XVIII

XVIII

Над той доказательной базой, которая собрана в "Деле Гумилева", над теми документами, которые были отобраны следователями как улики, принято смеяться. И действительно можно было бы ожидать, что в "шагреневых переплетах" "Дела № 214224" обнаружатся: кронштадтская прокламация, написанная рукой Гумилева, свидетельские показания работниц Трубного завода, рассказывающие о зажигательных выступлениях поэта во время февральских "волынок" (с подробным описанием его маскарадного "пролетарского" костюма) и списки участников сформированных им из насельников Дома Искусств "пятерок".

"Почему не были опрошены его близкие, его мать, его жена, его друзья, люди, с которыми он встречался в последние дни перед арестом?" — недоумевает первый независимый читатель "Дела" — сын П. Н. Лукницкого С. П. Лукницкий[153]. "Странное" впечатление производят 107 листов "Дела" и на О. Хлебникова, которого С. П. Лукницкий ознакомил с результатами своей архивной работы. "Чего только нет в "Деле Гумилева"! И приглашение участвовать в поэтическом вечере к нему подшито, и членский билет "Дома Искусств" на 1920 год, и интимные записки со стершимся карандашным текстом… <…> Начиная с листа № 31 — подшитые к делу записки различных литераторов Гумилеву с просьбой о встрече, клочки бумаги, на которых поэт что-то помечал для памяти. Оказалась в деле и трогательная записка жены на смятой папиросной бумаге:

Лист № 48.

"Дорогой Котик конфет ветчины не купила, ешь колбасу не сердись. Кушай больше, в кухне хлеб, каша, пей все молоко, ешь булки. Ты не ешь и все приходится бросать, это ужасно.

Целую. Твоя Аня"[154].

Все это, конечно, действительно странно.

Но только на первый взгляд.

Нужно понимать: Агранов так же недооценивал Гумилева, как ранее недооценивал его Ю. П. Герман!

Агранов был циником и прагматиком до мозга костей, уж никак не хуже покойного Голубя. Окажись он на его месте осенью 1920 года, он так же не доверил бы "романтику" даже "сбор мнений". В том, что дальше "болтовни" какой-нибудь "гнилой интеллигент" в конспиративной работе не пойдет, Агранов был убежден изначально, еще до того, как дал отмашку на аресты "профессорской группы". Эту "болтовню" он хотел "материализовать" во что-то более весомое, в этом и заключалась поставленная им перед его сотрудниками задача.

Если бы он хоть на долю секунды заподозрил кого-нибудь из своих "подопечных" в способности перейти от слов к серьезному делу, то, зная Агранова, можно не сомневаться — питерские чекисты рыли бы землю носом, пролистали бы в поисках "прокламации" полистно и последовательно не только книги библиотеки Гумилева, но и всего хранилища петербургской Публичной библиотеки, а все цитируемые нами мемуаристы диктовали бы свои воспоминания не "на берегах Сены", а гораздо раньше — "на берегах Невы", в аскетическом кабинете на Гороховой, 2, под строгим и внимательным взглядом лично Якова Сауловича.

Но Агранов в "конспиративную дееспособность" Гумилева не верил и поэтому дал своим людям указание не связываться с обеспечением доказательной базы для выявления подробностей этой стороны деятельности поэта. Необходимо было обеспечить другую доказательную базу — для подтверждения активного сочувствия Гумилева целям заговорщиков, и эта цель была чекистами достигнута (иронизирование некоторых исследователей над безграмотностью отчетов аграновских агентов считаю неуместной: да, они допускали орфографические ошибки, но у них был шеф, который прекрасно знал не только правила грамматики, но и еще многие другие правила).

Материалы, собранные в "шагреневых переплетах" гумилевского "Дела", — если отнестись к ним серьезно (а они действительно того заслуживают), — помимо обязательных формальных бумаг — ордеров, анкет, собственно протоколов допросов, — четко делятся на две категории.

Первая категория связана с отработкой круга общения поэта в последние месяцы перед арестом. Здесь мы находим многочисленные листы с адресами и номерами телефонов, записки Гумилеву, списки фамилий литераторов, сделанные его рукой (это — документы, связанные с работой во "Всемирной литературе"). Смысл присутствия в деле такой документации понятен, особенно если учесть принципиальную "забывчивость" подследственного на конкретные имена. Впрочем, у Агранова, несомненно, была и другая, "дальняя" цель. В случае удачи и признания Гумилева соучастником в деле ПБО все упомянутые в его деле люди могли стать новыми "фигурантами" Агранова или его преемников. При помощи той же самой игры с диалектикой прикосновенности/соучастия "профессорская группа" ПБО могла, теоретически, распространяться до бесконечности по методу "карточного домика" (что, в общем, потом и случилось).

Предусмотрительный Агранов загодя готовил новое поле деятельности.

