Глава тринадцатая Как я погубила Сталина и о чем хочу рассказать

Глава тринадцатая

Как я погубила Сталина и о чем хочу рассказать

Вчера, точно за день до своего дня рождения (завтра мой спидометр отобьет цифру 81), я давала мастер-класс в Мюнхенской опере. Ровно через год после моего юбилейного Гала, о котором рассказала в предыдущей главе.

Центром вечера стали вопросы ко мне. Три мюнхенские балерины станцевали главные эпизоды из партии Одилии. И разговор шел о черном лебеде или о коварной притворщице дочери злого волшебника Ротбарта. Так кто же она? Лебедь или дьяволица?

Я изложила многочисленной аудитории ту информацию, которой владела. Сказала, что еще в 1920 году главную партию в «Лебедином озере» делили между собой две примадонны. Знала я это от двух балерин, танцевавших их. Из первых уст.

Одетту — Елена Михайловна Ильющенко. Одилию — Мария Романовна Рейзен. И лишь позже обе роли стала исполнять одна танцовщица. И в каждой программке тех лет напротив имени балерины обозначалось: Одетта — королева лебедей, Одилия — дочь злого гения. «Открытие», что Одилия — черный лебедь, пришло к нам с Запада, от французов. Когда в Москве состоялись их первые гастроли.

И вот вопрос ко мне. С легким юмором:

— Вы танцевали дьяволицу. Околдовали принца. А был ли кто заколдован вами в зрительном зале?..

И я рассказываю историю, которая стала мне известна совсем недавно.

Когда в 2004 году на прилавках магазинов появилась книга братьев Медведевых «Неизвестный Сталин», основанная на новых архивных документах, рассекреченных через пятьдесят лет после смерти тирана, — несколько человек стали допытываться у меня, верно ли, что накануне своего смертельного инсульта Сталин видел меня в «Лебедином». И, ссылаясь на Медведевых, называли точную дату — 27 февраля 1953 года.

Всем им я отвечала отрицательно.

Уверенность в моем ответе основывалась на нашем театральном опыте. Каждый приход Сталина в Большой театр сопровождался резчайшим усилением охранных процедур. У всякой двери, в кулисах, у лифта, в репетиционных залах появлялись соглядатаи с тупыми, но внимательными лицами. Да и полпартера наводняли почитатели музыкальных представлений в штатском. Участникам вечернего спектакля вручались одноразовые спецпропуска с датой.

На спектакли Большого театра Сталин хаживал не раз. И всем в театре о том тотчас же становилось известно. Наш вождь, как мы все знали, особую склонность питал к жанру оперы. Я участвовала в двух головановских оперных постановках, которые лицезрел Сталин. Персидка в «Хованщине» и Рыба-игла в «Садко».

Партию Рыбы-иглы создавал Лавровский. И лейтдвижением моего танца (помимо, естественно, широких прыжков) был многократный резкий жест указательным пальцем правой руки, олицетворявший острую иглу морского чудища.

Таких жестов в моем танце было множество.

Первый же резкий, словно выстрел, «выпад» Лавровский срежиссировал в правом горизонтальном направлении. И когда я на премьере после первого широкого жете встаю на арабеск и следующим движением должна выстрелить всем телом в поставленном Лавровским направлении, то вдруг в моем мозгу молнией проносится леденящая спину мысль. Ведь «мой выстрел» приходится точно в правительственную ложу, в глубине которой застыли рыжие усы Сталина.

И я пасую. Трусливо пасую. И устремляю свой «выстрел» вверх, на колосники. Все это происходит в доли секунды. Абсолютно подсознательно. Мы были все тогда рабами тоталитарного страха.

Из балетов Сталин почитал лишь «Пламя Парижа». Он смотрел этот спектакль немалое число раз. Великая французская революция. Марширующие революционные толпы народа с развевающимися знаменами, хором поющие призывную революционную мелодию «Сайра». Взятие Бастилии. Разгром восставшими дворца короля. Это зрелище «медом» приходилось по душе советскому диктатору.

