Глава третья
Глава третья
Чкалов стоял в накинутой на плечи меховой куртке, в унтах, держа в правой руке шлем. Ветер взъерошивал на его голове волосы, и все лицо, выражавшее волю, непреклонность, было напряжено ожиданием. Вот уже много лет на этом месте он словно назначил встречу юноше в простеньком шевиотовом пиджачке, в потертых брюках, тщательно начищенных ботинках, — худенькому, но широкому в плечах, с мягким коротким зачесом, с глазами, лучившимися добротой. Он ждал Юру Гагарина напротив высокого, сияющего окнами строгого здания, именуемого ЧВАУЛ — Чкаловское военное авиационное училище летчиков. И Юрий пришел сюда 25 октября 1955 года, поставил на землю чемоданчик и, подняв голову, взглянул на знаменитого летчика.
— Здравствуйте, Валерий Павлович!..
И Чкалов, расставив прочнее ноги, упершись левой рукой в бок, словно бы чуть наклонился с утомленным, но еще не теряющим силу видом, как будто только что вылез из своего АНТ-25…
«Беспримерный в истории беспосадочный перелет Москва — Северный полюс — Северная Америка завершен. Осуществилась мечта человечества. Героический экипаж самолета АНТ-25, вылетев 18 июня 1937 года в четыре часа пять минут со Щелковского аэродрома, близ Москвы, 20 июня в 19 часов 30 минут совершил посадку на аэродроме Баракс, близ Портланда (Вашингтон)… Исключительное искусство, большевистскую отвагу и мужество проявил прекрасный экипаж, выполнив поистине блестяще величайший в истории перелет, покорив самую суровую, труднейшую часть земного шара, открыв новую эру в покорении человеком природы… В США придают огромное значение тому факту, что установлена воздушная магистраль СССР — США через Северный полюс… Посадка самолета была произведена превосходно и вызвала всеобщее восхищение. На аэродром началось паломничество тысяч людей, которые, несмотря на проливной дождь, стекаются сюда».
Американскому радиорепортеру Валерий Павлович сказал, что есть реки Колумбия и Волга, которые находятся на разных континентах, имеют различный нрав и характер, но они текут по одной и той же планете, не мешают друг другу, а в конечном счете являются элементами одного и того же Мирового океана. Так и наши народы — народы Советского Союза и народы США — должны жить на одном и том же земном шаре мирно и совместной работой украшать океан жизни всего человечества.
«Теперь полечу вокруг шарика», — поделился Чкалов с друзьями давнишней мечтой, вернувшись в Москву…
Сейчас Чкалов как бы приветствовал и благословлял в высокий, радостный и опасный путь юношу, который, подхватив свой легонький чемоданчик, уверенно пошел ко входу в училище. Но прежде чем ступить на порог иной, запрещающей штатские вольности жизни, Юра постоял на высоком берегу реки и, вдохнув полной грудью, с восхищением всматривался в неоглядные дали на том берегу.
27 октября приказом начальника училища Юрий Гагарин был зачислен курсантом. Новички робко проходили по вестибюлю главного корпуса, подолгу останавливались перед стендами, с которых в обрамлении гвардейских оранжево-черных лент смотрели летчики, окончившие в разное время это училище: Михаил Громов, Андрей Юмашев, Иван Полбин, Степан Супрун, Леонид Беда, Григорий Бахчиванджи…
Юрий уже знал, что Бахчиванджи был первым летчиком, испытавшим реактивный самолет, сделавшим новый отважный шаг… А Громов? Как тесен мир! Как непрерывна родословная авиации! Громов обучал курсанта Чкалова технике воздушного боя. И так отзывался о молодом своем военлете: «Он не знал никаких колебаний: сказано — сделано. Он шел, как говорится, напролом. Быстрота действий у этого человека равнялась быстроте соображения. В ту минуту, когда истребители внезапно вступали в схватку, рискуя, несмотря на тысячу предосторожностей, столкнуться в воздухе (а летали тогда без парашютов), в эту минуту иные все же побаивались. Чкалов просто не умел бояться».
А Полбин? Тот всю свою жизнь вспоминал о единственной встрече с Чкаловым на митинге после героического перелета АНТ-25: «Какой прекрасный летчик! Какой человек!», хотя поговорить удалось всего-то минуты. «Ну а волгари среди вас есть?» С этого вопроса, собственно, и началось знакомство. «Я с Волги…» — назвался Иван Полбин. Чкалов обрадовался земляку, подбодрил: «Если с Волги, быть вам настоящим летчиком!»
К концу 1941 года на боевом счету Полбина было 3500 уничтоженных фашистских солдат и офицеров, 160 танков, 370 машин, 3 дивизиона артиллерии, 18 вражеских самолетов. «Лучше всех бомбил генерал, дважды Герой Советского Союза Иван Полбин. Летчик подлинной чкаловской хватки, он во всей нашей бомбардировочной авиации считался непревзойденным мастером пикирующих ударов», — писал о нем трижды Герой Советского Союза А. И. Покрышкин.
А Степан Супрун? В ноябре 1937 года его одновременно с Чкаловым выдвинули в депутаты Верховного Совета СССР. Был таким же отважным, отчаянным и… озорным. Однажды, не имея возможности заехать к матери и отцу, которые жили уже одинокими, изменил маршрут полета, сделал два круга над родительским домом. «Ой, гроза гремит!» — испугалась мать. Вечером принесли телеграмму: «Побывал у вас в гостях, пролетел над домом тчк целую тчк Степан тчк».
