторождение. Семь американских инженеров продолжали работать и, хотя оставались в затруднительном положении из-за незнания русского языка, получили возможность донести свои идеи и работать по-настоящему, чего, собственно, и хотели.

Рудники и завод были полностью реорганизованы; не наблюдалось причин, почему бы не поддерживать производство на том уровне, которого мы добились.

Я написал детальные инструкции по будущей работе, в чем мне помогли семь американских инженеров. Я подробно объяснил их русским инженерам и управляющему-коммунисту, который понемногу начал разбираться в горном деле. Он заверил меня, что моим указаниям будут следовать неукоснительно, и я уехал, довольный собой, с чувством выполненного долга. Не только заметно улучшились производственные показатели этих рудников, но — тешил я себя мыслью — заложена прочная основа для постоянного прогресса в будущем. Никогда я не питал таких радужных надежд по поводу развития советского проекта, как покидая Калату. Наверное, даже к лучшему, что я не мог предвидеть, как пойдут дела на рудниках; у меня бы отбило всякую охоту работать.