А тут вдруг «Лебединое озеро». Да еще инкогнито. Быть такого не могло. Но вернувшись в Мюнхен, я раскрываю свой старый дневник о февральских днях 1953 года. И читаю: «28 февраля 1953 года. Вчера танцевала «Лебединое» с Леней Ждановым. Мама сказала мне, что это был один из пяти лучших моих спектаклей» (а станцевала я к тому времени уже 55 «Лебединых»).

В концертах вождь меня видел. Даже совсем вблизи лицезрел мою вариацию из «Дон Кихота» в Георгиевском зале Кремля, когда торжественно отмечали его семидесятилетие. Но «Лебединое озеро», как я полагала, его ничем не влекло. Что-то Сталина вдруг потянуло на романтику?..

А может, дьявольские чары моей Одилии и сгубили «лучшего друга трудящихся человечества»? Так и ответила я аудитории на своем мастер-классе в Мюнхенской опере. Как пишут в отчетах, было «оживление зала».

А если взаправду сила искусства столь велика, что может убить и тирана?..

…В октябре 2005 года наследник испанского престола принц Филипе вручал мне в Овьедо премию «Принца Астурии». Премия известная. Очень престижная. Существует она уже двадцать пять лет. Но никогда не присуждали ее балету.

Процедура награждения организована была самым тщательным образом: будет присутствовать мать принца королева Испании София. Кто где стоит, откуда выходит, куда садится, получив награду.

Награжденные — их было несколько человек — репетировали под строгим оком рослого властного мажордома всю предстоящую церемонию. Ошибок делать никто не хотел. Но то и дело кто-то из нас сбивался, и участников просили начать все по ногой.

Особым невниманием отличался чемпион мира но автогонкам Фернандо Алонсо. Небольшого роста, плотно сбитый, с лохматой шевелюрой, он откровенно страдал от придирок постановщиков. Алонсо был уроженцем Овьедо. Толпы жителей его города бродили за ним по пятам. Свисали с балконов, кидали розы, пели и ликовали, и всеобщему любимцу строгий порядок казался каторгой.

Но терпением природа наградила нашего непреклонного мажордома в полной мере. И пока мы не провели всю надлежащую схему без единой помарки, нас не отпускали.

Для большей очевидности каждому вручили цветной план церемонии награждения. Где всякий из действующих лиц был изображен в виде крошечной фотографии величиной с лимонное зернышко. Пунктир, прямая линия, красные стрелки рисовали ожидаемое от тебя действо во всех подробностях.

Важным моментом определялся вход лауреата по ступенькам небольшой лесенки, соединявшей зрительный зал со сценой. Поднявшись, надлежало остановиться на две-три секунды, взглянуть направо вверх в королевскую ложу, где будет находится королева София. Приветствовать ее просили не поклоном, не реверансом, а почтительной улыбкой. А затем прямиком идти навстречу принцу, поджидавшему тебя в глубине сцены за длинным столом, покрытым сукном ярко-синего цвета. Все происходило в оперном театре Овьедо, где я когда-то несколько раз танцевала мою «Кармен-сюиту». К креслу каждого лауреата был прикреплен флажок страны, которую он представлял. Возле меня полыхал наш российский триколор.

После красочной и серьезной речи принца зазвучала старинная испанская музыка. Ее играли местные музыканты в театрализованных национальных костюмах, относившихся по своему покрою к временам Веласкеса. Музыкальное сопровождение придавало всей церемонии тонус очень значительного и традиционного празднества.

В течение всего вечера ко мне подчеркнуто проявляли высокое почтение. Я отношу это к годам своей работы с Королевским балетом Испании в Мадриде, В розданной участникам инструкции одна страничка была посвящена порядку при фотографировании. С принцем всем предстояло увековечиться. И опять лимонные зернышки наших фотографий строго определяли местоположение каждого на групповом снимке по отношению к наследнику испанского престола. И так же, как на сцене, мне была уготована честь находиться по правую руку от принца Филиппа.

