«…Военный суд присудил меня к смерти. Эти строки пишу за несколько минут перед смертью»
«…Военный суд присудил меня к смерти. Эти строки пишу за несколько минут перед смертью»
— Вам сообщили приговор? Предупредили, что он окончательный и обжалованию не подлежит?
— Сказали…
— Вы имеете право на последнее желание, — цедил полковник, председатель военного суда. — Просите… Разумеется, кроме жизни. Впрочем…
— Нет! — резко прервал его Олекса. — Я не буду ни просить, ни тем более вымаливать помилование, слишком грязную цену мне предлагали уже не раз за возможность жить дальше.
— Так что же вы хотите? — со скрытым интересом спросил полковник.
— Прикажите дать бумагу и карандаш — хочу написать родным, попрощаться с ними.
— В письмах вы не имеете права сообщать о ходе суда и обвинениях против вас.
— А разве состоялся суд? — с иронией спросил Олекса.
— Не будем об этом, — побагровел полковник. — Разумеется, вы можете сообщить, что казнены…
— Благодарю вас. Это случится завтра? Не беспокойтесь, особой тайны вы не разгласите…
— Утром… Что еще?
— Хотел бы попрощаться с Золтаном Шенгерцом, — сказал Олекса.
— Вас судили венгры, и последний человек, с которым вы хотите увидеться в этой жизни, тоже венгр? — удивился полковник.
— Меня судили не венгры, а фашисты, — резко бросил Олекса. — А венгры… Венгры не забудут мое имя. Я умираю и за их счастье…
— Откуда вы знаете, что секретарь ЦК Венгерской Компартии Золтан Шенгерц тоже находится здесь, в «Маргит-Керут»?
— Не будем задавать друг другу, господин полковник, скажем так, нескромные вопросы…
Полковник позвонил в колокольчик…
— Увести! — приказал конвоирам.
Свидание Олексе он разрешил…
Одновременно распахнулись две противоположные двери, и в камеру вошли Олекса и Золтан, шагнули, загремев кандалами, навстречу друг другу.
Обняться они не смогли, их разделяла решетка.
— Благодарю тебя, товарищ Олекса, за возможность попрощаться. Не держи зла на землю, на которой примешь смерть.
— На этой земле мы боролись вместе, плечом к плечу, товарищ Шенгерц, — ответил Олекса. — И оба любим ее одной любовью…
Наступал рассвет. Последний рассвет в жизни товарища Олексы, 3 октября 1942 года.
Было 8 часов утра, но лучи солнца еще не пробились на широкий квадрат внутреннего двора будапештской тюрьмы «Маргит-Керут». Тихо и пустынно пока еще было, лишь у виселицы на помосте озабоченно суетились палачи: прикидывали, правильно ли, точно под петлей, стоит табурет…
Потом вышел военный оркестр. Его вел молоденький офицер в очках, по внешнему виду — из штатских, недавнего призыва.
На решетках тюремных окон появились ладони — узники по тюремному телеграфу узнали, что происходит во дворе, и, хватаясь за узлы решеток, пытались дотянуться до окон, попрощаться с товарищем Олексой.
Приблизились к виселице начальник тюрьмы, священник, врач в военном мундире, какие-то люди в штатском.
Палачи стояли в сторонке от них, возле виселицы. Их было двое.
Охрана вела Олексу по переходам тюрьмы. Он шел — руки за спину, твердо. И камеры, мимо которых он проходил, откликались грохотом — это заключенные били в двери кулаками, всем, что было под руками.
И узники прощались с товарищем Олексой…
На чешском:
— Прощай, Олекса!
На венгерском:
— Прощай, товарищ Лекса!
На словацком:
— Карпаты у нас одни, и свобода у нас одна! Коммунисты умирают, чтобы жил народ! Прощай…
На немецком:
— Прощай! Смерть фашизму!
На украинском:
— Прощен будешь, Олекса! Мы победим!
— Прощай…
Его поставили у помоста с виселицей. Олекса поднял голову, увидел петлю, и за нею на голубом небе облака, они легкие, вспененные, плыли на восток, и показалось ему на мгновение, что это родные Карпаты…
Виселицу квадратом оцепили солдаты — гонведы, карабины на руку, с примкнутыми штыками, лезвия штыков — в одну точку, к сердцу Олексы.
Начальник тюрьмы беспокойно оглядывался — он ждал еще кого-то. Наконец к группе палачей примкнул гестаповец — ждали его. И сразу заиграл военный оркестр, которым управлял молоденький венгерский офицер. На тюремном дворе неожиданно зазвучали звуки чардаша.
Олекса улыбнулся и взглядом поблагодарил музыкантов. Председатель читал приговор, но слов в вихре музыки не было слышно — только нелепо открывался и захлопывался мясистый рот.
Олекса, в поношенной, изорванной, в бурых пятнах засохшей крови гимнастерке, сам поднялся на помост. Он неожиданно для всех взмахнул рукой, и оркестр смолк.
— Прощайте, товарищи! — крикнул Олекса. И повторил на чешском, немецком, венгерском: — Прощайте, товарищи!
— Играйте! — заорал начальник тюрьмы музыкантам.
Оркестр молчал, а его молоденький офицер каменно смотрел в пространство.
— Меня они сейчас повесят, но правду убить нельзя! Да здравствует Советский Союз! Смерть фашизму…
Один из чинов тюрьмы подскочил к дирижеру, сорвал с него погоны. Офицер-музыкант будто очнулся, сломал свою дирижерскую палочку, как ломают шпагу, и швырнул ее на булыжники тюрьмы.
— Свобода народам! — крикнул Олекса.
Узники тюрьмы откликнулись «Интернационалом». Слова его на разных языках слились в боевой гимн пролетариев, зазвучали как приговор фашизму, вырвались к голубому небу, к облакам… к Карпатам, пламенным сыном которых был товарищ Олекса.
И влился в них клич трембит на верховинах и полонинах, потайными стежками которых шли и шли друзья Олексы — партизаны: чабаны, лесорубы, бокораши, трудари карпатского края…