Трагедия фронтовой любви
Трагедия фронтовой любви
Говорят, память солдата как раны. Со временем они затягиваются, но в непогоду ноют. Так и память – нет-нет да и растревожит сердце воспоминаниями о минувших днях, о военной юности, о друзьях-товарищах…
Ее звали Аня. Она была невысокого роста, широкий армейский ремень подчеркивал тонкую талию. Густые брови и ресницы оттеняли голубые глаза. Во всю щеку – нежный румянец. Аня была очень мила, улыбчива, добра и совершенно не умела обижаться.
Как-то в ожидании экипажа, улетевшего на разведку погоды, мы собрались всей эскадрильей, разлеглись на зеленой траве аэродрома. Вспоминали домашний уют, своих друзей, мирную жизнь. Незаметно разговор зашел о любви. Некоторые наши летчицы были замужем, имели детей. Но большинство знали о любви только по книгам да фильмам.
– Понимаете, девочки, чего я боюсь, – вдруг сказала Вера Маменко, наш механик, – погибнешь вот вдруг и даже ни с кем не поцелуешься. Обидно ведь!
Анка в шутку сказала, что если она кого и полюбит, то только моряка.
– Эх, морячка милая моя! – обняла ее Нина Алцыбеева. – После войны найдешь своего моряка.
Брошенное невзначай слово «морячка» накрепко пристало к девушке. Местные жители даже думали, что это ее фамилия. А фамилия Ани была Бондарева. Выросла она в маленьком степном городке. Запоем читала книги о сильных и смелых людях: моряках, летчиках, геологах. Завидовала им.
Вообще-то Аня мечтала стать садоводом, украшать свои родные степи. Когда она говорила о цветах, лицо ее сияло, а глаза становились цвета полевых незабудок. Я не подозревала раньше, что каждый цветок имеет свой характер. А Аня знала. Бывало, идем к аэродрому, а она каждую травинку заметит.
– Ой, какие цветы чудесные!
Мы вертим головой в поисках чудес и ничего, кроме обыкновенных желтых лютиков, не видим. Пожимаем плечами, но от Анкиного восторженного восклицания эти лютики и в наших глазах превращаются в прекрасные-распрекрасные цветы.
Аня шагнула в войну прямо со школьного выпускного бала. Война приближалась к городу, и она добровольно вступила в армию. Закончила школу младших авиаспециалистов и прибыла в наш полк, где была зачислена на штурманские курсы. Пожалуй, слово «курсы» слишком громко звучит для тех краткосрочных занятий по штурманской подготовке, что были у нас в полку для желающих летать. Многие штурманы решили стать летчицами. «Старики», уже имевшие какой-то опыт полетов в аэроклубах и на войне, превратились в преподавателей. Вот на такие-то курсы пошла Аня и некоторые прибывшие с ней новички. В войну учеба измерялась не годами и даже не месяцами, а неделями и днями.
Первые свои вылеты Аня сделала на Кубани. А на Тамани у нее было уже 200 боевых вылетов. Та осень 1943 года на Тамани была дождливой, с густыми туманами и непролазной грязью. Нередко передвигаться приходилось необычным образом: берешь сапог за ушки, тянешь вверх ногу, переставляешь, потом руками подтягиваешь другую. И так шаг за шагом. Не то можно было и вообще не вытащить сапоги, так как были они на несколько размеров больше, чем требовалось. Сапоги пропускали воду, и портянки, как правило, были мокрыми. В воздухе же во время полета они превращались в ледяную корку.
В нашем поселке кроме нас стояли еще морские пехотинцы. Через несколько дней они ушли на запад, и тут мы узнали, что будем помогать им высаживаться на крымский берег. Помню, как командир полка подполковник Е. Д. Бершанская собрала нас для получения боевой задачи. Как всегда, ровно и спокойно звучал ее голос:
– Все восточное побережье Керченского полуострова опоясано густой сетью проволочных заграждений не только на берегу, но и в нескольких десятках метров от берега. На возвышенностях противник установил артиллерийские и минометные батареи, соорудил доты и дзоты. Десятки прожекторов установлены для освещения пролива. Дальнобойная немецкая артиллерия простреливает весь пролив до Тамани. Наша задача – уничтожить прожекторы и арт-батареи противника.
Мы тщательно изучили маршрут полета, наметили способы контроля пути, выход на объект удара. Я заметила, что Аня была необычно взволнована и напряжена. Я даже спросила ее:
– Здорова ли ты?
