VI. Непризнанная революция

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VI. Непризнанная революция

Направляясь в Россию, я знал, разумеется, что там произошла революция в 1917 году, а после нее несколько лет шла гражданская война. Познакомившись с русскими, я видел, что страдания тех лет оставили глубокие следы, а некоторые так и не оправились окончательно; гражданская война составляла привычный предмет разговора и была любимой темой для пьес, как и до сих пор. Большинство русских, я уверен, не желали новых революционных волнений.

Поскольку, по моему мнению, русская революция закончилась и завершилась, мне и в голову не приходило, что страна берет курс на новое социальное потрясение, почти такое же радикальное и неприятное, как и первое. Ничего подобного я не ожидал, и не знал всю подноготную, чтобы оценить значение второй русской революции тогда, когда она проходила на моих глазах.

Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что события 1929 года и последующих лет были не менее революционными, чем последовавшие за 1917 годом. Я наблюдал второй общественный переворот вблизи, и могу засвидетельствовать, что он принес не меньше замешательства, горечи и страданий, чем революция 1917 года. Из второй революции проистекла другая гражданская война, когда брат пошел на брата, и русский на русского, точно так же, как в предыдущем десятилетии. Трагедия здесь в том, что конца второму перевороту не видно; он бушевал совсем недавно с той же силой, что и в 1929 году.

Наша семья приехала в Россию, когда последствия первой революции и гражданской войны почти совсем сгладились, и люди жили довольно удобно и приемлемо. По крайней мере, так было в нашем рудничном городке на Урале. Жизнь в Кочкаре шла гладко в течение первых полутора лет. Люди вели, я бы сказал, нормальное существование для довольно примитивного рудничного городка; нам, во всяком случае, жизнь казалась сносной и даже приятной.

Конечно, встречались и трудности; невозможно собрать тысячи совершенно неподготовленных рабочих, которые никогда не видели современной горной техники, и надеяться, что механизированный рудник станет действовать без сучка и задоринки. Можно приводить примеры, что случалось с дорогим импортным оборудованием на нашем американизированном руднике, когда мы его запускали, от которых у любого инженера волосы дыбом станут.

Русские, и рабочие, и управляющие-коммунисты, имели преувеличенное представление о том, что может американская техника; отказавшись от религии в любой форме, они поставили механизмы на место прежних богов. И им не приходило в голову, что с машинами надо правильно обращаться, чтобы они работали; оборудование на нашем руднике, да и других, слишком быстро приходило в негодность; так обстоят дела до сих пор, поскольку советские рабочие еще не освоились с обслуживанием техники.

Тем не менее, так или иначе нам удалось запустить Кочкарское золотодобывающее предприятие, вместе с новой американской обогатительной фабрикой. Она была самой прогрессивной в этой отрасли промышленности, и через наши руки проходили тысячи студентов, учились, как должен работать механизированный рудник.

Как только они получали первоначальные понятия, их отправляли на место работы и включали в дело.

Я достаточно навидался советской промышленности, чтобы представлять себе, насколько сильно она зависит от руководителя, куда больше, чем в Соединенных Штатах. Серебровский побывал везде, и везде оставил свой след; его считали суровым, но справедливым диктатором и неукоснительно подчинялись его приказам. Серебровский действовал на других русских частично благодаря своей громадной энергии — это качество реже встречается в России, чем у нас в стране; она казалась неистощимой. Золотодобыча стойко возрастала, и за счет жильных рудников, и россыпных месторождений, везде осваивались новые методы и оборудование, настолько быстро, что едва успевали получать оборудование из-за границы и поверхностно обучать людей на нем работать.

Когда Кочкарский рудник и обогатительная фабрика пришли в стабильное состояние, так что их можно было оставлять другим управляющим на достаточно долгое время, меня стали постоянно посылать на другие рудники, осматривать новые или реконструированные предприятия и предлагать программы развития. Мои знания в русском языке дошли до того, что я мог вести обычный разговор без переводчика, что мне сильно помогало. Думаю, в значительной мере мне удалось добиться чего-то в России именно благодаря знанию языка.

Первое поручение за пределами Кочкаря я получил уже в конце 1928 года, а в 1929 году инспекционные поездки участились. За тот период я посетил не только все золотые рудники Южного Урала, но путешествовал и в Башкирию.

Также я начал выезжать в Казахстан, где впоследствии происходило основное развитие, не только добычи золота, но и других полезных ископаемых, главным образом угля, железа, свинца, цинка и меди. Любому горному инженеру было бы интересно взглянуть на месторождения в Казахстане, практически неизвестные в то время за пределами России, и удостовериться, насколько важными могут оказаться некоторые из них.