В реляции на награждение Степана Супруна говорится: «Во главе группы скоростных истребителей МиГ-3 громил фашистских извергов и показал себя бесстрашным командиром; возглавляя группу, Супрун сразу отбил охоту стервятников ходить на низкой высоте…» 22 июля 1941 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Посмертно. Это была вторая Золотая Звезда. Первой он удостоился за мужество и отвагу в боях с японскими самураями 20 мая 1940 года. Степан Супрун погиб в июле 41-го в неравном бою с семью фашистскими самолетами. Жители белорусской деревеньки Монастыри видели, как за околицей падал «ястребок» с красными звездами на крыльях. Они не успели к горящему самолету. Когда подбежали, увидели обгоревшего летчика, который неподвижно сидел в открытой кабине, все еще сжимал рычаг. На обугленной гимнастерке мерцала Золотая опаленная Звезда…
«Здесь учат не только на военных летчиков, — размышлял Юрий, проникаясь гордостью, что принят в такое училище, — здесь учат еще и на героев. Но, как говорится, «были люди в наше время, не то что нынешнее племя, богатыри не вы…».
Но, черт возьми, вот она, вот жизнь, о которой не ведал, не мечтал, но которая оказалась по нему, как будто готовился к ней все предыдущие годы.
Строем, еще не ладящим под команду шагом — в баню. Душ то горячий, то обжигающе-ледяной — кто дольше вытерпит, а тут кто-то опять почти кипятком из шайки на голову, на плечи, грудь, — тело каленеет, и жарко и зябко. И вот, наконец, самое желанное — одевание в летную форму. Гимнастерка еще топорщится, брюки вроде бы длинноваты, широковаты, и сапоги — раструбами, тяжелы на ноге. А на гладко-ворсистую голову — пилотку со звездочкой, чуть-чуть набекрень. И другой вид, и не отвести глаз от самого себя, от голубых с золотистой каемочкой крылышек, выросших над плечами — курсантских погон. И уже ты чем-то похож на тех, кого видел в оранжево-черных гвардейских лентах в вестибюле училища.
У выхода из бани строй уже не прежний, не гражданский, — настоящий военный.
— Равняйсь! Смирно! Шагом марш!
Дробанули по мостовой сотней сапог, еще не научились единым шаговым залпом. И старшина, придирчиво оглядывая со стороны, приказывает запевать песню.
Строй поначалу молчит, но вот уже перешептываются: кто и какую?
— Песню, песню, — уже не требует, а словно бы умоляет их старшина — идут через город, как же так, курсанты без песни.
И из задних рядов, где по ранжиру оказались те, кто пониже ростом, взвивается задористый тенорок, и сразу равняется дружный шаг:
Протрубили трубачи тревогу,
Всем по форме к бою снаряжен.
Собирался в дальнюю дорогу
Комсомольский славный батальон.
Кто это, почти на «шкентеле» — в конце строя с веселыми колючинками в голубых глазах? Голос не сильный, но с такими нотками задушевности и призыва, что строй как будто ждал, грянул, выдохнул в такт:
Прощай, края родные,
Звезда победы нам свети.
До свиданья, мама,
Не горюй, не грусти,
Пожелай нам доброго пути.
Возле казармы старшина останавливает. Долго выравнивает зубчатку сапог, чтобы были все на одной, как стрела, нагуталиненной линии.
— Курсант Гагарин, выйти из строя!
Юрий послушно вышагивает на середину, поворачивается лицом к шеренгам, пронзающим сотнями вопрошающих, любопытных глаз. Что случилось, по какому такому поводу вызван этот щуплый, но крепкий на вид паренек?
— За хорошую песню объявляю вам благодарность!
Юрий еще не знает, что нужно ответить: «Служу Советскому Союзу!», сконфуженно приподнимает плечи, краснеет — первое поощрение?
В курилке товарищи не дают прохода:
— Да ты, брат, артист, Гагарин… Случайно не в консерватории научился?
— Летчику не петь, а летать надо…
— Без песни далеко не улетишь! — Это убежденно произносит и тем как бы ставит точку высокий, подтянутый парень. Протягивает руку: — Юра, твой тезка. По фамилии Дергунов.
И вот еще двое, уже сдружившихся, раскрывают портсигары и примыкают к ним:
— Валя Злобин.
— Коля Репин…
Юрию нравится новая жизнь, он действительно словно рожден для нее. Ранним утром, когда еще сонным дыханием полна казарма и на двухъярусных, «двухэтажных», койках не шевельнется ни одно одеяло, голос дневального взрывает настоянную на домашних снах тишину:
— Подъем!
И — пружиной с койки! Майку, брюки, портянки, сапоги, — все это хватаешь еще в полусне и сам не помнишь, как через минуту стоишь в строю, в полном военном своем облачении.
— Бегом марш!
Строй набирает дыхание, разгоняется как паровоз — с медленного бега на ускоряющийся, и чувствуешь — силой, бодростью наполняется каждый мускул. Специальный — только для летчиков — комплекс физических упражнений, умывание только холодной водой, заправка постелей, так, чтобы одеяло было подвернуто ровной «грядочкой», и снова в строю на утреннем осмотре стоишь сильный, красивый, блестя, сияя каждой надраенной пуговкой, пряжкой ремня. Не беда, что почти замыкающий в шеренге.
На завтраке проспишь добавку — первокурсникам всегда кажется, что каши дают маловато. Через полгода и эту не всю доешь. Потом строевые занятия на плацу и уставы.
Перед Юрием книжечка, в которой он читает о себе: «Военнослужащий Вооруженных Сил Союза ССР есть защитник своей Родины — Союза Советских Социалистических Республик. Военнослужащий должен свято и нерушимо соблюдать законы и военную присягу; быть дисциплинированным, честным, правдивым, храбрым и не щадить своих сил и самой жизни при выполнении воинского долга; беспрекословно повиноваться начальникам и защищать их в бою; как зеницу ока оберегать знамя своей части».