Казалось, она не слышала моего вопроса.
– Одна ночь. Много это или мало? – спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Коротенькая ночь, всего несколько часов! И столько жизней унесет она! Тяжко будет десантникам.
Стояли темные ночи. В проливе насмерть дрались моряки. Били зенитки с Камыш-Бурунской косы, с вражеских кораблей. И мы спешили к десантникам на помощь. Летали на бреющем, так как груз сбрасывали с высоты 30–40 метров. Задача была трудной: попасть надо точно в квадрат, иногда обозначенный маленькими огоньками, у здания школы, где находился штаб десантников и их госпиталь.
Аня старалась сделать побольше вылетов, как, впрочем, и все мы. Как-то после такой ночной работы, укладываясь спать, она шепнула мне:
– Ты только никому не говори. Сегодня ночью я послала им письмо.
– Кому? – не поняла я.
– Десантникам.
– Что же написала?
– Секрет…
Вскоре нам приказали помогать высадке другого десанта на мыс Тархан. Аня в кругу друзей осуждала решение командования:
– Какая целесообразность? Ведь там крымский берег стеной огня отгорожен от моря, – горячо говорила она. – Я видела…
Аня была права. Операция с этим десантом провалилась. Мы же могли только догадываться, сколько там погибло людей.
Продолжались бои. Продолжалась наша работа. Взлетает зеленая ракета – сигнал к вылету. И сразу аэродром наполняется грохотом моторов. Груженные до отказа самолеты выруливают на старт и, сделав разбег, уходят в темноту ночи. И так каждую ночь.
Однажды в нашем поселке вдруг объявился моряк. Мы стояли у своего домика в ожидании полуторки, чтобы ехать на аэродром, и о чем-то спорили, когда он подошел к нам.
– Здравствуйте, – вежливо раскланялся с нами моряк. – Вы не знаете Аню Бондареву?
– Аню? – изумились мы. Почти каждая подумала: «Вот тихоня! Скрывала такого парня».
Было ему немногим более двадцати. Одет в черную шинель, на голове фуражка с крабом. Высок, строен.
Все наперебой закричали:
– А-ня-я! А-ня!
Она бежала на зов встревоженная: «Что произошло?» И вдруг, не добежав, как вкопанная остановилась. Моряк пошел ей навстречу:
– Анечка, здравствуйте!
Нам показалось, что она покраснела. Мы ехидно поглядывали то на нее, то на моряка. «Выведем тебя на чистую воду, притвора», – говорили наши улыбки. Моряк, не замечая усмешек, продолжал:
– Ваше письмо…
«Да еще и письмо! – подумала каждая про себя. – Ну, подожди…»
– Ваше письмо, сброшенное с самолета, подобрал я. Вот оно, у сердца. Я хранил его, как талисман. Оно помогло мне вырваться с Эльтигена.
– Эльтигеновец! – ахнули мы и тотчас его окружили плотным кольцом.
Для нас эльтигеновцы были герои из героев. Мы восхищались ими!
– О, я никогда не был в столь приятном окружении, – пошутил моряк.
– И не вырветесь, пока не расскажете все о себе, о десанте.
– Но стоит ли вспоминать?
– Расскажите, – повторили мы просьбу.
– Вы же помните, какая ужасная погода держалась в те дни?
– Да, нелетная, – подтвердили мы.
– Нелетная… Это по-вашему, – усмехнулся моряк, – а мы вышли в море. Волны швыряли наши катера. А шторм все крепчал. Пролив мелководный, маневрировать трудно. Одни катера были разбиты, другие не смогли пристать к берегу. Немцы буквально поливали нас огнем. У них позиции были выгоднее.
– Я видела горящие корабли, – вздохнула Аня. – А люди? Что стало с ними?
– Кто остался жив, шел в бой. И десантники, и экипажи катеров.
– А вы? – не унималась Аня.
– Что – я? – не понял моряк.
– Кто вы?
– А я – командир катера, девочки. – Он помолчал. – В районе Эльтигена гитлеровцы сосредоточили свои лучшие войска. Порт Камыш-Бурун, базу блокадных сил противника и очень удобное место высадки, захватить нам так и не удалось.
– Да, с Камыш-Буруна и по нас здорово зенитки били, – вставила Аня.