До зимы 1929 года события развивались не хуже ожидаемого, не только в золотодобывающей промышленности, но и в других отраслях, насколько мне известно. Коммунисты начали ускорять индустриализацию, и в воздухе носились слухи о планах, еще более грандиозных, чем уже заявленные. Мне казалось, даже и тогда, что планы выходят за пределы практически выполнимого, с учетом того, насколько мало было квалифицированных рабочих, инженеров и управляющих. Мне было больно видеть столько лишних трат кругом; руду в отходах, непроизводительное использование техники, перевод человеческой энергии. Но я и представить не мог, что это будет капля в море по сравнению с тем, что ждет впереди.

В начале зимы 1929 года я решил съездить в Штаты, устроить дочерей в школу. Работал я на износ, мне требовался отдых. Серебровский согласился меня отпустить и предложил, когда буду в Штатах, подыскать десяток первоклассных горных инженеров нам на помощь. Он намекнул, что золотодобывающая промышленность получила хороший толчок, и будет развиваться теми же темпами или даже еще быстрее. Я понял, что американские инженеры потребуются для медных, свинцовых, цинковых и железных месторождений, в области, где три-четыре инженера из Америки уже работали с зимы 1927 года.

То было начало великого американского десанта, который за два года разросся в колонию горных инженеров численностью 175 человек, пока политика не переменилась, и наша численность стала постепенно уменьшаться, до лета 1937 года, когда закончилась моя русская эпопея, и я оказался не только первым из нашей группы, но и последним.

Когда я отъезжал в отпуск из России зимой 1929 года, тот процесс, что можно назвать второй коммунистической революцией, еще не начался по-настоящему. Жизнь в Кочкаре была все такой же, как и после нашего прибытия в мае 1928 года. Пожалуй, ритм жизни ускорился, но и только. Крестьяне все еще ездили на рынок в своих примитивных телегах, груженных овощами и сушеными фруктами, яйцами и птицей, творогом и другими продуктами, которые продавались по весьма разумным ценам. Кочевники все еще скитались по степи или устраивались на зиму в своих саманных поселениях. Они все еще владели громадными стадами верблюдов, молочных кобылиц и овец.

В Кочкаре процесс «ликвидации» так называемых «нэпманов», или мелких индивидуальных предпринимателей и розничных торговцев, начался, но был далек от завершения; впрочем, он продвинулся достаточно, чтобы повлиять на семейные запасы одежды и товаров. В 1928 году мы не испытывали почти никаких трудностей, желая найти, что нам нужно, хотя качество большинства товаров представлялось нам скверным. Но уже в 1929 году в магазинах возникла нехватка некоторых товаров; самые успешные частники вошли в конфликт с коммунистическими властями и исчезли. Их магазины перешли к так называемым кооперативам, которые в значительной степени испортили дело.

Однако цены оставались на том же уровне, и за продукты, и за промышленные товары.

Отправляясь в Штаты, я не чувствовал никаких особых изменений в России со дня прибытия за полтора года до этого, не думал, что изменения грядут. Конечно, я знал про пятилетку, но считал ее в то время только способом ускорить индустриализацию страны; ее истинное значение оставалось неясным для большинства сторонних наблюдателей, да и для большинства русских.

У меня не было никаких проблем с поиском первоклассных американских горных инженеров для России; уже наступила депрессия, когда я прибыл в Нью-Йорк. Однако я ошибся, описывая тем десяти человекам реальные, как я считал, условия в России. Поскольку я покинул Москву всего лишь несколько недель назад, они, разумеется, считали, что я знаю, о чем говорю, и я сам так считал. Я рассказывал, как легко в России прожить в рудничных городках на триста рублей в месяц; уверял их, что можно покупать хорошую еду в большом количестве за низкую цену; в магазинах тканей и одежды приличный ассортимент товаров.

И что же — я вернулся в Россию, с теми людьми, которых убедил подписать контракт на два года, и все там изменилось настолько, что я почти ничего не узнавал. Коммунисты начали свою вторую революцию, и ввергли страну в хаос, из которого она по сию пору не выбралась.

Я оказался посреди величайшего общественного переворота в истории, как его назвали компетентные люди, но мне не хватало подготовки, как я уже сказал, чтобы понять, что именно происходит, за исключением самых очевидных деталей.

И могу подтвердить, что замешательство в моей голове было не меньше, чем в головах большинства советских граждан, с которыми я встречался.

Как будто землетрясение поколебало основы привычной жизни. Мои старые знакомые в Кочкаре ходили ошеломленные, как бы не представляя, что ударило по ним. Обычная деятельность рудника пошла прахом; лавки, рынок, деньги и частная жизнь — все было полностью другое.