И вот, вот самое ожидаемое доверие — ему вручают настоящее боевое оружие — автомат Калашникова. Чем-то похож он на те, с круглыми дисками-магазинами, что Юрий видел в руках проходящих через Клушино красноармейцев. Капитан-командир взвода привычно берется за ремень, снимает автомат с плеча, показывает перед строем, держа в руках, как нечто живое, знаемое им до каждого винтика, до каждой царапинки на прикладе. Просто и сурово звучит его объяснение:
— Наиболее действенный огонь — на расстоянии до четырехсот метров. Прицельная дальность стрельбы — тысяча метров. Дальность прямого выстрела по грудной фигуре — триста пятьдесят метров, по бегущей фигуре — пятьсот двадцать пять метров…
По «грудной», по «бегущей» — это тебе уже не игрушка, а оружие, врученное Родиной и народом. Как стихотворные, повторяешь строчки, от которых пахнет порохом: «Основные части и механизмы автомата: ствол со ствольной коробкой, с прицельным приспособлением и прикладом, крышка ствольной коробки, штык-нож, возвратный механизм, затворная рама с газовым поршнем, газовая трубка со ствольной накладкой, затвор, шомпол, цевье, магазин, пенал с принадлежностью, ножны…»
Перед первым выездом на стрельбище старшина выдает патроны, и опять память детства — по отстреленным гильзам учился когда-то считать до десятка, потом до сотни, складывал, отнимал. Теперь патроны с круглыми толстенькими пулями укладываешь в магазин, как металлические фасолины в плотный стальной стручок.
— На огневую позицию шагом марш! Заряжай!
По всем правилам: полный шаг правой ногой, теперь, наклоняясь вперед, опуститься на левое напружиненное колено, и вот уже лежишь, прижавшись к земле, вспоминая наставления командира: «Шею не напрягай, щекой к прикладу, к прикладу, найди место для правой руки, при прицеливании задержи дыхание, на спусковой крючок нажимай плавно… Долго не целься. В промежутках между выстрелами давай отдохнуть глазу».
То ли ты как бы слился с землей, то ли она льнет к тебе, еще не к летчику, но к солдату. Но что есть земля и что есть небо? Их нет друг без друга.
Мешают травинки. Вон по той высохшей, как метелочка, ползет муравей. Долго ему добираться до самой макушки. Не отвлекайся! Серым пятном впереди вырастает грудная мишень — полтуловища, — выпиленная из фанеры.
— Огонь!..
И ты сразу вонзился всем существом в прорезь прицела, в тонкую шпильку мушки. Ты уже там, на той траектории, что, пронесшись над былинкой, над муравьем, врежется пулей в мишень.
Неожиданный выстрел оглушает тебя, в прояснении после него слышишь, как звонким шлепком ударяется рядом гильза. Гарью серы дохнул автомат. Еще под прицел, еще.
— Стой! Прекратите, Гагарин! Я же сказал, одиночными. Поставили на автоматический? Кто разрешил?
Гагарин возвращается с огневого рубежа, виновато отряхивается.
— Извините, товарищ капитан, я забылся.
— В бою, Гагарин, самодеятельность недопустима. Осмотреть мишени!
И бегом, наперегонки все, кто стрелял, — к фанерным фигуркам. Вот она, твоя, справа вторая — с концентрическими кругами бело-черной мишени.
Ревностным взглядом ищешь пробоину. И, заметив единственную, с расщепленными краями дырочку рядом с белым, что называется «молоком», радуешься — попал! Но сколько тревоги в этом счастье солдатской удачи: лист из фанеры, а пуля прошила его настоящая.
— Для первого раза нормально, — успокаивает капитан.
Со стрельбища едут повеселевшие, с песнями. И нравится, что от автоматов отдает гарью пороха. Первое огневое крещение. Но нет-нет да и глянут на небо: там еще предстояло учиться летать высоко и быстро и метко стрелять.
Из письма Юрия в Саратов Мартьянову:
«Здравствуйте, Дмитрий Павлович! С приветом к вам ваши воспитанники Гагарин и Колосов… У нас с Толяном все нормально. Учеба проходит неплохо. Занимаемся в одном классном отделении, спим через несколько коек друг от друга. В увольнение пока мы еще не ходили. Присягу еще не приняли… Все дни заняты учебой. Преподаватели здесь хорошие, но строгие, а командиры тоже. Шприца дают часто. Бываем в Зауральной роще на занятиях. Здесь часто бывают сильные морозы. Сегодня, например, мороз двадцать девять градусов. Кроме того, дуют сильные ветры, но мы привыкаем. Привыкаем и к солдатской жизни… Летать, очевидно, начнем в конце зимы…»
Оренбургская степная зима завьюживала, обжигала ветреными морозами, но на зарядку — и это тоже нравилось — выбегали неукоснительно, ее ни разу не отменяли из-за холодов.
8 января 1956 года Юрий Гагарин вместе со своими однокурсниками принял военную присягу.
Их построили в большом зале училища, и каждый с оружием в руках становился лицом к товарищам, произносит священные слова.
«Присяга! Твердое, большое и емкое слово, — вспоминал он об этом дне. — В нем выражена любовь советского человека к своей социалистической Отчизне… Присяга вела в бой наших отцов и братьев… Вся жизнь моя прошла перед глазами. Я увидел себя школьником, когда мне повязывали пионерский галстук, ремесленником, которому вручали комсомольский билет, студентом с ленинским томиком в руках и теперь воином, крепко сжимающим оружие… Страна доверила нам оружие, и надо было быть достойными этого доверия. Отныне мы становились часовыми Родины».
После принятия присяги подразделение новичков переформировали. Юрий уже был на виду — сказалась прежняя тяга к общественной работе. Справился с обязанностями редактора боевого листка, его выбрали секретарем комсомольской организации. Оправдал и это доверие — назначили командиром классного отделения. Забот прибавлялось. Да и авторитет не годится ронять. Какой же ты командир, если получил тройку, не говоря уже о том, чтобы оплошать на строевых занятиях или «физо». Не забывал Юрий первого своего воздушного наставника, делился с ним радостями и огорчениями, просил совета.
