Глава четвертая Разрыв собственной связки надколенника

Глава четвертая

Разрыв собственной связки надколенника

Мое левое толчковое колено всю мою профессиональную жизнь доставляло мне тревоги и заботы. Травмы и отмены спектаклей. Переносы гастролей. Сколько раз открывала я двери врачебных кабинетов в великой надежде, что доктора излечат мои болести.

Мне везло с докторами. Серьезные травмы колена не оборвали сценическую карьеру, не сократили срок моей сценической жизни. А сколько раз все висело на волоске. Быть или не быть…

Компрессы, мази, массажи, радоновые ванны, уколы, грязи, парафины, заморозки, таблетки, растирки, токи Бернара, электролечение. Кажется, я перепробовала все. Все перепробовали на мне. На моем левом толчковом колене.

Но надорванные связки все же выдержали.

Выдюжили. Не подвели.

Рим. 20 ноября 2003 года. День моего рождения. Я уже неделю здесь. Председательствую на балетном конкурсе. Все треволнения позади: премии присуждены. Остается их лишь торжественно вручить. Перед концертом победителей римского соревнования.

Солнечным осенним полднем директриса балетной школы римской оперы Маргарита Парилла и мой давний верный друг и коллега Жарко Пребиль (педагог и теоретик хореографии) ведут меня с друзьями на званый обед в ресторан.

Ресторан не простой. Мне объясняют, что в давние времена он был местом встреч русской аристократии. Русские художники и породистые российские вельможи всегда жаловали Рим. Мне рассказывают, что в этот ресторан любил захаживать сам Гоголь. Что правда, что легенда — не знаю. А может, из-под этих сводов, из этого прекрасного далёка и видел Николай Васильевич нашу печальную Россию?..

Настроение отменное. Еда вкуснейшая. Вина из погреба в запыленных бутылках подносит на наш стол элегантный смуглый официант. Тосты за мое здоровье следуют один за другим. Жарко, переводящий все наши застольные разговоры, не успевает донасладиться яствами итальянской кухни в полной мере. А вкусно поесть он очень любит и хорошо знает, как это надо делать.

Вечером перед гала-концертом Жарко должен заехать за мной на машине в гостиницу. Ехать недалеко. Но по старинной мощеной мостовой идти в театр на высоких каблуках, в новых туфлях совсем несподручно.

Мне отлично известно, что римские сапожники замечательные специалисты в сотворении элегантной и, главное, комфортной женской обуви. А у меня есть давний и неискоренимый комплекс. Примерка и покупка новых туфель. Знаю, я не одна такая. Но ноги мои так намучены балетом, что найти удобные подходящие туфли абсолютно невозможно.

Вот и брожу я в каждой стране, в каждом городе по обувным магазинам, заглядываясь на витрины. И меряю, меряю, меряю. И покупаю, покупаю, покупаю. Какие удобные! Кажется, первый раз в жизни я нашла что искала. Но первый же выход в свет в новой обувке кончается плачевно. Я бреду босиком. Туфли в руках. Ноги намяты. Кожа, как положено, стерта до крови…

А тут Рим. Легенды о римских патрицианках, из чьих туфель попивали драгоценные нектары цезари и центурионы. Впрочем, я, кажется, фантазирую. Попивали из туфель при французском дворе. А патрицианки топали в сандалиях?..

Но с тех дней моей работы в римской опере я хорошо запомнила адреса престижных обувных магазинов. Какими улочками побыстрее можно до них добраться. И каждый свободный час я с Жарко Пребилем провожу за этим «обувным» занятием. И на этот раз половина моего чемодана занята новой римской обувью — девять пар. Я выставляю их все девять на полу гостиничного номера и долго выбираю самые красивые. Самые изящные. Самые модные.

Выбор сделан. Каблук у них тонкий и высокий. Форма удобная. Ступне комфортно. К цвету туалета они идеально подходят. Кожа мягкая, змеиная. Кажется, наконец-то я обрела удобную обувь. Смотрю на себя в зеркало. Гармония есть.

К вечеру погода испортилась. Поднакрапывает дождь. Однако пора спускаться. Наверно, Жарко меня уже ждет…

Но в лобби Жарко нет. Может, он стоит с машиной у подъезда? Но и там никого. Тогда прогуляюсь но улочке. Римским воздухом подышу.

Дождь несильный. Я делаю несколько шагов по мощеному тротуару чуть в сторону от освещенных дверей гостиницы.