Она не отрывала от него глаз. Да и моряк часто посматривал в ее сторону. Иногда казалось, он рассказывал только ей:
– О нашем, скажем прямо, плачевном положении немцы прекрасно знали. Ведь они нас закупорили в Эльтигене. Каждое утро фрицы горланили: «Эй, рус Иван, иди завтракать! Сдавайся! Переходи к нам, накормим». Но никто, конечно, не перешел к немцам. Однажды над нашими головами появились ваши «кукурузники» и стали сбрасывать нам мешки с продовольствием и боеприпасами. Ваши письма нас согревали. Как ждали мы вас! Волновались за вас. Невестами называли.
– А что за нас волноваться? Нам было легче, чем вам, – сказала Аня. – Вы же – герои из героев!
– Ну уж, – смутился офицер.
Он определенно нравится Ане, да и нам тоже. Наша беседа затягивалась, и мы втайне радовались, что автомашина задерживается.
– Какие теплые шлемы у вас, – сказал вдруг моряк. – Мы сегодня ночью на плацдарм идем. В фуражке здорово сифонит…
– Форс держите? – Все смелее становилась наша Аня.
– Просто не успел получить. Спешил.
– Я бы дала вам свой шлем, но мне без него нельзя в полете. Хотите, дам теплую шапку? Совсем новая. Вчера получила.
И не успел моряк ответить, как Аня исчезла в доме и тут же выскочила с шапкой-ушанкой в руках. Моряк примерил – хороша.
– Спасибо. Через три дня верну.
Подошла машина, мы распрощались с моряком. По дороге кто-то вспомнил:
– Аня, а у нас построение должно быть.
– Ну и что?
– А шапка-то уплыла… Что ты скажешь комэску? Не по форме ведь одета.
– Он через три дня вернется.
– Ха-ха! Какая уверенность! А между прочим, что ты ему писала в письме?
– Я всем писала. Не ему одному. Его я не знала.
– Говори, он же с тебя глаз не спускал.
– Ох, чует мое многоопытное сердце, что штурман влюбилась, – сокрушенно вздохнула Нина Алцыбеева.
– Да чего там говорить. Тут все яснее ясного. Ну, скажите, кто пойдет на такой риск – выйти на построение не по форме? Да… придется теперь Анке целых три дня от командиров прятаться, – насмешливо добавила недавно прибывшая в эскадрилью Тася Володина. – Вот я бы не решилась идти на конфликт с комэской!
– Молчала бы уж, – притворно заступилась за Аню Ульяненко, – ты и сама бы ему шапку с радостью отдала… да и комбинезон тоже…
К нашему удивлению, Аня даже не пробовала защищаться. Она была непривычно молчаливой и только чуть улыбалась в ответ на наши подначки.
Машина подошла к аэродрому, и мы поспешили, все еще перебрасываясь репликами, к своим заправленным горючим и бомбами самолетам. Механики, прослышав, что Анка отдала свою шапку моряку, к утру нашли для нее вполне подходящий головной убор. Однако комэску шапка показалась грязной, и она объявила Бондаревой выговор за небрежный вид.
– Терпи, – смеялись мы, – любовь требует жертв.
Появился он на исходе пятого дня. Аня домывала пол и была очень смущена, что он застал ее за такой будничной работой. Мы заспешили по своим делам, оставив на этот раз моряка в распоряжении одной Ани.
Мы видели их у моря на самом краю обрыва. Чайки кружились почти над их головой, а волны рвались на высокий берег. Аня и моряк весело смеялись: видно, соленые брызги долетали до них. Им было хорошо вдвоем. И они не прятались ни от чьих глаз.
Объявили построение эскадрильи. Как же нам не хотелось их разлучать: он приехал всего на два часа.
– Товарищ командир! – решилась я. – К Бондаревой брат приехал… – Тут я запнулась и стала заикаться: – Дв-двоюродный. Слу-у-чайно нашелся.
– И что? – командирским тоном спросила Смирнова.
– Раз-зре-шите не звать ее на по-по-строение? – Тут мой голос сник. Я уже не верила в успех своей затеи, но Смирнова вдруг милостиво сказала:
– До получения задачи отпускаю.
Вздох облегчения вырвался у девчат.
А через месяц Аня – наша «морячка» – с задания не вернулась.
Вот лежит на ее постели целая кипа не прочитанных ею писем от моряка. Он часто писал ей. И даже эти почти два месяца… когда ее уже не было в живых, он тоже писал. Писал, не получая ответа. О чем?