19 февраля 1956 года он писал Д. П. Мартьянову: «Вчера получил от Вас письмо, за что большое спасибо… У нас здесь произошли кое-какие перемены в организационном отношении. Толя Колосов сейчас со мной не учится. Его перевели на выпуск в 1958 году, то есть на три года учебы. Он хотел было уехать домой, но я его отговорил. Я занимаюсь на выпуск в 1957 году… Ждем приближения весны, лета и полетов. Недавно были сильные бураны. Поезда на дорогах заносило с паровозной трубой. Мы ездили на снегоуборку. Ветер достигал 36 м/сек. Трудно было держаться на ногах. Вот я и поверил, что если привязать По-2 веревкой к чему-нибудь, то он будет болтаться в воздухе, а если отпустить, то уже никакими веревочками не поймаешь… Привет командованию и преподавателям аэроклуба…»
Толя Колосов «хотел уехать домой, но я его отговорил…». Может быть, Мартьянов и не обратил внимания на эту, как бы вскользь написанную фразу. А если и задержал на ней взгляд, то, наверное, усмехнулся: что за проблема? Мальчишки! Год меньше учиться, год больше. Юрий скрыл самое главное — о своих настроениях в письме ни слова, ни намека на то, что и сам он, казалось бы, выбравший прямую дорогу, расправивший крылья, набиравший уже высоту, вдруг опять оказался на внезапном распутье. Да, это трудно представить, но он решил бросить училище. Почему? Об этом он никогда и никому не рассказывал. Но действительно — было такое — Юрий засомневался в правильности намеченного пути. Какие раздумья поколебали его?
Считают, что прежде всего — сыновняя совестливость: он оглянулся на Гжатск, как бы увидев его с высоты, далеко-далеко внизу в тающей дымке садовых осенних костров, когда жгут прошлогодние листья и горьковатый запах стелется по унылым улочкам, над разъезженными, расхлябанными дорогами. Он представил свой домик, мать в телогрейке, несущую полные ведра на коромысле, отца с топором, засунутым под старый солдатский ремень, уходившего верст за двенадцать. Они, верно, ожидали в нем сына-помощника, сына-кормильца, а он все еще учился. А ведь получил отличную специальность. Мог бы стать мастером, а то и начальником цеха. И, глядишь, мать не считала бы каждый рубль…
Известие о том, что учебу в училище продлят на год, огорчило Юрия. В самом деле — не вернуться ли в Гжатск, устроиться на работу, жениться и жить-поживать, как все люди. Теперь, когда со своей семьей Валентин отделяется от родителей, Юрий стал как бы старшим в доме, опорой все чаще похварывающих своих стариков…
В притихшей, охваченной сном казарме, в тревожном свете синей дежурной лампы они перешептываются с Колосовым и до утра ворочаются, не могут уснуть. Месяц заглядывает в окна, бередит их души. Выпуск 58-го? Это уж слишком. Надо что-то предпринимать. Но что?
А между тем в один из выходных дней намечался в училище бал. Паркет надраен до блеска, в зале пахнет «Шипром» и гуталином, в сапоги хоть смотрись, все наглажено, отутюжено. Да, весь вечер утюг нарасхват, подшиты чистейшие подворотнички. И вот они входят, молодые курсанты, в чертоги вчера еще запретного для новичков и разрешенного после утомительного карантина, веющего девичьими духами бала. И как положено «лысеньким», Юрий тоже робко отступает к стене, хотя Дергунов, который смелее, зовет в наступление.
— Но вот это… Это танго, пошли!
Две девушки — одна в бордовом, другая — в голубом. Что-то наполнило радостью узнавания. Ах да, та в Колонном зале с кружевными снежинками. Нет, та была озорнее, подхватила, вплела в хоровод, а эта скромно стоит в сторонке, но Юрию кажется, будто он ощущает касание карего взгляда, так, мельком, как будто бы ненароком… И, побарывая нерешительность, чувствуя, как загораются уши, приподнимаясь слегка на носках, чтобы казаться повыше, он через залу направляется к ней.
— Разрешите?
И только она положила руки — одну ему на ладонь, а другую на курсантский погон, как сразу стало легко и свободно. Тонкий запах сирени, теплеющий взгляд, и кружение, кружение, кружение, как с крыла на крыло: переверт, переверт, переверт. Платье — небо, а очи — дневные звезды, до чего же головокружителен, радостен этот полет! «Как вас зовут!» — «Валя…» И через два оборота: «А вас?» — «Юра. Вы учитесь или работаете?» Обычная, ничего не значащая перемолвка. Но он уже от нее не отходит. Танго, фокстрот, вальс-бостон… Первые такты девушке кажется, что не сумеет сделать ни шага, ни оборота, не из тех он красавчиков — безупречных танцоров. Но прислушался, приноровился и вот уже сам ведет, и сладостно в этих крепких сильных руках.
Танцы до десяти. Проводить разрешено только до выхода, до КПП. А они, словно знают друг друга давно, как о решенном обоими:
— Значит, до следующего воскресенья? Хотите, пойдем на лыжах?
И открыто заглядывает в глаза. И пожимает руку не как провожатый, а просто как друг.
— Хорошо, на лыжах, значит, на лыжах…
И опять в казарму, где в курсантской бессоннице после бала дежурная синяя лампа видится яркой неизвестной звездой. Но коготок сомнения царапает душу: «Вот поеду домой, сниму свою летную форму, интересно, со мною «гражданским» пойдет танцевать? Валя Горячева… Назначили у телеграфа… Отпустили бы в увольнение». И дрожит, переливается светом надежды открытая им сегодня звезда.
В воскресенье свидание.
После кинотеатра заспорили о картине, мнения расходились, чуть было не поссорились. Шли в неловкости, молча. Возле дома Горячевых Юрий, словно бы спохватившись, взял руку:
— Значит, до следующего воскресенья? И знаете, куда мы пойдем?
— Куда?
