Родня

Родня

Что до Янкеля и Хайм-Мейера, то не женились. Маленький Янкель страдал «черной болезнью», а хупу сыграл с рыжеволосой и длинноногой Блюмкой. Хайм-Мейеру досталась Тубэлэ. Но это ночью они играли мужей, днем каждый стоял на своем углу – раздавал за рубли мыло, пряники и гвозди. То были кануны, когда набирали строителей первой пятилетки, и братьев, как сиамских близнецов, посадили в один лагерь поселка Камянское. Поселку дали имя Днепродзержинск, Янкелю дали три года, Хаём-Мейеру тоже. Блюмка и Тубэлэ выписались из Шполы и сняли в днепродзержинском овраге комнату с видом на лагерные вышки. Они беременели надеждами свиданий.

В лагере Янкель играл на трубе. Он делал соло – овчарки падали в шоке. Хайм-Мейер ошпарил себе ноги, чтобы не таскать бетон носилками, шептал молитвы.

В год неурожая первой пятилетки лагерь распустили. Гуси-гуси! Га-га-га!

И хотя ни Янкель, ни его брат ни разу в жизни так и не выговорили: Днепродзержинск, они остались здесь. Хайм-Мейер снова жонглировал пряниками и мылом, Янкель импровизировал на трубе перед началом вечерних сеансов в кинотеатре «Смычка». И пока Янкель пускал слюни в трубу, брат его держал Блюмку за талию и тоже чувствовал себя солистом. А Блюмка почувствовала себя беременной. Родилась Полинка – красные волосы, разлет бровей Хайм-Мейера. Так или нет… Подозреньем были заражены все – деревья, коты, ветер и люди. Полинка росла и тогда, когда люди гибли в войне с немцами, и тогда, когда от рака желудка умер Хайм-Мейер, а потом в таких же муках скончалась Блюмка. Святой Янкель и Тубэлэ пережили их на четверть века. Но главное – вошли легко в смерть, каждый умер во сне. А до этого им даже довелось гулять на Полиной свадьбе. Судьба подарила ей Сеню – черноглазого губошлепа с варшавской улыбкой. Он родился в Варшаве, бежал в дни оккупации на Восток, а ему было семнадцать. Мотался вагонной Россией – украсть, урвать, покушать. В сорок первом его схватили в Астрахани, как шпиона. Схватили в Астрахани, сослали в Архангельск. И забыл Сеня пыль Варшавы, словно родился и вырос посреди тундры. Кому жид, кому поляк и волк среди волков. Зубы отточил не хуже топора, а топор для плотника, что ноги для танцора.

Десять зим растаяло, девять весен проплыло по земле, окруженной собаками и солдатами. Весна 55-го реабилитировала проволочную зиму, а заодно и Сеню. Вышел на волю, а страх пространства остался. И когда бывшие поляки потянулись через Варшаву во весь мир, то есть в Израиль, он полетел сначала на Днепрострой, перекинулся на Каховскую ГЭС, а уж оттуда – к Поле. Чуть не засиделась в девках медсестра Поля, но вот влипла в Сеню, как муха в мед. Янкель убрался на кухню к коту, и с ним старался не попадаться под ноги молодоженам. Чаще и чаще одолевала старая болезнь Янкеля, и однажды утром нашли его задохнувшимся в подушке. Позеленевшая труба и три золотых царских монеты – все, что они заметили после его смерти. Ну, еще мелодия «О, Суббота» витала в его доме, но о субботе не вспоминали. Вставить бы золотые фиксы, да, как на грех, зубы целы. И южными немыми вечерами не знал Сеня, куда деть себя и эти монетки. Он был деятельный, Сеня-поляк – сарай построил во дворе, кроликов развел, кота утопил.

Девочку сделал Поле: Белочку. Между тем, их соседи сделали мальчика Ваню. И тут Сене вроде хвастаться нечем. Тем более что сосед, сын Хайм-Мейера, Аркадий – инженер, а жена Вера – стоматолог. Но Аркадий чертил болты и гайки на сто рублей, а Сеня в гробу видел эти болты и гайки.

– Самая хорошая профессия: воровать, – говорил Сеня. – Но за это сажают, поэтому я плотник.

Днем он плотничал, а вечерами приходил к соседям и садился с Верой за стол, как за шахматную доску.

– Я научусь делать золотые зубы, – шептал Сеня.

– А ты бы, Аркадий, уложил бы спать сына, – говорила Вера инженеру.

– А вот какую сказку я сейчас расскажу, – заливался счастливый отец, пока Сеня целовал смеющийся рот Верочки.

Черноглазый Семен…, красногубый Семен… укатил с Верой на два дня неизвестно куда.

– Слушай-ка, – сказала Поля.

– Я люблю Веру, – ответил Сеня. – Я буду с ней жить.

– Уходи тогда, – сказала Поля.

– Некуда нам идти. Бери дочь свою и уходи жить к Аркадию.

Поля сделала жест из двух рук – до того нахально это прозвучало. Сеня улыбнулся по лагерному. Привел он Веру в дом Янкеля и затолкал в погреб ее и Полю.

– Я вас оттуда не выпущу, пока не договоритесь! – кричал им в щель.

Час молчали женщины. Видать, драться за Сеню сил у них не было. И сказала Поля:

– Открой, гад. Уйду я к Аркадию.

Взяла Белочку и ушла. Последний хахам Днепродзержинска Талмуд взял перелистал, а ничего подобного не нашел. Ну, не нашел, так не нашел, не писать же заново Талмуд.

И проходит год, и видит Сеня: Вера, что прошлогодняя слива, а соседка Поля цветет и пахнет. И дочь его родная, единственная, растет среди болтов и гаек. А он, Сеня, днем гробы стругает, вечером колдует над золотом в том самом проклятом погребе, и для кого?

То-то и оно.

– Поля, вернись, – сказал Сеня.

В ответ привычный жест.

Крикнул ночным горлом:

– Зарежу! Поля, вернись!

– Иди к своей Вере!

Аркадий лежал рядом с Полей, немой и холодный. И от этого жить не хотелось. Сеня наматывал петли в снегу, в ушах звенел постельный голос Поли, в глазах мельтешила бабочкой родная дочь. В такую снежную ночь.

Пока снег растаял, и запела весна, Сеня и стекла бил, и дверь с петель срывал, но ничего с места не сдвинулось. Ну, разве что весна. Все дышало любовью. И однажды ворвался он в дом к Аркадию и обнял Полю.

– Вернись!

– Нет.

Но плоть говорила другое.

И в доме Аркадия Сеня взял Полю. И как узнала Вера, так сразу забрала сына Ванечку и возвратилась к Аркадию. Женщины крепче мужчин в несчастье. Аркадий в канун Пурима повесился.

Сеня сколотил гроб – всем гробам гроб, а женщины оплакивали несчастного. Люди посадили дерево у его могилы, а дети росли быстрее.

Внук Хайм-Мейера, половинка Ваня с надеждой на Господа улетел в Израиль учиться, служить в Армии Обороны, работать. Белочка вышла замуж, чтобы перебраться в Хайфу.

Ванечка нашел Беллу, когда у нее был мальчик двух лет. Чем больше они старались расстаться, тем невыносимее была разлука. Как только он накапливал шекели для гостиничного номера, они убегал в другие города. И однажды в тель-авивском отеле «Хилтон» обнаружили покончивших с собой Ванечку и Беллу. «Русские самоубийцы», – писала на другой день ивритская «Гаарец». Белочку похоронили в Хайфе, а за Ванечкой никто не обращался, и он был похоронен как самоубийца за оградой какого-то кладбища.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.