III. Вечная память

III. Вечная память

…К осени стало казаться, что жизнь в лагере мало-помалу налаживается и мы кое-как дотянем до каких-то перемен. Во-первых, притерпелись. Во-вторых, нам наконец разрешили написать по одному письму. В-третьих — открылся ларек, и там можно было купить махорку и сахар! Правда, денег у нас почти не было, но после письма можно было надеяться, что нам выдадут, если придет перевод.

В ларек — малюсенькую хибарку — набивалось народу как сельдей в бочку. Несколько покупателей и десятки «зрителей», готовых как стая коршунов ринуться на добычу. Все знали, что «свое богатство» надо крепко прижимать к себе. У Андрея, который изо всех сил держал в руке кошелек, напрочь оторвали обе крышки от него! Если кто-нибудь неосторожно протягивал бумажную купюру через прилавок, ее тут же выхватывали целиком или половину. И все-таки это был прогресс, и все наши мужчины блаженно затягивались махорочным дымом, который после мха и пакли, вытянутой из щелей стен, казался нектаром. Я тоже понемножку курила, не столько для удовольствия — от махорки сильно кружилась голова, сколько чтобы заглушить постоянное чувство голода.

…И наконец пришли первые посылки! Их выдавали в какой-то хибаре, возле изолятора. Там посылки вскрывали и «проверяли», изымая недозволенное или приглянувшееся начальничкам, а остальное надо было нести в уже раскрытом ящике мимо нашего «забарачного» поля с ямами от выкорчеванных деревьев. Первые посылки никому до своего барака донести не удалось. На владельца заветного ящичка (со съестным!) налетала свора уркаганов, сбивала человека с ног, вышибала посылку у него из рук, и драгоценное содержимое — яблоки, печенье, лук — вмиг исчезало в кишащей руками и ногами куче.

«Попка» с вышки равнодушно взирал на это зрелище (хотя, может быть, и с удовольствием — все-таки развлечение!) Потом «58-е» стали умнее и за посылками ходили с собственным эскортом, достаточно многочисленным, чтобы отбиться от урок, и поэтому их удавалось донести до барака. Получила и я посылочку с сухарями, любимой моей халвой, апельсинами и какими-то жирами. И хотя это был пир всего на один день — ведь друзей было много, да и с моими барачными соседками надо было хоть чем-нибудь поделиться, — все равно это был чудесный и сказочный пир! И вечер, полный надежд на долгожданное «чудо», которое вот-вот должно же наконец произойти по чьему-то «велению»…

Но «чуда» не случалось. Наоборот, стали приходить какие-то «дела», зашевелилась раньше как-то незаметная «третья часть». Понаехали новые уполномоченные, и по ночам стали вызывать то одного, то другого. Начались допросы… Хотя каждый из них кончался тем, что брали подписку «о неразглашении», на другой день весь лагерь уже знал, кого вызывали и о чем спрашивали. Тут были и допросы по старым делам, за которые мы уже получили приговоры и отбывали свои сроки, были и попытки завести новые — спрашивали о знакомых и друзьях по лагерю, а то и о совсем незнакомых людях, которых заключенные никогда в глаза не видели.

Из нашей компании тоже вызывали всех по очереди, чаще других Андрея. Его держали целую ночь напролет, требуя, чтобы он назвал своих «сообщников», тех, кого не удалось арестовать в 35-м и которых, как видно, и до сих пор разыскивают, — из числа 400 вернувшихся на родину «сменовеховцев». Утром его снова гнали на работу, а он едва держался на ногах. Измученный Андрей называл им разные выдуманные фамилии, но это не было выходом — таких людей не существовало, и его обвинили в издевательстве над «органами».

Что было делать? Мы не знали… Вызывали и меня. Зная, конечно, о моих с Андреем отношениях, требовали, чтобы я «выведала» у него о его тайных «связях». Кричали, ругали, грозились, что они «повенчают» меня с моим «хахалем» перед «списанием» в расход, как давно уже следовало сделать!

— С кем из западной сволочи готовит он заговор? Если не узнаете, обоим будет плохо!