Было ясно, прежде всего, что Россия вступила в период галопирующей инфляции, как происходило в Германии несколько лет назад. Когда я покидал Кочкарь, на один рубль все еще можно было купить четырех молодых цыплят, или сотню огурцов, или сотню яиц, или двадцать арбузов, или шесть фунтов мяса. Рынки ломились от разного рода продуктов, включая завезенные апельсины, лимоны и рыбу. В одежных и промтоварных магазинах еще предлагали широкий выбор импорта.

За те несколько месяцев, что меня не было, цены стали совершенно неуправляемыми. Масло, которое стоило пятьдесят копеек, то есть полрубля, за килограмм, теперь продавали по восемь рублей (на сегодняшний день масло наихудшего качества уже продают за шестнадцать). Яйца, стоившие рубль за сотню, теперь были по рублю штука. До этого мы могли купить полную телегу картофеля за пятнадцать рублей, а теперь должны были платить двадцать рублей за ведро.

Могу себе представить, что думали американские инженеры, приехавшие со мной в Россию.

Я им рассказывал, что можно прожить на триста рублей в месяц, а было очевидно, что им и на тысячу не прожить. Должно быть, они решили, что и все остальное я также сочинил. Рассказывал, что в магазинах относительно большой выбор товаров — они обнаружили пустые прилавки. Рассказывал, что много дешевой еды — они обнаружили низкокачественную, и ту в дефиците, да еще по высоким ценам. Крестьянский рынок в Кочкаре, где я однажды видел за один раз не меньше полутора тысяч телег, полных разнообразными продуктами, сократился до полудюжины жалких возов с унылыми крестьянами.

Так много всего происходило одновременно, что никто из окружающих, казалось, не осознавал, что творится. Мои знакомые были слишком заняты и утомлены и не задумывались о происходящем. Хлопоты о том, чтобы достать достаточно еды и одежды для себя и своей семьи, становились все труднее с каждым днем и отнимали большую часть энергии и времени. Промышленность, кроме того, подстегивали все быстрее, таким темпом, что ни у рабочих, ни у служащих не оставалось сил.

Все газеты, книги, журналы и радиостанции в стране контролировало правительство, которое в свою очередь контролировали коммунистические политики. С помощью всех средств массовой информации коммунисты выкрикивали все те же объяснения того, что происходит. Большинство людей вокруг меня либо принимали эти объяснения на веру, либо помалкивали, если у них имелись сомнения, как и сегодня.

Оглядываясь на этот период, в свете того, что я позже узнал, думаю, что в то время единственные, кто знал, что именно происходит, были коммунистические лидеры в московском Кремле.

Они разработали для себя программу, но ее настоящие цели держали в секрете, как будто генералы армии, которой предназначалось застать врага врасплох.

В этом случае «врагом» считались все группы, которые были признаны «антиобщественными», и все прочие, кто, по той или иной причине, угрожал воспрепятствовать коммунистической кампании. Генералы в Кремле собрались уничтожить все эти группировки, так или иначе.

Революция 1917 года была направлена против царской семьи, аристократов, крупных коммерсантов и домовладельцев. Она отменила частную собственность банков и железных дорог, рудников, лесов, фабрик и больших земельных владений. С точки зрения населения, это мало кого задевало. Таких людей было только три-четыре миллиона, многие бежали за границу; оставшиеся не признавались обществом, им оставалось бороться за существование, как могут, и опускаться все ниже по социальной лестнице.

Но теперь, дав стране восстановиться за несколько лет, коммунисты начали снова, на сей раз они стремились уничтожить куда более обширные общественные слои, нацеливаясь на миллионы там, где только тысячи были задеты революцией 1917 года. Самая крупная задача, что они перед собой поставили, поистине необъятная, была реорганизация крестьянства, составлявшего в то время около 85 процентов всего населения. Коммунисты начали кампанию, направленную на лишение собственности миллионов самых честолюбивых и успешных мелких фермеров — которым дали неприятную кличку «кулаки» — и реорганизацию всего крестьянства в издольщиков совхозов и колхозов, крупных ферм, находившихся в собственности или под контролем государства, с использованием сельскохозяйственной техники.

Русские крестьяне, следует отметить, к тому времени были бедны по американским стандартам; по-настоящему богатые фермеры были лишены собственности в 1917 году.

Вторая революция была направлена не только против крестьян, но и против частных торговцев, или «нэпманов», которые открывали магазины в городах и деревнях, а теперь их собственность конфисковали; против кочевников, племен, живших в степи столетиями, и других, меньших групп.