И вспыхнули веселинки в озорноватых глазах. Сказал просто, не сомневаясь:
— К вам в гости…
Через неделю в Валином доме дым коромыслом. Иван Степанович, отец, подначивает: «Со сватами придет или один?» А сам на кухне постукивает ножом, пошлепывает по тесту — угощение будет на славу, недаром работает поваром в санатории. Мать, Варвара Семеновна, то подвинет белые занавески на окнах, то повернет кружевную салфетку на тумбочке, пыль смахнула с комода, которой не было.
И вот он, столь ожидаемый, сразу бросивший Валю в краску, голос с порога:
— Здравствуйте! Валя дома?
Сбросил шинель, снял шапку, расправил под ремнем гимнастерку и уже как свой:
— Пельмени? Могу помочь. Валя, прошу полотенце.
Повязал его фартуком, присмотрелся к Ивану Степановичу, взял рюмку, и вот уже ловко штампует тесто. Все в восторге, вот это парень — так быстро лепит пельмени!
«Здравствуйте, Валя дома?» Он обезоруживал своей доверительностью, простотой, откровением. Но это все на людях, а о сокровенном пока ни слова. Никто и никогда не узнает тех трепетных слов признания. Они шли навстречу друг другу осторожно, долго приглядываясь. И конечно, не вся правда осталась в воспоминаниях, адресованных всем.
Валентина Ивановна: «Сказать, что я полюбила его сразу, значит сказать неправду. Внешне он не выделялся среди других… Не сразу я поняла, что этот человек, если уж станет другом, то станет на всю жизнь. Но когда поняла… Много было у нас встреч, много разговоров по душам, долго мы приглядывались друг к другу, прежде чем, объяснившись в любви, приняли решение связать навсегда свои жизни и судьбы.
Как он сказал о своей любви? Очень просто. Не искал красивых слов, не мудрил…
«Любовь с первого взгляда — это прекрасно, — говорил Юра, — но еще прекраснее — любовь до последнего взгляда. А для такой любви мало одного сердечного влечения. Давай действовать по пословице: «Семь раз отмерь, один раз отрежь…» Он думал обо мне: не пожалею ли я, не спохвачусь, когда будет уже поздно передумывать…»
Юрий Алексеевич: «Все мне нравилось в ней: и характер, и небольшой рост, и полные света карие глаза, и косы, и маленький, чуть припудренный веснушками нос… Многое нас связывало с Валей. И любовь к книгам, и страсть к конькам, и увлечение театром. Бывало, как только получу увольнительную, сразу же бегу к Горячевым на улицу Чичерина, да еще частенько не один, а с товарищами. А там нас уже ждут. Как в родном доме чувствовал я себя в Валиной семье».
Однажды пришел на свидание хмурый, на Валины вопросы отвечал невпопад, было видно: хочет сказать что-то важное, но не решается.
— Что с тобой? — встревожилась Валя. — На тебе нет лица. Ты сам на себя не похож.
Юрий опустил глаза, дотронулся до руки, словно передавал ей токи своего настроения, вымолвил:
— Ты знаешь, Валюша, я решил оставить училище. Ты представляешь, еще два с половиной года. А ведь я уже взрослый. Даже более чем… У меня специальность. Пора помогать своим. А я все учусь, учусь… К чему? Для чего? Ну, буду летать. Конечно, я понимаю, мы — часовые неба. Я отстою свой пост честно. А меня сменят другие. Есть же просто срок службы…
Валя долго не находила слов, не знала, что сказать этому, такому теперь родному парню в серой шинели с голубыми погонами.
— Ты не прав, Юра, — выговорила наконец она, — что такое год — зима, лето, осень… Они-то промчатся быстро. Ты же все время шел к этой цели. Станешь офицером, и еще больше поможешь родителям. А мечта? Ты оглянись: для чего же было учиться летать? Если просишь совета, я против того, чтобы ты уходил из училища…
Проронившие эти слова губы озябли, посизовели, их бы сейчас отогреть поцелуем.
— Подумай, Юра.
Возвращенье в казарму — как будто бы вход в нее первый раз. Все заново. С новыми силами. Прошел слух: самых лучших отберут в отдельную группу и выпустят офицерами в 1957-м.
3 марта — это ли не подарок ко дню рождения — командир части перед строем на вечерней поверке зачитывает письмо, которое завтра будет отправлено в Гжатск, матери.
«Уважаемая Анна Тимофеевна!
В Международный женский день 8 марта командование части, где служит ваш сын Гагарин Юрий, поздравляет вас с всенародным праздником… Вы, Анна Тимофеевна, можете гордиться своим сыном. Он отлично овладевает воинской наукой, показывает образцы воинской дисциплины, активно участвует в общественной жизни подразделения.
Командование благодарит вас за воспитание сына, ставшего отличным воином, и желает вам счастья в жизни и успехов в труде».
Нетрудно вообразить, как, отворив калитку, почтальонша идет по уже тающей снежной тропке к порожкам терраски, а мать, завидев ее в окне, выбегает навстречу. Нетерпеливо распечатывает конверт, пробегает жадно по строчкам.
— Леша, ты послушай, что пишут о Юре.
Отец степенно засмаливает цигарку, откашлявшись, говорит:
— А ты как думала? Гагарины не ходили в последних.
И мать еще и еще перечитывает письмо, пахнущее оренбургским снегом.
«Мама, я целую руки твои…»
Но уже веет весной, ветер лижет наждачный наст, наступает пора полетов. Оренбургская степь — как небо, а небо — как степь, зазвенели рулады двигателей, знакомая ровная песня мотора, трава, прибитая ветром винта, как река, как поток, уходит из-под крыла, и вот уже невидимая, но прочная опора воздуха…
Глаза твои — не твои, а словно бы птичьи. «Соколиные должны быть глаза», — наставляет инструктор. Он прав. В полете главное — глазомер. А сейчас на посадку. Надо строго выдерживать высоту, почувствовать, как гасится скорость. Когда она дойдет до критической, самолет начнет парашютировать. Поймать, поймать этот момент, ощутить его движение, всем телом, плечами, слитыми с крыльями, вот сейчас рулями поднять нос повыше, и самолет по касательной встретится с полосой…
— Отлично, Гагарин, у вас вырабатывается собственный почерк.