Я подошла к Анкиной кровати. Взяла один треугольничек, повертела и положила назад. Никто не решается сообщить моряку о гибели Ани.
– Вы дружили с Бондаревой? – подошла ко мне комэск.
Я кивнула.
– Ты знаешь адрес ее родных?
Я покачала головой. И удивилась, что не знаю адреса подруги. Собственно, Анин адрес был такой же, как и мой: полевая почта… что на гражданском языке означало – аэродром на окраине поселка Пересыпь. А тот, довоенный, адрес практического значения не имел.
– Тогда узнай в штабе. – Комэск посмотрела на меня усталыми глазами и заговорила неестественно тихо: – Конечно, похоронку пошлют. Но понимаешь, лучше, когда письмо придет от друзей.
Меня удивили незнакомые нотки в ее голосе. Бледное, осунувшееся лицо впервые показалось мне мягким и уступчивым, а в глазах пропал строгий холодок. Я всегда думала, что Смирнова может только приказывать, учить, отчитывать. Сейчас командир разговаривала так, словно и не было на ней гимнастерки с капитанскими погонами. Я вдруг поняла, как сильно она переживает эту потерю.
Мы с Аней были ровесницы. В армию пришли после школы и оставались совсем девчонками.
Анке Бондаревой в июне сорок первого года исполнилось только семнадцать лет. В восемнадцать она уже летала. В неполные двадцать Анка погибла, успев сделать четыреста боевых вылетов. Расстояние от рождения до смерти, однако, не измеряется годами. Оно измеряется тем, что сделал человек, как он жил. И все-таки с каким жестоким ускорением прошла эта жизнь! Прошла. Завершена. И не могло быть иначе. Надо было идти дорогами войны. И кто-то, сраженный, должен был упасть на родную землю. Иначе нельзя было победить. Это была безжалостная война.
В ту февральскую ночь 1944 года беда нагрянула сразу. Почти все экипажи сделали по два-три боевых вылета в район Багерова. Снарядили самолеты и снова отправились бомбить противника, хотя погода портилась. С Черного моря наплывал туман. «Успеете, – говорили нам, – еще по вылету сделать. Пехоте помощь ваша нужна».
Мы не возражали. То задание было не легче и не труднее других. Только никто не учел, что скорость ветра увеличится и изменится его направление.
Туман настиг экипажи, вылетавшие последними. Море слилось с сушей. Где летишь? Должна быть линия фронта, потом Керченский пролив. Не однажды приходилось пролетать через линию фронта. На разной высоте. Испытали мы здесь огонь всех видов оружия. Но никогда еще мы не попадали в такой густой туман. Никогда еще мне не было так тревожно, как в ту ночь. И боялась я не за свою жизнь, а за всех, кто был в небе. В этот полет Аня пошла со вновь прибывшей летчицей. Они вылетели самыми последними. Ясно, что туман еще больше распространится и уплотнится. И ветер… Как определить скорость и направление, не видя земли? Это было невозможно.
Когда мы с Худяковой, добравшись до своего аэродрома, с трудом сели, то узнали, что нет еще двух экипажей. Начальник штаба Ирина Ракобольская, охрипнув от напряжения, кричала в телефонную трубку, пытаясь дозвониться в соседние полки: не видели ли они наших летчиц?
Уже утром узнали, что Распопова с Пинчук сбросили бомбы в море и приземлились в полку истребителей. О Володиной и Бондаревой никто ничего сообщить не мог. Полет на розыски нам не разрешили.
А спустя месяц в полк пришло известие от пограничников, которые, прочесывая плавни, наткнулись на разбитый самолет и двух мертвых летчиц.
Девушки, наверное, летели долго над туманом. Южный ветер относил их в море. Не видя земных ориентиров, штурман не могла учесть изменение направления ветра. Они летели, пока не кончилось горючее. Мотор остановился. Возможно, за счет высоты Тася еще тянула. А потом самолет врезался в топкую почву плавней, уткнулся носом в воду, высоко задрав хвост. Приборная доска ударила летчицу в грудь, а бензобак переломил ноги. Штурману сломало ногу, вдавило в бок сектор управления. Наверняка они потеряли сознание. А когда очнулись?.. Я очень ярко представила всю ту картину, как будто все происходило со мной. Очнувшись, Анна не сразу могла взять в толк, где они и что значит мутная непроглядная неподвижность вокруг. То был туман. Он не шевелился. Казалось, нечто чудовищное, какая-то иная сущность, неземная, дышащая промозглой влажностью, поглотила весь свет – и землю, и небо, и море. И поглотит их. Бондарева пыталась выбраться из кабины, но не сумела. Когда глаза немного присмотрелись, Аня различила во мгле контуры самолета. Она не представляла, где они сейчас, куда угнал их ветер, как далеко они от аэродрома. Вряд ли она знала время суток. В сплошном, беспросветном тумане невозможно было отличить день от ночи.