Для этой колоссальной кампании коммунистам пришлось собрать воедино все «ударные войска», что создавались двенадцать лет: мощные государственные полицейские силы, солдат действующей армии, а прежде всего молодежь, и юношей, и девушек, которых все эти годы муштровали на коммунистических идеях и научили выполнять приказы не рассуждая. Эти организованные отряды обязательно победили бы неорганизованные «вражеские» группы, которые даже не знали, что оказались на войне, пока коммунистические ударные войска не обратились против них.

Коммунисты задействовали свою многоцелевую кампанию на полудюжине «фронтов», и одновременно запустили программу всеохватной индустриализации. Они рассчитывали, что крестьяне, лишенные собственности и вытесненные из сельского хозяйства, будут поглощены промышленностью. То же касалось кочевников, даже если те никогда в своей жизни не сталкивались с техникой, а большинство просто металла никогда не держало в руках. То был грандиозный замысел, в бумажных схемах кремлевских прожектеров, или с точки зрения идеалистов издалека, из нашей и других западных стран.

Реформаторы во всех странах завидовали коммунистам, которые могут своей властью заставить других людей принять их представления о том, что для них правильно и необходимо.

Но мы-то не были ни отдаленными идеалистами, ни коммунистическими прожектерами; мы находились посреди социального взрыва, а не стояли в сторонке, наблюдая за ним. У нас был тот же пессимистический взгляд, что и у наших русских друзей.

Вот что мы видели. Во-первых, магазины становились все хуже и хуже, обеспечение товарами почти прекратилось. Почему? Потому что государство конфисковало собственность мелких розничных торговцев, не имея ни малейшего понятия, как продолжать вести их дела. Во-вторых, продукты питания, бывшие во множестве и дешевыми, стали скудны и дороги. Почему? Потому что государство лишило собственности сотни тысяч честолюбивых и энергичных мелких фермеров и собрало их земли в так называемые коллективные хозяйства под государственным контролем, не имея никаких данных, смогут ли эти хозяйства эффективно работать, и даже не имея для управления ими квалифицированных работников. В-третьих, промышленные товары, которые все же появлялись в наших магазинах — и быстро исчезали — были ужасного качества. Почему? Потому что государство поглотило все фабрики, большие и маленькие, и запретило импорт заграничных предметов потребления. Так было сделано до того, как были подготовлены управляющие для этих государственных фабрик. Людям приходилось либо брать продукт невыносимо плохого качества, либо обходиться безо всего.

После возвращения для меня было очевидно, что золотодобывающая индустрия была в меньшей степени деморализована, чем большинство предприятий в то время, благодаря энергии и проницательности Серебровского, а может быть, и потому, что Сталин и народный комиссар тяжелой промышленности Орджоникидзе, тоже грузин, сохранили интерес к нашей отрасли, и мы оказались привилегированной группой.

Таким образом, мы одни из первых почувствовали выгоду вскоре организованной коммунистами новой системы распределения ограниченных поставок продовольствия и промышленных товаров. К тому времени стало ясно, что реорганизованная промышленность и сельское хозяйство не будут производить достаточно, чтобы удовлетворить нужды всех советских граждан, еще несколько лет. Коммунистическим лидерам приходилось решать, то ли повернуть назад, вернуть некоторые фабрики, магазины и крестьянские хозяйства их прежним владельцам, то ли оставить все как есть и заставить большую часть населения обходиться малым. Они выбрали второе. Для удобства людей лучше было бы первое, но это означало бы отход от социализма.

Следующий неотложный вопрос: как распределить имеющиеся товары среди нужных людей; имеется в виду, людей, которых коммунистические лидеры считали наиболее полезными. Это было достигнуто путем введения общенациональной системы карточек и «закрытых распределителей». Карточки, распределяемые только среди городских работников, давали им возможность покупать достаточно еды для собственных нужд, по ценам, примерно таким же, как до инфляции. Крестьяне, предполагалось, обеспечат себя пищей сами. Тех, кто был лишен собственности, просто проигнорировали; они могли покупать сколько нужно, чтобы прожить, за деньги; в противном случае это были их проблемы. Закрытые распределители были зарезервированы для определенных групп работников; каждый рабочий прикреплялся к определенному распределителю, где он мог купить одежду и другие промышленные товары, какие там имелись, по доинфляционным ценам.

Наши первые закрытые распределители в Кочкаре были ужасны, мы еще сильнее почувствовали отсутствие прежних частных торговцев. Но, по крайней мере, цены стали более умеренными, чем раньше. Постепенно закрытые распределители для некоторых групп становились куда лучше, чем для других. Например, у полицейских сил были замечательные закрытые распределители, предмет зависти многих. Трест «Главзолото» неплохо снабжал свои закрытые распределители с самого начала; мы считались среди нужных профессий.