— Служу Советскому Союзу!.. — И совсем уж по-свойски: — Спасибо на добром слове.
Юрий знает, что похвала не заслужена, приземление произвел неудачно, с высоким профилем. Весь вечер и после отбоя он будет анализировать эту ошибку, разбирать свои действия в воздухе, а завтра снова гонять тренажер.
Крылья крепнут в полете. До чего ж солона ты, купель оренбургского неба. Да и на земле нелегко, все достается упорством. Конспекты, учебники, формулы, схемы… Кто-то из преподавателей вывел простой афоризм: «По конспекту можно определить кардиограмму будущего полета».
В августе Юрия назначают помощником командира взвода. Три золотистые лычки обвили его погоны. Он впереди строя, хоть и пониже других курсантов. Он командир, как говорится, пока еще младший, но от сержанта до генерала всего один шаг. Как говорит поговорка? «Тот не солдат, кто не носит в ранце маршальский жезл». Юрий все так же прост в обращении с товарищами, и все же… В нем чуть-чуть побольше упрямства, выдержки, воли, собранности. Встает раньше всех, позже ложится. Надо быть примером во всем — от начищенной пуговицы до отличного выступления на семинаре. И отвечать не за себя одного, а за всех, за каждого в доверенном взводе.
По итогам учебно-летной практики его награждают почетной грамотой. Общий налет на Як-18 103 часа 05 минут. Да плюс еще 42 часа 23 минуты — саратовских, аэроклубных… Больше шести суток в небе! Стало быть, он имеет все основания считать себя летчиком?
Валя права — время бежит, как земля под шасси взлетающего самолета. Вот и осень подпалила листву на деревьях, воздух звонок, прохладно чист, и гулок шаг взвода по мостовой. Училище готовится к параду, без устали маршами гремит оркестр. Впереди, покачиваясь, рдеет знамя, — оно дирижирует строем, равнение на него, и без команды рвется душа запевать.
Ноябрьским праздничным утром шеренги как будто слитые. Главная площадь города. Многоцветье толпы. Оренбургское летное училище выходит к параду.
— Шагом марш!
Единым движением равненье направо, и взглядом сначала к трибуне, потом ищуще в гущу толпы. Где-то здесь Валя в своем белом пуховом… Но сколько таких же платков… Все сливается — снега, снега метельно летят мимо строя… Валя! Ну конечно, она! Тоже узнала, выхватила карими вишенками из шеренги, что-то крикнула, помахала рукой. И уже не слышно оркестра. Только одна она, Валя, в этом ликующем море.
Так получилось, что прямо с парада поехал Юрий в свой первый курсантский отпуск. Здравствуй, Гжатск! Здравствуй, река! Знакомые ивы в наряде из инея, по заснеженному льду — неразгаданными письменами — птичьи следы. Дома — дух печеной картошки из печки, кружка теплого молока — вкуснее нет ничего на свете.
— Ну-ка, отец, давай рубанок, стамеску, тряхнем стариной…
Мать перебирает картошку в подполе, нырнул туда, в приятную затхлость забытого: «Давай помогу…» —
«Юраша, а помнишь тошнотики?» — «Ну как же не помнить. Не будет, мама, теперь никаких тошнотиков».
А утром назавтра — в школу, туда, на Советскую, дом 91.
— Елена Федоровна, здравствуйте, можно, посижу за своей партой?
И нет конца рассказам об оренбургском житье. Юра тот и не тот… Да нет, такой же, как был, балагур. Только вот гимнастерка с погонами да значки незнакомые на груди.
— Юра, это что же, твои награды?
— Не смотри, что на груди, а смотри, что впереди, — смеется Юрий в ответ. — Помните, как сказывал Теркин?
С первой попуткой в Клушино. Присыпанный снежком бугорок. Юрий долго стоит здесь над памятью детства, даже шапку снял с головы, спохватился — в самом деле не кладбище… Вон струятся живые дымки над крышами. И — к соседям, Беловым, в печное тепло:
— Как живете-бываете?
А сам все в окно, в окно — на пустырь, на заснеженную луговицу: теперь бы, пожалуй, и он посадил бы сюда свой Як-18.
Дома только неделю-другую, а нет места, нет покоя душе.
— Мама, я уеду, пожалуй, пораньше.
— Почему так, сынок. Что, не понравилось?
И дрогнули краешки губ, догадалась, к чему он клонил.
— Как зовут-то ее?
— Валя. Горячева Валя… Может, будет Гагарина.
— Смотри, сынок, сам не спеши. Если решил, то уже навсегда. Только так.
И все-таки тень материнской ревности по лицу: вырос, совсем вырос и улетает из родного гнезда.
Как все же медленно едут! В Оренбурге с поезда прямо к Горячевым. А Валя словно ждала. Да она и вправду чуяла сердцем.
— Ты что, раньше срока?
Но улыбка ее выдает. Загораются карие спелые вишенки.
В училище со всех сторон выстреливают одним и тем же вопросом:
— Гагарин, вам что, надоело дома?
Обороняется стойко:
— Соскучился по курсантской каше! — И в библиотеку за книгами. Через несколько дней снова привычный военный быт. Он не зря торопился — выпуск 57-го года начинал переучиваться на самолет МиГ-15. Гагарин попал в экипаж старшего лейтенанта Анатолия Григорьевича Колосова. Изучали материальную часть реактивных двигателей, знакомились с основами газовой динамики, познавали законы скоростного полета.
Новая летная программа давалась Юрию не без труда. Один из преподавателей был немало удивлен, когда однажды, войдя в класс, увидел расходящиеся во все стороны струйки табачного дыма. У стола стоял Юрий Гагарин с зажженной папиросой и небольшим агрегатом двигателя в руках.