Оба торжественных дня сопровождались обильными пиршествами. Родиона за несколько дней до поездки постигло пищевое отравление. Сырым молоком. Врачи прописали строгую диету. И ему оставалось лишь завистливо взирать, какие отменные хамоны и сыры поедали мы с сопровождавшими меня в Овьедо друзьями — Рикардо Куе, его братом Винченцо, Филиппом Кайседо и специально прибывшим из Москвы на испанское торжество журналистом Сергеем Николаёвичем.

Моя воля застыла в летаргическом сне. Я изменила своему девизу «сидеть не жрамши». Горько каюсь. И увезла из Овьедо пару столь нежелательных килограммов калорий.

Следующее приятное нашествие калорий обрушилось на меня в Токио. Я была удостоена премии императора Японии. Журналисты называют ее нобелевской премией по искусству. Трудно удержаться, чтобы не задрать порядком нос. Балеринам до 18 октября 2006 года премию эту еще не присуждали.

Тут тоже последовала целая вереница торжественных церемоний. Но уже на японский лад. Очень японский. Премию вручал младший брат императора принц Хитачи. На торжественном обеде мне отвели столь же почетное место. Но теперь по левую руку от принца. На японский лад.

Награжденных было пятеро. Пучеглазая японская художница Кусама в кричаще-красном парике с челкой а-ля Марина Цветаева. Американский композитор-минималист Райх, в обязательной темно-синей бейсболке (может, он и спит в ней?), призванной подчеркнуть его неоспоримое величие. Седовласый немецкий архитектор Отто, построивший на полпути от аэропорта к центру города поразительный футбольный стадион в Мюнхене. Стадион, по своим техническим и эстетическим открытиям во многом опередивший время. Пишу сие уверенно, так как сама неоднократно посещала его и любовалась цветовыми превращениями гигантской чалмы в зависимости от команд, которые сегодня играют. Пятым был молчаливый тучный французский скульптор Болтански, о котором могу сказать лишь, что он скульптор. И что он из Франции. Его работы никогда не попадали в поле моего художественного внимания. В том, верно, вина моя, а не скульптора.

Кстати, с Японией пересеклась третья моя награда, о которой мне тоже хочется вам рассказать.

В середине дня 20 ноября 2005 года заверещал наш мобильник. Мы ехали с Родионом в машине по запруженной тысячами автомобилей московской улице. Родион передал мне трубку: это тебя. Неожиданно я услышала голос Путина:

— Майя Михайловна, поздравляю вас с днем рождения. И с орденом «За заслуги перед Отечеством» Первой степени. Звоню я вам из Токио. К сожалению, не смогу быть вечером на вашем юбилейном празднике.

— Я знаю, Владимир Владимирович, вы работаете двадцать пять часов в сутки, — говорю в ответ.

— Хотел бы меньше. Не выходит.

Так из далекого Токио из уст президента пришла ко мне весть о высокой награде. Теперь я кавалер трех орденов «За заслуги перед Отечеством». Третьей, Второй и Первой степеней. И первая женщина в России, увенчанная торжественным орденом Первой степени (с обратной стороны выгравирована цифра 10).

К событиям моей жизни хочу отнести и премьеру оперы Родиона Щедрина «Боярыня Морозова».

