«У этих господ не лежит сердце ни к языку, ни к культуре, ни к судьбе нашего народа. Они разжигают националистическую травлю…»

«У этих господ не лежит сердце ни к языку, ни к культуре, ни к судьбе нашего народа. Они разжигают националистическую травлю…»

Униатский священник Августин Волошин ужинал с близкими друзьями-единомышленниками. На богато сервированный стол с укором смотрели святые с многочисленных икон. Среди гостей — служители церкви, адвокаты, местные дельцы.

— Когда будем брать власть, Августин? — спросил его «оруженосец», крепко скроенный Бращак, напоминавший типичного погромщика из толпы.

— Нам ее отдадут, Бращак, — спокойно ответил Волошин. — Сейчас не восемнадцатый год, когда Антанта в нас не поверила, подарила наш край Массарику. Антанта теперь кончилась, и поднялась над Европой новая сила — немецкий национал-социализм во главе со своим великим фюрером Гитлером.

Волошин фразы произносил торжественно, значительно, будто проповедь читал в соборе. Сухой, аскетичный, с нервным румянцем на щеках, он странно выделялся среди своих раскормленных гостей.

— Не зевай, Августин, а то пока ждать будешь, Бродий к власти прорвется, — серьезно сказал ему Бращак.

— То пустое, — отмахнулся от него Волошин. Он встал: — Дозвольте, панове, поднять эту чарку за колыбель земель украинских, за нашу подкарпатскую Русь!

Выпили дружно, с усердием.

В уголке большой парадной «залы» девушка в строгом темном костюме и расшитой шелком блузке записывала «высказывания» Волошина, который время от времени поглядывал на нее с явной теплотой.

— Кто такая? — спросил у Бращака сосед.

— Пан Волошин новой стенографисткой обзавелся, — ухмыльнулся многозначительно Бращак.

— Еще одной? А София куда подевалась?

— Любит наш Августин… свежих людей. Докладывал мне Будяк, что София, красавица наша, отправилась в батюшкин приход попрощаться, ждет ее дальняя дорога… — Бращак заговорил совсем тихо.

— Не может того быть! — удивился сосед.

— Еще как может. Эта бывшая учительница давно уже служит двум господам. Причем неизвестно еще, какому старательнее.

— Волошину про то известно?

— Не сомневаюсь — знает. Но так нашему дорогому Августину удобнее. — Бращак рассмеялся.

— Панове! — истово обратился ко всем Августин Волошин. — Собирайте, накапливайте силы, гуртуйте вокруг себя всех, кто ненавидит большевизм, кому дороги наша вера и идея! Мы должны с оружием в руках встретить заветный светлый час. А он грядет!

— Светлый час… — прокомментировал Бращак. — Власть он хочет урвать, вот чего он хочет, какие сны видит!

Гости поднялись из-за стола, разбились на чинные группки. Дельцы потели в своих суконных костюмах-тройках «под Европу», сверкали драгоценности на крестах у священников. В передней комнате дремали мордатые хлопцы — волошинская охрана.

Волошин расспрашивал Бращака:

— В последнее время мне все чаще говорят о каком-то «товарище Олексе». Кто такой, узнавали?

Бращак почтительно доложил:

— Олекса — сын лесоруба из Ясиней. Отец умер, старший брат коммунист, в комсомол вступил в двадцать четвертом году, через год — в партию, участвовал в коммунистических демонстрациях, агитировал среди рабочих и лесорубов.

— Из убежденных, — неопределенно протянул Волошин.

— Говорят, из самых идейных, — подтвердил Бращак. — Из края исчезал на три года, — продолжал он. — В полицейском досье…

— Кто его смотрел?

— Будяк… Так вот там эти три года никак не обозначены. А мы установили, что он через Германию и Польшу нелегально уезжал в Советский Союз, учился в Харькове. Возвратился в край тоже по чужим документам.

— Высокого полета птица, — протянул Волошин.

— Полет тот можно и оборвать… — сказал многозначительно Бращак.

— Все можно, — согласился Волошин.

Бращак ехидно спросил:

— А ваша любимица хоть попрощалась с вами?

— Кто? — сделал вид, что не понял, Волошин.

— София, — с удовольствием объяснил Бращак. — Укатила на днях в Берлин. Точно знаю это.

— Пусть посмотрит Европу, — уклончиво прокомментировал Волошин.