Аня еще и еще пыталась выбраться из кабины, но, по всей вероятности, потеряв сознание, упала. В таком положении их и нашли. В руке Бондаревой был зажат пистолет. Обойма была пуста…
Гробы привезли в Пересыпь.
Когда их опускали в могилу, хлынул ливень. Струи дождя смешивались со слезами на наших лицах.
Я опять представила их в плавнях.
Анка стреляла в надежде, что ее услышат. Так почему мы не услышали? Эти мысли душили меня, и я не могла уже сдерживать рыданий.
Вскинув пистолеты, друзья погибших дали прощальный залп-салют. На гробы посыпалась мокрая земля…
Все побрели в свои эскадрильи. Погода была нелетной. С серого неба, сплошь покрытого облаками, похожими на сшитые в огромное полотно овчины, сыпалась нудная изморось. Ни дождь, ни туман – что-то вроде мокрой пыли. Было сумрачно и тоскливо. Тоскливо было и в доме. Одни валялись на постели, спрятав голову в подушки, другие бездумно передвигали шахматные фигуры, третьи что-то писали… Я прислонилась лбом к холодному и заплаканному от дождя окну. Не покидало страшное чувство горечи от сознания, что никогда не услышишь звонкого смеха друзей. Никогда не увидишь милую улыбку нашей «морячки». Невольно подумалось: «А сегодня Аня должна была проводить занятия с молодыми штурманами. Тема о ветре…» Вот ведь нелепость: в огне летала на Кавказе, Кубани, на Малую землю сколько полетов сделала – и без царапины! Однажды попала в ураганный ветер у Новороссийска, в знаменитую бору. Машину буквально за хвост ветром тянуло в море – и выбралась. Наверное, не может с человеком все время быть удача.
Ночью, укрывшись с головой в спальный мешок, я вдруг сделала для себя открытие: а ведь однажды и я могу погибнуть, как Тася и Аня. И не останется от меня следа, будто и не было вовсе такой, будто я ветер, который прошелестел и затих. Но ведь я была, чего-то хотела, верила, что мои мечты сбудутся. Выходит, что я враз могу стать прахом? Не может этого случиться! Это неправильно. Не могу я умереть…
Прошло две недели. 9 апреля наши войска сломили сопротивление врага на Керченском полуострове, прорвали его оборону. Это была, конечно, огромная радость. Но для нас она была омрачена: накануне погибли Панна Прокопьева с Женей Рудневой. Сгорели, рухнули за линией фронта.
11 апреля нам приказали перебазироваться на Крымскую землю и бомбить отступающего противника.
Я вышла на улицу. Задержалась на берегу моря. Был солнечный день. В воздухе смеялись чайки, словно на невидимых воздушных качелях стремительно падая и поднимаясь вверх. Море отливало яркой голубизной. Я остановилась у обрывистого берега, откуда мы с Аней часто любовались морем, вспоминая свои недавние школьные годы.
Послышались голоса подруг. Они звали меня. Пора было ехать на аэродром. Я побежала было к могилке проститься с Аней и Тасей, но вдруг остановилась как вкопанная.
У могилы стоял моряк с опущенной головой. Весенний ветерок трепал его темные волосы. Мне не хотелось мешать ему. Сам он не замечал никого вокруг. О чем он думал? Может, он вспомнил, как в Эльтигене Анка кричала слова приветствия с воздуха или как согревало его в боях ее письмо? Или он думал о том, что сгорела на войне его первая любовь, не успев еще набрать силу… Трудно сказать.
И пока бежала машина к аэродрому, я все смотрела на удаляющуюся могилу и на моряка.
Многое отошло в далекое прошлое. Но не исчезнет бесследно память о подругах. Я и сейчас вижу Аню живой: светловолосая, стройная, подтянутая, с начищенными до блеска орденами, стоит она на берегу моря и, улыбаясь, смотрит вдаль…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.