Лет двадцать, а то и все двадцать пять, предшествовавшие ей, я слышала долгие разговоры о протопопе Аввакуме, боярыне Морозовой, ее сестре, сыне Иване, староверах, юродивых, царе — «тишайшем» Алексее Михайловиче. Слышала, как Родион переговаривался по телефону с академиком, петербуржцем Панченко. Панченко отвечал на звонки только между восемью и девятью часами утра. В тот час, когда я лишь просыпалась, чистила зубы, причесывалась, словом — в самое неподходящее для меня время. До моих ушей доносились клочки фраз: «земная темница», «град Боровск», «царская кравчая», «кандалы», «дыба», «цепи»…

Все эти годы Родион возил с собой ксерокопию «Жития протопопа Аввакума», испещренную его пометками. Иногда читал мне пронзительные письма Аввакума к боярыне Морозовой. Я отмечала, что время от времени он брался за работу, но внезапно остывал. Говорил, что никак не может подобрать ключ, ход к мощно завлекавшему его сюжету.

И вдруг непредвиденный случай. Давний друг Щедрина хормейстер Борис Тевлин, всегда заканчивавший всякий разговор с ним по телефону словами «пиши для хора» (это заменяло ему общепринятое «до свидания»), напомнил Щедрину о своем юбилее:

— Напиши что-то новенькое для хора к моему концерту.

— Когда он будет?

— Будет он 30 октября. Большой зал консерватории.

Разговор был в конце апреля 2006 года. И Родион обещал Тевлину что-то подходящее к случаю сделать.

Вот так и бывает. Нужен толчок. Случайная наводка. Близкая дата. И давний замысел внезапно приобретает четкие контуры, словно выплывая из густого тумана.

— Эту трагическую страницу истории надо увидеть и пережить через Морозову. Через ее страшную судьбу. А не от Аввакума. И делать оперу хоровую. Без оркестра. Лишь два-три инструмента.

Вот что я услышала.

И Родион погрузился в работу. Словно назло, были у нас в те дни сплошные поездки. Штутгарт, Рим, Женева, конкурс во Франции. Но Родион усидчиво работал. В тесных гостиничных номерах. И в начале июля послал готовую партитуру оперы Тевлину и в SCHOTT. А в сентябре хор Московской консерватории, руководимый зажегшимся Тевлиным, приступил к репетициям оперы.

И еще везение. За мировую премьеру «Морозовой» взялась влиятельная московская продюсерская компания «Classica VIVA». Ее глава Вадим Солод, являясь верным почитателем жанра оперы, неоднократно с успехом осуществлял концертные постановки классических произведений. А сейчас он безбоязненно и увлеченно взялся за совсем новую партитуру. С выбором четырех солистов ему очень помог молодой, но уже многоопытный Михаил Фихтенгольц, внук знаменитого советского скрипача. Все четверо: боярыня Морозова — Лариса Костюк, ее сестра княгиня Урусова — Вероника Джиоева, протопоп Аввакум — австралийский тенор Эндрю Гудвин, царь Алексей Михайлович — Михаил Давыдов — своими вокальными и сценическими данными угодили в самую десятку. Такие попадания совсем не часты в наше суетное конъюнктурное время. Безупречен был и молодой трубач Кирилл Солдатов.

И вот день премьеры. Накануне я слышала репетицию. Что-то здорово получалось, что-то не слишком ладилось. Тевлин был строг и непреклонен. Заставлял повторять отдельные эпизоды вновь и вновь. Но все равно явственно слышно было, что опера замечательно удалась Щедрину.

Репетиция — всего лишь репетиция. Как сложится, сладится сочинение в премьерный вечер?..

По старому поверью, артисты считают — когда репетиция проходит успешно, премьеру поджидают непредвиденные исполнительские подвохи. Но все равно хочется, чтобы каждый раз все шло безукоризненно!..

Ни единой ноты в процессе работы я от Родиона не слышала. «Морозову» на рояле он мне не сыграл.

— Зачем? Все будет в голосах. У ударных инструментов. У сольной трубы. Не хочу, чтоб у тебя создалось превратное впечатление. Потерпи. Недолго осталось, — так говорил мне мой упрямый муж.

Большой зал консерватории. Он полон. Телевизионные камеры. Вспышки фотографов. Шелест переворачиваемых страниц программного буклета нынешнего вечера.

