Евроазиатскость, или мысли по поводу…

Евроазиатскость, или мысли по поводу…

Читая «Империю Кремля» Абдурахмана Авторханова, я невольно остановился на его мыслях о природе русского характера. Позволю себе процитировать несколько фраз:

«Расширение Руси привело к сужению, а потом и к ликвидации свободы русского человека. Человек, который хотел осчастливить других, стал самым несчастливым человеком в мире» (стр. 354).

«Обещанный рай на Земле обернулся величайшим в истории обманом. Однако великий народ не имеет права пользоваться привилегией быть обманутым. Надевая цепи на самого себя, он не смеет заковывать в них другие народы… Более того, на русском народе лежит ответственность за его прямо-таки сказочное терпение» (стр. 355).

Пребывая под обаянием этих мыслей, я, тем не менее, ловил себя на том, что продолжал внутренне полемизировать с ними. На это даёт мне право (хочется на это надеяться) мой собственный опыт и мои далеко не сторонние наблюдения над жизнью малого народа в империи в течение последних десятилетий. Так или иначе, родились эти заметки.

Многовековая история Российского государства достаточно богата анахронизмами перманентного характера, переходящими в разнообразные комплексы субэтнического развития, что ставит в затруднение, если не сказать больше, сознание европейцев, привыкших к ясности и чёткой логике поступков и их мотивации как личности или индивидуума, так и национального характера. В том или ином понимании эти анахронизмы общественного развития или производные от них проявления частного характера отмечались многими выдающимися умами, пристально следившими за колоссом на глиняных ногах, который оказался достаточно устойчивым именно в политико-экономическом плане, который, более всего, и имел в виду великий французский просветитель, формулируя свой скептицизм.

Если поставить целью проследить анахронический ряд в судьбе государства Российского, наверное, целесообразнее будет начинать с географического фактора- евроазиатскости территории. Закономерно, что это, в свою очередь, порождает социально-политический анахронизм: евроазиатскость и жизненного уклада, и экономического устройства, и политико-государственных структур, и характера власти, независимо от её идейно-политической платформы, что опять порождает психологический анахронизм — евроазиатскость.

Проследив историю России именно в этом плане, мы придём к не совсем безосновательному заключению, что бич её евроазиатскости, особенно со времён татаро-монгольского владычества на Руси, и является главным элементом некоей её загадочности для стороннего наблюдателя. От Ивана Грозного, который ввёл на Руси институт царей, до Николая II, который подвёл под него трагическую черту, ни один монарх не может похвастаться тем, что ему удалось освободить свою страну от этого порока. Хотя нелишне будет заметить, что все они неосознанно сознавали его и боролись с ним самым решительным образом. Самой яркой фигурой в этом плане является самый великий реформатор России Пётр I. Сочетание европейской решительности в реформах с азиатской деспотией в их проведении и в самом правлении народом до сих пор охраняет завесу таинственности его природы. Так и вся династия Романовых, и Россия, творившая их, и общество, творимое ими, с загадочностью русской души.

Эта загадочность или загадочная закономерность и толкнула российскую громадину в пучину октябрьского переворота, идейным знаменем которого оказалось не стремление к социальному освобождению, как предполагали непосредственные исполнители кровавого действа, а всеобщее переустройство мира на базе недочитанного до конца Капитала К. Маркса. И в этом смысле ещё рано гадать: что оказалось сильнее — мировая история или российская евроазиатскость. Спор далеко не закончен.

Конечно, мир давно себе уяснил, что Россию уже не отгадать, что умом Россию не понять и аршином общим не измерить. Не измерить именно потому, что она размыла свои границы не только этнически, но и географически. Размыла, конечно, в попытке переварить и чужие пространства, и чужие народы — и возродиться в новом качестве. Здесь вырисовывается мысль, что Россия всю тысячу лет своего государственного развития никогда не пользовалась внутренним потенциалом, не занималась саморазвитием, наращиванием своего опыта, выработкой своих законов, а пыталась перенять чужое, готовое, наработанное чужим опытом. Именно поэтому её реформаторство бывало недолговечным, заводило в тупики не только её саму, но и всех, кто волей истории оказывался в фарватере её исторического движения. Каждый поворот её мыслился шагом, движением вперёд, но оказывался только зигзагом перед очередным виражом к чужому опыту. Конечно, наблюдая со стороны, европейскому педанту трудно принять поэтическую формулу: в Россию можно только верить, ибо он видел, что как раз этого нельзя делать. Ведь, верить нужно во что-то ясное, предсказуемое, но никогда в загадочное, о котором, как о некоем божьем даре, избранности, кричит её передовая общественная мысль.

Россия не только сама тяготеет к принципу развития через чужой опыт и модели, но и прививает такой характер народам, оказавшимися под её крылом. По сути, такое развитие не что иное, как разновидность ассимиляции, причём, весьма эффективной, ибо воздействует на корневую систему нации — философию, психологию уклада, политико-экономическую систему мировоззрения, постепенно деформируя мировоззренческую систему. Коварным оружием в современных ассимиляционных процессах, стимулируемых имперским центром, являются разнообразные формы коллективизма, к которым вечно тяготела Россия. Чтобы понять неприемлемость культа коллективизма для чеченского духа, до-статочно будет отметить одну из ярких черт характера чеченца — индивидуализм, который принято было до сих пор порицать. Коллективизм, тем более, в его идеологизированных формах, в том числе и социализм, названный Ф. Хайеком частным случаем коллективизма, и индивидуализм — вещи несовместимые. Ф. Хайек хорошо иллюстрирует это в своей книге «Дорога к рабству», указывая на то, что «в основе современного цивилизованного мира лежит именно индивидуализм, уходящий корнями в христианство и античную философию, который, впервые получил полное выражение в период Ренессанса и положил начало той целостности, которую мы называем теперь западной цивилизацией. (Вопросы философии», 10, 1990, с. 121.)