Внезапно высокий тонкий каблук моей новейшей римской сверхудобнейшей правой туфельки на миг западает в расщелину мощеной мостовой, я скольжу и… оказываюсь на земле. Грохаясь, совершенно без участия и контроля сознания, принимаю конечную позу «Умирающего лебедя»: правая нога вытянута, а на левую подогнутую резко усаживаюсь. Слышу громкий сухой хряп. Словно близкий выстрел.

Боль нестерпимая.

Я почти теряю сознание.

И слышу голос Жарко:

— Ой, Майя, что с тобой?

— Я порвала колено.

Жарко пытается меня поднять. Но двинуться я не могу. Боль мутит мне рассудок.

Что было дальше?

Череда размытых кадров. Отдельные эпизоды отчетливы и ясны. Другие проходят в полузабытьи и тумане. Портье приносит пластиковый пакет с битым льдом из ресторана. Краткое облегчение. Такси, на котором заехал за мной Жарко, отвозит меня в больницу «Скорой помощи». На руках несут в рентгеновский кабинет. Рентгенолог, энергично жестикулируя, что-то объясняет Жарко и Маргарите Парилле, молниеносно примчавшейся на бедственный зов.

— Врач говорит, что кость цела. Это разрыв связки, — переводит Жарко приговор врача. — Завтра в стационаре тебе сделают томографию.

Болезненные уколы. Колено раздулось почти до размеров футбольного мяча. И мне кажется, что оно продолжает пухнуть прямо на глазах. Сестры стягивают травмированную ногу каким-то широким гипсовым жгутом. Теперь вместо ноги у меня прямая тяжелая палка. Ни согнуть, ни двинуть ею я не в состоянии. Совсем инвалид…

— Это до завтра. До томографии, — итожит, прощаясь, врач.

Но завтра я обязательно должна быть в Вильнюсе! Завтра, 21 ноября 2003 года, у Родиона авторский концерт в филармонии. Его будут транслировать по телевидению. И если я не буду в зале рядом с Щедриным, поползут домыслы да сплетни. Но концерт — это еще не все. Начало в филармонии в 7 часов вечера. А в пять, за два часа до начала, президент Литовской Республики Роландас Паксас (тогдашний президент!) должен вручить нам с Родионом литовские ордена. Замыслена торжественная процедура. Об этом я знаю из телефонных разговоров с протокольным отделом президентуры. Будет красная ковровая дорожка на парадной лестнице дворца президента. Речи. Приветствия. Прием с шампанским в нашу честь. Во что бы то ни стало я должна завтра добраться до Вильнюса…

Прямого самолета Рим — Вильнюс в этот день нету. У меня билет через Прагу. Муторная пересадка. Да и вылет в самую рань. В семь утра.

Путешествие было воистину мукой. Меня возили по трем бесконечным аэропортам на инвалидной каталке. Грузили в самолет багажными лифтами. Переконструировали пассажирские ряды салона. Оказывается, и такое возможно. И еще одна проблема мучительно жгла мне мозг. Как подготовить мое появление в Вильнюсе в столь плачевном виде? Что станет с Родионом?..

Эта печальная миссия была возложена на русскоговорящего Жарко Пребиля. Через Наташу Калашникову (сам Родион был на генеральной концерта) Жарко сообщил, что Майя слегка потянула ногу и будет подхрамывать. Чтобы Родион не пугался. Хорошенькое слегка…

Вместо дома мы едем с моим набитым новыми туфлями чемоданом в вильнюсскую гостиницу. Она в центре. До президентского дворца и филармонии рукой подать. Но не с моей загипсованной громоздкой слоновой ногой.

Красная ковровая дорожка остается нетронутой. Охранник президента Паксаса вносит меня во дворец на руках. Хороша балерина. Старательно, натужно улыбаюсь. Все с искренним сочувствием вопрошают: что стряслось? как произошло? давно ли?..

И концерт в филармонии я тоже не пропускаю. Мы с Родионом в почетном ряду, где широкий проход. Кругом правительство. Я сижу с вытянутой бездвижной ногой, увенчанная Великим Крестом Командора, красавцем орденом на цветастой ленте, мешая публике пройти через проход в антракте.

После концерта оживленный прием. Все чествуют композитора и двух героев вечера — дирижера Иозеса Домаркаса и пианиста Дениса Мацуева, замечательно сыгравшего пятый концерт Щедрина.