Борис Тевлин дает первый ауфт-такт.

Мощные удары литавр и церковных колоколов. Зал слушает каждую ноту с напряженнейшим вниманием. В паузах гробовое безмолвие. Сегодня простуженных нету. И так до самого конца сочинения. Последнее слово протопопа Аввакума «аминь» истаивает в тишине. Аплодисменты обрушиваются после мертвой паузы. Овация долгая и искренняя. Никто не уходит. Люди стоят. Все участники, с редким вдохновением представившие москвичам новую работу Щедрина, выходят и выходят на поклоны. Они длятся добрых полчаса. Море цветов.

— Сегодня ты был гений. Как Блок после «Двенадцати», — говорит при мне Родион Тевлину. Его заклинание «пиши для хора» здорово сработало сегодня…

Я была захвачена партитурой моего упрямого мужа полностью. Всю оперу сидела не шелохнувшись. Даже спина затекла. От напряжения. Щемило сердце. Образы всех четырех персонажей получились трагичнейшими, ощутимыми, жизненными.

Судьба боярыни Морозовой вызвала у меня огромное сопереживание и сочувствие. Богатейшая женщина России, тридцатидевятилетняя красавица вдова, владевшая восемью тысячами крестьянских дворов, разъезжавшая в серебряной карете с двенадцатью лошадьми, по ее двору разгуливали павлины, — умерла от голода и жажды в зловонной земляной яме, поедаемая вшами. Вместе с верной покорной единоутробной сестрой княгиней Урусовой, матерью троих детей (вот вам и мои рассуждения о родственниках!).

После смерти Урусовой в яме страшен диалог Морозовой со стражником: «Рабе Христов, даждь ми калачика». — «Ни, госпоже, боюся». — «А ты дай мне хлебца, рабе Христов». — «Не смею». — «Ино принеси мне яблочко иль огурчик». — «Не смею…» Страж отказывает Морозовой даже в ее последней просьбе пойти на речку и выстирать там ее рубаху, чтобы умереть чистой. Все это я слышала в музыке Родиона. Через нее. «Боярыня Морозова» Щедрина — это редкая, редкая удача.

…На следующий день после концерта позвонил Андрей Эшпай. Он напомнил мне не теряющие никогда значения давние слова великого Паганини — «способным завидуют, талантливым мешают, а гениям мстят»…

А другой композитор, немец Регер, сказал однажды, что «качество композиторов, как и свиней, оценивается лишь после их смерти»…

Навечно так…

* * *

Подбираюсь к концу моих нынешних записок. Пора выходить на коду.

Что произошло с моим искусством балета за последние тринадцать лет, дарованных мне небом после первой книги? Изменился ли танец? Техника танцоров? Восприятие публики? Репертуар? Манера? Взаимоотношения с музыкой?

Первое, что скажу. Техника танца стремительно рванула вперед. Этому здорово помогли спорт и линолеум. Линолеум, которым покрывают теперь сцены театров. Повсеместно. На таком покрытии стало возможным исполнять любые мыслимые и немыслимые вращения, растяжки, пируэты, прыжки. Сцена перестала быть скользкой. Она перестала быть твоим врагом. Она стала другом. Конечно, я преувеличиваю. Врагом сцена никогда не была. Но всегда ее надо было задабривать. Поливать, канифолить. Напрягать взгляд, внимание, чтобы избежать предательской трещины или горбинки. Доски абсолютно ровными быть не могли. Да еще, глядишь, накануне прибивали к ним оперный царский трон или плакучую иву. Мы боялись вращений на полу. Того гляди зад занозишь. А теперь хореографы вовсю пользуют и этот прием. Ранения не будет. Канифоль подстраховывала, но одновременно и тормозила твое вращение. А теперь бери форс и крути хоть сто пируэтов. Если сможешь. Сцепление балетной туфли с линолеумом ныне оптимально комфортно.