— Что это значит? — строго спросил он курсанта. Юрий покраснел с досадой, что его оторвали от интересного эксперимента, проговорил:
— Разрешите доложить, товарищ подполковник! Я изучаю топливный насос двигателя. Здесь столько насверлено каналов, что приходится действовать таким способом: в одно отверстие дунешь, и сразу видно, откуда выходит дым…
Курсанты с любопытством, явно принимая сторону Юрия, проявившего смекалку, ждали, чем кончится этот непростой диалог.
— Ну вот что, курсант Гагарин, — нашелся преподаватель, про себя оценив находчивость, — если вы уж изобрели такой способ изучения предмета, то в следующий раз отправляйтесь вместе с топливным насосом в курилку.
Прощенный, но не побежденный Юрий сел на свое место.
«Гагарину вообще было свойственно любой ценой докопаться до истины, разобраться в каверзном вопросе, — вспоминает подполковник А. А. Резников. — Над его дотошностью курсанты даже подшучивали. И вместе с тем он вовсе не был похож на зубрилку или сухаря, старающегося во что бы то ни стало выцарапать пятерку. Он любил и понимал шутку, а неудачи и промахи переносил с удивительной стойкостью».
Впрочем, мудрствования не всегда помогали. Однажды Юрий получил тройку по реактивным двигателям. По установленному порядку с такой оценкой курсантов не допускали к учебным полетам. Троечник бегал за преподавателями, упрашивал «еще разочек» проэкзаменовать, авось повезет или кто-нибудь сжалится. Но Юрий не пошел на поклон, не стал рассчитывать на случайность, а снова засел за учебники и корпел над ними до тех пор, пока преподаватель сам предложил исправить оценку. Экзамен был сдан на «отлично».
Но вот и долгожданный день первых полетов на МиГах. Юрий любовался: «Как красиво выглядели они с поблескивающими на солнце, круто отброшенными к хвосту стреловидными крыльями! Гармонии гордых и смелых линий этих самолетов могли бы позавидовать архитекторы…»
Стреловидность? Это уже близко к ракете. Это как бы ее птенец. До курсантов уже дошла легенда, как конструктор Артем Иванович Микоян нашел простой и впечатляющий выход, чтобы наращивать скорость. Проведя рукой сверху вниз, сначала по вертикали, затем чуть наискось, он спросил: «Как легче хлеб резать?» — «С наклоном», — ответили несколько озадачепные коллеги. «Вот поставим стреловидное крыло, — сказал Артем Иванович, — и будем резать с наклоном, только не хлеб, а воздух!»
Знаменитый теперь уже на весь мир МиГ-15, блестя обшивкой, словно отшлифованный облаками, ждал Юрия.
— Ну что, поехали? — добродушно и вместе с тем со сдержанностью в движениях, понимая, как важен этот час для курсанта, проговорил Колосов, приглашая в кабину Юрия.
— Есть пламя! — с лихостью крикнул техник.
Юрий впаялся в кресло, затаил дыхание, когда машина стремительно начала разбегаться по взлетной полосе. Он не успел оглядеться, а высотомер уже показывал пять тысяч метров. «Это тебе не Як-18, — подумал Юрий, — как же летать на такой машине с большим радиусом действия, на головокружительной высоте, с невиданной скоростью?» Колосов проделал несколько пилотажных фигур и неожиданно приказал:
— Возьмите управление.
Юрий взялся за ручку и почувствовал сопротивление — машина еще не совсем его слушалась, словно старалась внушить, что управлять собою она разрешит только опытному, смелому человеку. Юрий понял, как много еще надо было учиться.
Полеты, полеты, полеты: провозные, вывозные, контрольные, пока летчик-инструктор окончательно не уверился в знаниях и способностях пытливого, настойчивого курсанта.
Из рук в руки передал капитан Колосов Юрия Гагарина майору Ядкару Акбулатову — для обучения приемам воздушного боя. Высший пилотаж, маршрутные полеты, стрельбы… Юрий нащупывал главное: начиная «бой», нужно сразу навязывать «противнику» свою инициативу. Это подтверждает его наставник:
«Помню, однажды мы вылетели в паре с ним на задание. Гагарин в порядке отработки командирских навыков шел ведущим, а я — ведомым. В роли командира выступал он впервые. Однако молодой летчик искусно строил маневр, зрело принимал решения. И у меня, имевшего к тому времени определенный опыт летной и инструкторской практики, невольно возникла мысль: «А неплохо бы иметь такого напарника в настоящем бою».
Когда это случилось? Кажется, в июне? Да-да, во время учебно-тренировочных полетов. Юрий вел свой самолет легко, свободно им управляя, радуясь, что машина послушно подчинялась ему. Не терпелось сделать вираж покруче, выйти на вертикаль, но он сдерживал себя — не только инструкции, теперь и личный опыт не позволяли поддаться озорству. Выполнив упражнения, он вернулся на аэродром, вошел в круг и повел самолет на посадку. Разворот был плавным, как будто серебряным перышком Юрий выписывал на глади неба изящный автограф — так он был слит с самолетом. И вдруг машину встряхнуло. Кто-то словно ударил чем-то невидимым. На мгновение Юрий как бы ослеп, а когда очнулся, на фюзеляже и крыльях увидел красные пятна. Кровь? Откуда? Столкновение с птицей?
Юрий выровнял самолет, восстановил высоту и доложил руководителю полетов о происшествии. Он уже шел на посадку, а машина, как живая, будто испугавшись нежданного нападения, перестала ему подчиняться.
На аэродроме все всполошились. Курсанты и офицеры высыпали к посадочной полосе, беспокоясь, как-то Гагарин сядет? Бывали случаи, когда столкновения с птицей в воздухе заканчивались катастрофой.
— Он приземлится, — сказал Колосов.
— Конечно, это же Юра Гагарин… — успокаивал Акбулатов.