По счастью, на концерте весь цвет литовской медицины. Все горят желанием мне помочь. Первым делом — правильный диагноз. Посредством мобильников договариваются на завтра на 10 утра о специальной диагностической процедуре-исследовании. Какая-то супертомография для связок и сухожилий. Как она называется, не упомнила. Выговорить трудно. И такой аппарат в Литве лишь один. В больнице «Санторишкес». Завтра выходной день. Но команда медиков нарушит свой воскресный отдых, запустит эту супермашину и определит диагноз.

Следующим утром меня привозят на суд мудрых светил и умных машин. Приговор: полный разрыв собственной связки надколенника в колене левой ноги. Нужна операция.

Кто ее сможет сделать? Где?

Главный врач «Санторишкес» профессор Лауцявичус указывает мне на одного из присутствующих на сегодняшнем драматическом консилиуме.

— Лучший хирург Литвы по ногам и бедрам профессор Порваняцкас. Мы его просили быть сегодня здесь с нами. Вот он.

Надо мной склоняется — а я лежу еще на диагностическом столе — высокий, худощавый мужчина средних лет, с удивительно проницательным добрым взглядом. Таким людям сразу веришь.

— Я уже договорился с Мюнхеном, — беспокойно вступает в разговор Родион. — Наши друзья врачи Шиллинг и Энглерт сегодня назовут имя предполагаемого ими хирурга.

— А если сделать операцию в Литве? Вы возьметесь? — обращаюсь я к Порваняцкасу.

— Делать операцию немедленно нельзя. У вас на колене ссадина. Прежде всего ее надо залечить, — говорит Порваняцкас. — А где вы решите оперироваться, зависит только от вас.

Испытующе вглядываюсь в Родиона.

— Если ваш выбор остановится на мне, мы сделаем все возможное. Аппаратура у нас самая современная. Но сначала, повторю, нужно заживить ссадину.

— А мы не упустим время? — тревожится Родион.

— Каждый день работает против. Но при открытой ранке взрезать колено никак нельзя. Возможно заражение.

Как добры были ко мне литовские врачи. Как внимательны. Как заботливы. Сколько тепла и душевности проявили они в те мучительные, страдальческие дни моей жизни…

Еще раз вглядываюсь в хирурга Порваняцкаса. Надо ему довериться. Первое впечатление меня часто не подводило. Смотрю на его руки. Еще раз вглядываюсь в глаза.

— Я вам верю, профессор, — говорю я хирургу. — Вы меня возродите. Остаемся в Литве, — это уже к Родиону.

Щедрин все время в те же дни не расставался с телефоном. Наши друзья, немецкие доктора, задавали через него профессиональные и каверзные вопросы. Взят ли анализ на то? Сделали ли это? Есть в литовской больнице аппарат «X» или «Z»?.. Порваняцкас мог бы обидеться. Пора экзаменов для него давным-давно миновала. Но с литовской невозмутимостью на каждый нервный вопрос Щедрина он самым спокойным тоном отвечал:

— Это мы уже сделали. Анализ взят. Аппарат «X» у нас есть…

Ссадину на колене к 29 ноября мне успешно залечили. И профессор Нарунас Порваняцкас сделал операцию. Время показало, что сделал ее он блистательно.

После операции были и костыли, и палки, и нервы, и съемный эластичный гипс (кажется, итальянского производства). В общем, все, что положено делать с ломким и хрупким человеческим телом в подобных критических ситуациях..

Потом реабилитация.

Вспоминая свои прежние травмы и многотрудные выходы из них, я с холодком в спине страшилась: сколько самодисциплины и терпения мне опять предстоит проявить. Покажут тебе физиотерапевты комплекс упражнений — сделайте это двадцать раз, согните сустав пятнадцать, через три часа повторите упражнения… Вот мука.

Опять сомнения. Послушаться Порваняцкаса и поехать на реабилитацию в Палангу? Или Германия?

И вновь вера в литовскую медицину, помноженная на теплоту и нежную заботливость, вера в Порваняцкаса, да еще мой родной русский язык, на котором здесь все говорят, склонили чашу весов в пользу Литвы.

Конечно, теплота и нежность — дело наиважнейшее. Но профессиональная осведомленность, что ныне делается в мире, тоже должна непременно присутствовать. Расскажу, к слову, как известный немецкий офтальмолог профессор Нойханн спросил Беллу Ахмадулину, коря ее за запущенность глазного заболевания. А чем вас лечили русские врачи? И услышал такой ответ пациентки: шоколадными конфетами и поцелуями.