Что касается иностранных инженеров и рабочих, советское правительство проявило щедрость. Для их исключительного пользования была создана сеть закрытых распределителей под названием «Инснаб», с наилучшими продуктами, одеждой и предметами домашнего обихода, включая импортные товары, которые в то время больше нигде в России было не достать. В тот период тысячи иностранных рабочих и сотни иностранных инженеров приглашались в Россию, на хорошую зарплату в их собственной валюте. В этих новых магазинах они не только спасались от засасывающей трясины инфляции, но были в состоянии извлечь выгоду, при известной недобросовестности, перепродавая инснабовскую продукцию своим российским коллегам. Рад заметить, что американцы в большинстве так не поступали. Мы в «Главзолоте» не подвергались особо сильному искушению, поскольку русские сотрудники имели доступ к закрытым распределителям, практически не хуже наших. Люди, работающие с золотом, будь то при советской системе или при капитализме, кажется, всегда получают необходимые материальные удобства.

При второй коммунистической революции золотодобывающая промышленность потеряла категорию работников, без которых, подозреваю, не могла легко обойтись. Коммунисты, объявляя войну всем группам, считавшимся несоциалистическими, решили, что старатели, или арендаторы, относятся туда же, и объявили, что их ликвидируют безотлагательно. Старатели открывали для нас много новых золотых месторождений, и отбивать у них охоту казалось неразумно.

К тому времени я получил урок, что лучше не комментировать такие действия, поскольку обычно нарывался на какую-нибудь коммунистическую фобию, стоило что-нибудь заметить вслух. Но позднее я с радостью узнал, из книги Серебровского про золотодобывающую промышленность, опубликованной в 1936 году, что Иосиф Сталин также правильно оценивал важность наших старателей, и, наверное, не хотел отказываться от них в то время. Согласно книге, Сталин в 1927 году сказал, что старателей следует сохранить в золотодобывающей промышленности, они могут оказаться полезными.

Почему же в 1929 году от них отказались? Подозреваю, что Сталин тогда не мог настаивать на собственном подходе. Он еще не стал столь значительной фигурой, как теперь, и все еще сражался с некоторыми коммунистическими лидерами по тем или иным теориям. Представлялось логичным отказаться от старателей, одновременно с кулаками и аналогичными группами. Сужу по книге Серебровского, что Сталин в этом случае отказался от частности в пользу своих коммунистических оппонентов.

Во всяком случае, старателей мы потеряли. Люди они были неотесаные, грубые и бесцеремонные в поведении, наверное, не очень честные. Но у них был нюх на золото, как и во всех других странах. Они разыскивали для нас новые залежи и участки, соблазненные древней перспективой быстро разбогатеть.

Теперь предложили заменить их коллективами молодых геологов, юношей и девушек, наученных горным работам, или только что из школы.

Эти подростки, как утверждалось, могут выполнять работу прежних праздношатающихся старателей куда лучше. Они не пьют, и вообще убежденные комсомольцы. Разве не логично, спрашивали коммунистические реформаторы, что они смогут любую работу делать лучше, чем те старики, которые большей частью даже читать и писать не умели?

Ну что ж, я не прочь получить доказательства. Но я видывал старателей в Соединенных Штатах, на Аляске, и пару лет в России. Хорошо понимал, что у этих старых чудаков в России тот же нюх на золотоносные жилы, как у золотоискателей в Соединенных Штатах. Сомневаюсь, что мальчики и девочки, вчерашние школьники, будь они сколь угодно честные и убежденные, смогут заняться этим загадочным ремеслом не хуже объявленных вне закона старателей.

Ликвидация старателей их самих не особо заботила; она не была такой жестокой по своим последствиям, как ликвидация кулачества. Старатели часто не имели семей и вели более или менее бродячую жизнь. А вот кулаки были самым основательным, уважаемым элементом в деревне. Они были настолько основательны, что коммунисты не видели никакой возможности вытеснить их с занимаемых позиций иначе, как силой.

Старатели быстро нашли работу на рудниках; они все разбирались в горном деле, разумеется. Они вступили в профсоюзы, чтобы получить работу и общественное положение в глазах коммунистов, а напиваться стали только по выходным. Я говорил кое с кем из них, кого знал раньше, они выглядели вполне довольными. Однако через несколько лет, когда появилась новая возможность разыскивать золото, большинство их них снова потянулось в дальний путь на восток.