Следует только добавить, что ознакомление с Кораном позволило бы уважаемому автору с не меньшим основанием дополнить свой вывод тем, что в этой божественной книге проповедуются принципы взаимодействия индивидуальной и коллективной свобод.

«Его (фундамента западной цивилизации. — З. Я.) основной чертой является уважение к личности как таковой, т. е. признание абсолютного суверенитета взглядов и наклонностей человека в среде его жизнедеятельности, какой бы специфической она ни была, и убеждение в том, что каждый человек должен развивать присущие ему дарования, — развивает свою мысль Ф. Хайек. — Я не хочу употреблять слово свобода для обозначения ценностей, господствующих в эту эпоху: значение его сегодня слишком размыто от частого и не только всегда уместного употребления. Терпимость — вот, может быть, самое точное слово. Оно вполне передаёт смысл идеалов и ценностей, находящихся в течение этих столетий в зените и лишь недавно начавших клониться к закату, чтобы совсем исчезнуть с появлением тоталитарного государства». (Там же.). Для полноты параллели добавим, что в характере чеченского народа индивидуальное я всегда уравновешивалось именно терпимостью, вернее, терпеливостью (собар), которую сравнивали с величавостью горы.

Именно привычка искать на стороне свой жребий, тяга к чужому, в том числе и общественно-политическому опыту, заставили Россию прибегнуть на очередном повороте судьбы к столь иллюзорной идее коммунистического рая, выработанной чисто европейской мыслью, но ею даже не принятой к программному действию, ввиду её исторической несостоятельности. Что Россию уже никому не отгадать, блестяще подтвердила и эпоха горбачёвской перестройки, что является прекрасной иллюстрацией её евроазиатскости.

Могут возразить: мол, азиаты проживают в довольно большом количестве в составе любого развитого европейского государства и на американском континенте, и не порождают подобной проблемы анахронизма. Да, достаточно европейцев проживает и в азиатских странах. Но в качестве просто диаспоры того или иного государства, в своём этнокультурном, этнополитическом микроклимате, не претендуя на государственную концептуальность своего мировоззрения. Но географически и в полном объёме Европа и Азия соединились лишь в России. Самое главное: этносы, составляющие её народонаселение, проживают на своих исконных территориях, и каждый этнос претендует на то, что его мировоззрение и должно определять государственную политику.

Выявляется ещё одна грань анахронизма: каждый из народов, входящих в Российское государство, оказывается включённым в своей действительности в двойную систему координат политико-экономической жизни. Эти, фактически, две системы, накладываемые друг на друга, образовывают этнопсихологическое поле, отрицающее в отдельности и европейскую, и азиатскую системы.

В такой системе ценностных и временно-пространственных координат идея, опосредованная общечеловеческой мечтой о земном рае, естественно, и могла надолго привиться, так как она мировоззренчески помогала европейской и азиатской системам нейтрализовать друг друга, создавая иллюзию признания за каждой из них приоритета в неразрешимом споре. Но над обеими системами довлеет третья — русская, феномен русского самосознания, и этнически, и географически разделившегося на европейскую и азиатскую части и, вместе с тем, пытающегося остаться в своей первозданной природе. Что невозможно.

Если из всего сказанного сделать вывод о природе и характере Российской государственности, можно отметить, что правители России всегда тяготели к абсолютному: например, к абсолютной монархии, как и народ к абсолютно доброму царю, чему и способствовала евроазиатскость. Если евроазиатскость для первых была препятствием в реализации потенциальных качеств, то для вторых она была генератором мировоззренческого хаоса — источника всех бед, значит, и бед всех народов, включённых в орбиту политического влияния государства Российского. Долготерпение русского народа, таким образом, давило на другие народы, потому что являлось объективным препятствием на пути их национальной борьбы за независимость. Потому и понадобилось целых семьдесят лет, чтобы встряхнуться. А сколько лет понадобится, чтобы отряхнуться от этой евроазиатской архаичности, — неизвестно. Тем более, что большевизм очень хорошо вписывается в евроазиатскость самосознания среднего советского человека любой национальности.

Эволюция правления Горбачёва в сторону абсолютизации президентского правления говорит о том, что этногеографический дуализм природы государства Российского, вернее, СССР, не стал родным признаком и, вряд ли, станет им. Настойчиво заявляет о себе необходимость нахождения новой формы взаимоотношений этносов и двух континентов в рамках пространства, занимаемого нынешним СССР, которая примирила бы эти два естественных начала, противопоставленных неестественностью нынешнего их положения, что возможно сделать только путём освобождения народов, которое сделает более пространственной и географическую сетку каждого этноса, и систему координат межэтнического взаимодействия.

Путь к этому лежит через независимые государства народов, населяющих империю Кремля, в том числе единую и неделимую Россию, которая, с укреплением своих позиций суверенного государства в обновлённом Союзе, становится, по существу, основным фронтом против национального освобождения. Это, фактически, открытие второго фронта империи.

1990 г.