Вторая категория гораздо интереснее: по ней мы можем судить, какую решающую улику выделил Агранов, анализируя показания Таганцева, для обеспечения неотразимой доказательности того, что прикосновенность Гумилева к заговору является по мотивам не "прикосновенностью", а "соучастием".

Эта улика — упомянутые Таганцевым 200 000 рублей, переданные Шведовым Гумилеву.

Заметим: денег при обыске у Гумилева не нашли. Согласно отдельно приложенной на л. 13 "Дела" "Талона квитанции" за № 6413 "денег советских" в комнате поэта было обнаружено 16 000 р., а также "старинных монет" — 1 зол. 48 у.<нций>[155]. Но Таганцев показал, что "на расходы Гумилеву было выделено 200 000 советских рублей", и Гумилев это подтвердил, очевидно, считая факт получения и хранения денег (ведь он же взял их "на всякий случай и держал их в столе, ожидая или событий, то есть восстания в городе, или прихода Вячеславского, чтобы вернуть их…"[156]) достаточно "безобидным" (ведь мы помним, что за хранение денег Национального центра Таганцев получил все ту же фатальную "двушку").

Но подтверждать факт передачи денег Гумилеву было ни в коем случае нельзя!

Это был "прокол", за который и ухватился Агранов.

И вот почему.

В способность интеллигенции к активной подпольной борьбе Агранов не верил. Но взятие "подпольных" денег на хранение или, наоборот, денежное вспомоществование подпольщикам активными формами борьбы не являлось. Подобные услуги были еще с дореволюционных времен традиционной для либеральной интеллигенции формой участия в деле "освобождения России" (тогда, правда, "от проклятого царизма"). Что-то подобное Агранов вполне мог ожидать и от членов "профессорской группы" и, вероятно, особо ориентировал оперативников и следователей на "финансовые проблемы" их будущих "подопечных". В отличие от времен царской сатрапии, когда денежные дела с революционерами (вспомним Савву Морозова!) практически ничем не грозили, в правовой ситуации, сложившейся в РСФСР к лету 1921 года, такое "пассивное содействие" было смертельно опасным, в какой-то мере — гораздо даже более опасным, чем содействие активное. В том самом постановлении ВЦИК и Совнаркома от 17 января 1920 года, которое положило конец "красному террору", специально оговаривалось, что оставляется возможность "возвращения к методам террора" в случае "возобновления Антантой попыток путем вооруженного вмешательства или материальной поддержкой мятежных царских генералов вновь нарушить устойчивое положение Советской власти"[157].

Но ведь Шведов — эмиссар Парижа. Он едет в РСФСР по поручению врангелевского "Союза освобождения России" и везет деньги Торгово-промышленного комитета! Поэтому любые его финансовые контакты — это именно та ситуация, при которой ВЦИК и Совнарком оставляют органам безопасности (и вообще — всем силовым структурам РСФСР) право не считаться с нынешними гуманными постановлениями и продолжать следовать методам "красного террора" (т. е. — расстреливать и за "прикосновенность").

Признавая, что он взял деньги от Шведова, Гумилев, во-первых, тем самым признал, что он участвовал в распределении "материальной помощи Антанты", нарушающей "устойчивое положение Советской власти", и, признав это, он поставил себя "вне закона". При этом дальнейшая судьба самих денег (т. е. хранились ли они в гумилевском столе или не хранились) никак на подобное "убойное" заключение не влияла.

Собственно, после такого "во-первых", "во-вторых" не очень-то нужно. Тем не менее Агранов работает тщательно. Он получил в руки неотразимое оружие против Гумилева и не может допустить, чтобы оно дало хоть малейший сбой.

Во-вторых, Гумилев признал, что он получил от Шведова не просто деньги, но "деньги на расходы, связанные с выступлением".

Взять деньги можно по-разному. Можно, например, взять деньги на хранение у доброго знакомого, не зная, кто он такой в "конспиративном" плане и откуда у него эти деньги (а может быть, только смутно подозревая "нечто"). И так и заявить на следствии (что, по всей вероятности, сделал Таганцев, обвиненный в хранении денег "Национального центра"), В этом случае, даже если передавший деньги был самим воплощением зверской души мирового капитала и исчадием империалистического ада, не что иное, как "прикосновенность" обвиняемому не инкриминировать — за утрату бдительности.

Гумилев сам признал, что деньги передавали ему не на хранение, а в личное распоряжение и на конкретные "контрреволюционные" цели. Это — конец. Это последний, недостающий Агранову штрих, завершающий созданное им художественное полотно "гумилевского дела", последняя, удушающая жертву нить сотканной чудовищной паутины. И именно поэтому необходимо, чтобы "ключевое" гумилевское признание было документально подтверждено. Желательно также подтвердить, что это признание не было самооговором (а показания Таганцева — клеветой), чтобы осознавший, в какую ловушку он сам себя загнал, подследственный не взял свои показания назад. Ведь сами-то деньги не обнаружены!