Но все же только грозились, не били — такого приказа, видно, еще не поступило. Мне и до сих пор непонятно, кому и зачем понадобилась эта комедия, когда люди так или иначе все равно были обречены. Сколько можно было выдержать такой «Водораздел»? А если хотели прикончить быстрей, то кто мешал просто всех перестрелять? Не все ли было равно, что написать в отчетах и «делах», — пиши, что угодно твоей фантазии! Однако людей продолжали вызывать, подолгу держали на допросах, давали зуботычины, хотя и не избивали, а утром, падающих от истощения и недосыпания, опять гнали на работу…

Все стали чего-то бояться, и наше начальство тоже вроде чего-то остерегалось. Даже доходяг на «Северный» стали вывозить ночами, как будто потихоньку, по-воровски… Или испугались, что людскому терпению все-таки придет конец, начнется бунт и разъяренная толпа бросится на конвой? Напрасно боялись. «Масса» была терроризирована и словно загипнотизирована паническим страхом. Люди как будто лишились разума или вообще перестали быть людьми. Только один человек из тех, кого я знала, ясно отдавал себе отчет во всем происходящем. Видел, понимал и сознавал, что каждый день — это следующий шаг к гибели. И не только сознавал, но и не хотел безропотно подчиняться этому бессмысленному, ничего не изменяющему уничтожению.

Он не хотел медленно и молча погрузиться в клоаку, но готов был биться и кричать, драться за жизнь, цепляться, пока хоть только голова на поверхности, хоть только рот и глаза… Этим человеком был Андрей. Конечно, может быть, среди сотен гибнущих нашлись бы и другие, но люди были слишком измученны, слишком выжаты и деморализованы, чтобы довериться друг другу. И все молчали. Боялись. И Андрей тоже боялся — боялся, что нарвется на мерзавца, попытающегося спасти свою шкуру ценой доноса, или на отчаявшегося, потерявшего волю и разум человека. Только мне и еще двум-трем самым близким, самым надежным, в самое ухо, едва слышным шепотом:

— Бежать, бежать надо… Перебить конвой, захватить оружие, пробиваться сквозь тайгу к границе. Ведь нас много, чего стоит эта свора без оружия? Перерезать провода. Пока дойдут вести из этих болот, мы будем уже далеко…

Увы! Не откликался никто. У всех были близкие — жены, дети или родители. Все боялись за них. Боялись расплаты. И не осталось сил — ведь все уже были почти доходягами. И все еще надеялись на чудо и поворот истории… Только бы дожить! Только бы дожить… Дожил ли кто нибудь? Дотянул ли — до чего? Из тех, кого я знала, не выжил никто. С «Северного» ни один не вернулся…

Нет, ни о каком бунте нечего было и думать, но попытаться спастись — как угодно, с каким угодно риском, бежать вдвоем — все равно это меньший риск, чем оставаться. В этом был уверен Андрей. Так теперь думала и я. Андрей припас кое-что из одежды, тщательно починил свои и мои ботинки, надевал на работу двое брюк и телогрейку. Хотя дни были еще жаркими, но ночи начались прохладные — стоял конец августа.

На последнее белье он выменял маленький мешочек с солью и носил его, как ладанку, на груди.

— Скорей, надо скорей!

Но как «скорей»? Выбраться ночью из лагеря? Ночи стали уже темными, а электричества у нас не было, но расстояние от вышки до вышки небольшое — едва ли можно было бы незамеченными подлезть под одну колючую проволоку, миновать пустую, без травинки, полосу и пролезть под второе заграждение. А главное — собаки, которые бегали на цепях, скользящих по длинным проволокам вокруг зоны. Нет, из лагеря уйти было почти, а вернее, совсем невозможно.