Итак, Паланга. Лакомое место для летнего отдыха. Но в январе ледяные балтийские ветры гуляют по дюнам, студят поручни больничных балюстрад. Носа из клиники не высунешь. Но до носа на улице еще ой как далеко. Надо шаг за шагом разрабатывать свое левое заскорузлое колено.

Тут в больнице есть чудо-машина. Мне о ней еще говорил Порваняцкас. Ее купили в Америке и подарили паланговскому центру реабилитации эмигранты-литовцы, бежавшие от советской «привольной жизни». Поучительный пример человеческого благородства! Называется она какими-то цифрами да буквами. Наши немцы подивились, что такая новинка уже есть в Литве. Врач-реабилитолог задает на дисплее необходимые ноге упражнения. Угол сгиба, темп движения, число раз. Все, что следует делать. Сижу в комфортном кресле, покрякиваю — что-то сегодня больновато. Но компьютер держит в памяти все мои цифровые данности поступенного движения вперед и бесстрастно, добросовестно делает свое дело.

Врачи в Паланге оказались замечательными профессионалами. Каждое утро начиналось с консилиума в моей палате. Вырабатывался план согласованных действий «на сегодня».

Нарунас Порваняцкас за мое полуторамесячное пребывание в Паланге несколько раз приезжает, чтобы проведать и меня, и мое выздоравливающее колено. А это триста двадцать шесть километров за рулем в один конец. Путь Вильнюс — Паланга — Вильнюс немалый. Какой благородный, ответственнейший человек!..

В последний вечер моего нахождения в Паланге мы с Родионом устраиваем торжественный ужин в старинном литовском ресторане. Мы приглашаем на наш банкет всех, кто терпеливо и старательно излечивал мою травму. И врачей, и сестер. Я очень хочу назвать сейчас несколько имен моих избавителей, хотя следовало бы, обязательно следовало бы перечислить их всех. Ну хоть нескольких (длинные перечни в книгах всегда утомительны). Директор клиники — сосредоточенный, обстоятельный Виргиниус Бискис. Заботливый, беспокойный врач Ромуальдас Микелскас. Моя дорогая, душевнейшая Даля Бумблауските, занимавшаяся моим коленом каждый, каждый день, ни выходных, ни праздников для нее не существовало…

Читатель, не подумай, что я была исключением, заезжей звездой, залетной важной птицей. Конечно, какая-то часть душевного тепла была адресована персонально мне. Но я убежденно свидетельствую — времени для наблюдений было предостаточно, — то, что в русском языке именуется черствостью, бесчувственностью, наплевательством, в паланговской клинике реабилитации отсутствует. Была я не раз свидетельницей ненаигранной помощи в человеческом горе самым что ни на есть простым людям. В том числе и балетным литовским танцорам, долечивавшим в Паланге свои переломы да порывы.

На моем юбилейном вечере в Москве мои немецкие профессора Альбрехт Шиллинг и Рудольф Энглерт встретились воочию с профессором Нарунасом Порваняцкасом. О чем они толковали между собой в фойе Кремлевского дворца съездов в антракте вечера, о чем дискутировали на ночном банкете в верхнем зале Государственного Кремлевского дворца, я не знаю. Знаю только, что Шиллинг сказал Щедрину:

— С выбором хирурга для Майиного колена вы не ошиблись. Это образованнейший и всесторонне информированный специалист. А уж как он сделал операцию, я увидел сегодня вечером. Майя так двигалась, танцевала, что какая нога у нее была порвана, я не усмотрел. Так какая же?..

А Руди Энглерт никак не мог обнаружить у меня на левом колене операционный шов. Как ни усердствовал.

Ехала я в Палангу снежным январским днем. Автомобилем. Лежа на заднем сиденье (влезть в машину помогала Наташа своей спортивной силой). У придорожной корчмы мы остановились на перекус. Брела я к дверям закусочной на костылях, черепашьим шагом. Когда уходили, сидящие в зале с сочувствием смотрели мне вслед…

Путь обратный из Паланги пришелся на солнечные весенние дни начала марта. Я сижу на переднем сиденье рядом с Родионом. Он ведет машину.

— Давай остановимся у той корчмы. Ты помнишь? Там вкусно нас покормили…

Мы заворачиваем на знакомый паркинг. Теперь я энергичным шагом самостоятельно вхожу в зал посетителей. Хозяин милого питательного учреждения, который и в прошлый раз подавал нам заказанные блюда сам, узнает меня.

— Пони Плисеска, вы выглядите чудесно. Я вижу, что в Паланге вас здорово починили…