Но дело не только в новом покрытии. Спорт, конечно, спорт оказал неимоверное влияние на балет.

Многие, помимо привычного балетного класса, стали разминаться на полу. Кое-кто вообще заменил класс длительным экзерсисом без балетной палки. В танец включились новые группы мышц, которые раньше почти не участвовали. В результате в теле, по существу, не осталось нетренированных мышц, связок и суставов. Для современных хореографов раздвинулись границы возможностей человеческого тела.

Меня корили и корили не раз, что вынимала «девлопе» выше положенного, прыгала в столь широкой «растяжке», что видела в прыжке свою «заднюю ногу». Мне говорили — это цирк. Но сегодня такой цирк стал обыденным явлением. Вертикальные шпагаты зашкалили за 200–250 градусов. Мне это по душе. Легкость женских балетных ног мне нравится.

В спорте мировые достижения отмеряют секундомеры и компьютеры. Прыгунья Елена Исинбаева бьет рекорд за рекордом. Долей секунды и сантиметров в спорте достаточно для успеха. Но балет следует мерить иными категориями. Точным измерениям они не поддаются.

Хорошо, что нога уперлась в небо. Это красиво. Но красиво тогда, когда опорная нога точно перпендикулярна полу. Когда она бездвижна, как телеграфный столб. Но когда ее магнитом тянет к ноге «небесной» — красота ломается. И вертикальный шпагат превращается в самоцель. В чисто спортивное представление.

Когда смотрю последние годы балетные спектакли — в России или вдали от нее, — меня стало часто навещать чувство неудовлетворенности. Танцуют замечательно. Тела гнутся, как лозы из ивняка. Хоть корзины из них плети. Но все чаще тревожит мысль — понимает ли артист, зачем он на сцене? Он или она — безразлично. Только лишь для того, чтобы поразить зрителя техническими трюками, запредельным шагом, числом туров? Вот и уходишь из зала, забывая только что увиденное. Навсегда. Хотя вместе с публикой минутой ранее искренне рукоплескала демонстрации технического совершенства.

Но техникой сердца не растронешь. Не возьмешь за живое. Потому и множатся по миру, словно оправдывая эмоциональную пустоту и голый техницизм, современные постановщики симфоний номер пять, шесть, семь, восемь да сонат номер девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Движения, движения, сплошной черед абстрактных движений. Всегда сложных, трудновыполнимых, но совершенно не затрагивающих твою душу. Это ли балет? Мне такого балета мало.

Балет сильно засушился. А еще он здорово подрос. Это уже получше будет. Раньше высоких неохотно принимали в труппу, да и в школу. Партнера найти трудно. А теперь на кого ни глянь — все высоченные. Почти модели.

Сама я слыла высокой, хотя рост мой был 165 см. Сейчас он, увы, слегка уменьшился. Но всегда слышала — на сцене вы такая высокая!.. Отношу сие к пропорциям своего тела, длине рук и ног. Да и к тому, что всегда пользовала все пространство сцены. Как принято ныне у фигуристов, обкатывающих весь объем ледового стадиона. У них это считается признаком высокого класса. А у нас говорят — танцевать широко, то есть размах, амплитуда танца.

Музыкальностью танцоров награждает Бог. Или не награждает. Когда вижу танец между музыки — мучаюсь. Дирижеры льстиво тщатся угодить звезде. Темп шатается, словно пьяный. Немножко вперед. Надо попасть под ногу. Оттянуть конец. Как вам сегодня дирижировать — «слишком быстро» или «слишком медленно»?.. Бедные Чайковский и Прокофьев. Что с вами только не делают.

Сотни раз говорила я всякому — нужно танцевать музыку, а не под музыку. Музыка сама по себе — балерина сама по себе. Музыка ей не мешает. Столько раз говорила, что набила себе самой оскомину. Но эту простую истину исповедую и сегодня…