Оставалось — с работы, может быть, просто в удачный момент, когда посчастливится незаметно скрыться. Может быть, Андрею удастся угостить конвоира настоящей папиросой из посылки, расположить к себе и отпроситься на минутку вместе со мной — дело житейское, всякому понятное. И использовать эту минуту, бежать в чащу, залезть на дерево, переждать погоню… Но ведь и на бирже, где мы теперь работали, была собака. Разве она не возьмет след, не отыщет? Про наших собак рассказывали чудеса, что они и через три дня берут след. Особенно одна, какая-то знаменитая сука, которую самолетом привезли из Воркуты…

Правда, говорили и другое: если натереть подошвы махоркой, собака дуреет и теряет след. Полагаться на то, что болтают урки, не очень-то надежно, но на всякий случай Андрей натирал подошвы наших ботинок махоркой. Вернее же всего было ждать дождя. Правда, говорили, что знаменитая сука берет и мокрый след, но Владимир Николаевич Экк, наш друг из «преступного мира», этому не верил.

Но проклятого дождя все не было и не было. Жара спала, но дни стояли такие же ясные и синие. Этапы на «Северный» по ночам уходили теперь ежедневно — человек по 40–50. Доходяг увозили на телегах. За ними выстраивали тех, кто еще мог идти. Из нашей компании взяли сразу двоих, еще довольно крепких — не в лазарет.

Когда утром мы узнали об этом, сердце у меня упало. В тот день я умоляла Андрея рискнуть и бежать одному. Мне казалось, что какой-то, хоть самый ничтожный шанс все-таки есть. Я могу занять конвоира, покурить с ним, отвлечь его разными «бабьими штучками» — женщин было слишком мало, и даже злобные ингуши-конвоиры были с нами поласковее, каждый облизывался на любую «бабу». За это время Андрей мог бы скрыться, ну а там — как Бог даст…

Андрей не хотел. Не мог. Каждый раз он решал подождать еще один день, последний… Вдруг какая-нибудь случайность… Или, может быть, опять поведут на пожар… Или прольется наконец дождь… Но скоро и этим надеждам пришел конец. Почему-то стали строго следить за тем, чтобы мы с Андреем не попадали в одну бригаду. Вот уже несколько дней мы были разъединены днем и дрожали от страха вечером, не зная, увидимся ли еще завтра утром. Андрей еле доходил с работы до вахты, хотя это было недалеко. Еле передвигал отекшие ноги.

Однажды он вернулся с работы в сильном ознобе — наощупь чувствовалось, что у него сильный жар. Я уговорила его пойти в лазарет.

— Присядьте, — сказал ему лекпом.

— Я могу только прилечь, — ответил ему Андрей и упал на пол.

Его положили в лазарет, и от сердца у меня немного отлегло — не возьмут же его оттуда на этап! Не знаю, почему я была в этом уверена? Вернувшись с работы, я упросила нашего лекпома, в сущности симпатичного и доброго старика, только уж очень напуганного и дорожившего своим привилегированным медицинским положением, пустить меня к Андрею, который лежал в маленькой палате, где еще находилось еще человека четыре. Так странно было видеть его в чистой белой рубашке, на белой подушке, совсем бледного, пергаментного. А глаза его сияли мне навстречу такой радостью и счастьем, что чудо, казалось, здесь, рядом, что от одного этого взгляда все вдруг рассеется, как ночной кошмар, и мы останемся вдвоем где-то в далекой ночи… До самого отбоя я сидела возле Андрея. Мы почти не говорили. Я гладила его сухие руки и потихоньку растирала отекшие ноги.

Ночью Андрея взяли…

Он пришел на «Водораздел» еще полный сил и энергии, живой, умный, смелый, решительный. Если бы не я, Андрей не стал бы дожидаться финала. Он давно понял и предвидел, каким будет конец. Когда от шоферов с «Северного» поползли слухи о машинах, увозивших людей на расстрел в оврагах, Андрей понял, что это — не лагерная «параша». Понял и, может быть, спасся бы. А если бы не спасся, то хотя бы получил пулю вдогонку, и жизнь его оборвалась бы раньше, чем надежда…

Из-за меня он остался, из-за меня ослаб и дошел до ручки. Из-за меня теперь сидит в изоляторе, ожидая, когда его посадят на грузовик и повезут на расстрел… Мне вдруг все сделалось безразлично — жить или умереть, но только медленно не доходить, зная, что страшный, одинокий конец все равно неизбежен…