Самолет точно вышел к посадочной полосе и в вихре, поднятом двигателями, как бы на облегченном вдохе и выдохе, остановился у самого «Т».
Юрию не дали вылезти, его вытащили из кабины и начали качать.
— Ты, старик, в рубашке родился, — приобняв друга, произнес Дергунов.
— Дай носовой платок, — вымолвил Юрий и, подойдя к самолету, начал стирать красные пятна.
— Напрасно вы, товарищ курсант, — удержал его техник, — платком не возьмешь, надо ветошью с керо-синчиком.
— Это еще в горячке, — проговорил Акбулатов и, тронув Юрия за плечо, как можно бодрее сказал: — Пошли-ка, дорогой мой, обедать.
В субботу Юрий встретился с Валей, но об этом случае умолчал, только сказал в непривычной задумчивости:
— А ты знаешь, Валют, я ведь только сейчас понял смысл твоей надписи. На фотоальбоме. Ну на том, что ты подарила ко дню моего рождения. «Юра, помни, что кузнецы нашего счастья — это мы сами. Перед судьбой не склоняй головы. Помни, что ожидание — это большое искусство. Храни это чувство до самой счастливой минуты». Спасибо тебе…
В этот раз не пошли ни в кино, ни на танцы. Он повел Валю к Чкалову. Остановились поодаль, так, чтобы летчик был виден весь, на постаменте.
— А ты знаешь, как он погиб? — Юрий крепко сжал Валину руку. — Он уже возвращался на краснокрылом своем истребителе. И радовался: «Хорош будет новенький «ястребок». И вдруг начала падать температура масла, что-то неладное сделалось с двигателем, высота уменьшалась… Он уже шел на посадочный курс. Все ниже и ниже. И вдруг увидел приземистый дом, а возле крыльца ребенок в пальтишке. Чкалов лег в левый вираж, и опять надвигалось какое-то здание. Из труб шел дым, там люди. Он снова накренил свой самолет, последний вираж, еще один дом — не задеть, не задеть — и врезался плоскостью в столб. Его как с катапульты выбросило вместе с сиденьем…
Юрий подвел Валю к памятнику. Она поняла, почему он об этом рассказывал.
— Меня ничего не страшит, Юра, — сказала Валя. — Мать и отец, правда, переживают, а вдруг… Но ведь жить-то нам!
— Свадьбу будем играть после выпуска, — положил руку на руку Юрий. — Стало быть, в ноябре. А чтобы никто не обиделся, предлагаю тебе равноправие: сначала здесь в Оренбурге, а после поедем в Гжатск. Согласна?
Теперь жизнь полетела как бы со скоростью МиГа. Ее фантастически увеличила нежданная весть. На аэродроме, где шли тренировочные полеты, Юрий узнал о старте первого спутника. Тесня друг друга, сгрудились у приемника, ловили каждое слово:
«В результате большой напряженной работы научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро создан первый в мире искусственный спутник Земли…. В настоящее время спутник описывает эллиптические траектории вокруг Земли, и его полет можно наблюдать в лучах восходящего и заходящего солнца…»
Спутник! Значит, реализовалась мечта Циолковского. Бесподобный полет! А если… Но в этом он боялся признаться даже самому себе.
Откуда Юрию было знать, что за тысячи километров от Оренбурга на неведомом пока Байконуре, как только подтвердили, что спутник вышел на орбиту, Сергей Павлович Королев, имевший привычку взглядывать на человека сбоку, как бы соизмеряя его с ракетой, тут же озаботился мыслями о космическом корабле.
— Дорогие товарищи! — с волнением обратился Королев к участникам пуска. — Сегодня свершилось то, о чем мечтали лучшие умы человечества. Пророческие слова Константина Эдуардовича Циолковского начинают сбываться… И первой страной, проложившей дорогу в космическое пространство, явилась наша страна — Страна Советов… Разрешите мне поздравить всех вас с этой исторической датой. Разрешите особо поблагодарить всех специалистов, техников, инженеров, конструкторов, принимавших участие в подготовке ракеты-носителя и спутника, за их титанический труд.
А мысль уже вырабатывала выводы и решения:
«Современные ракеты-носители… могут развивать скорость полета, измеряемую десятками тысяч километров в час… Надо внести поправки в прежние планы, не на третьем, а уже на втором пуске отправить на орбиту собаку в специальной герметической кабине. Создать систему кондиционирования воздуха, запас пищи и кислорода на семь суток. Датчики будут регистрировать частоту пульса и дыхания, кровяное давление, биопотенциалы, движения… Затем, если все обойдется нормально, готовить аппарат для полета человека…»
Юрия приземляли заботы экзаменов. Всего их предстояло сдать восемь. Первая оценка — «отлично». Все восемь выпускных отметок встали за ней, не занижаясь.
Аттестация направлялась в Москву: «Представление к присвоению звания лейтенант курсанту Гагарину Юрию Алексеевичу. За время обучения в училище показал себя дисциплинированным, политически грамотным курсантом. Уставы Советской Армии знает и практически их выполняет. Строевая и физическая подготовка хорошие. Теоретическая — отличная. Летную программу усваивает успешно, а приобретенные знания закрепляет прочно. Летать любит, летает смело и уверенно. Государственные экзамены по технике пилотирования и боевому применению сдал с оценкой «отлично». Материальную часть самолета эксплуатирует грамотно. Училище окончил по первому разряду. Делу Коммунистической партии Советского Союза предан».
Пока ожидали приказа министра обороны о присвоении лейтенантских званий, наслаждались в «голубом карантине». Замечательная пора, когда уже пошита офицерская форма, не нужно ходить на занятия и строем в столовую. Но нет, не давало покоя подзвездное спутниковое «бип-бип». Из рук в руки передавали газету с подчеркнутыми кем-то строками:
«Для перехода к осуществлению космических полетов с человеком необходимо изучить влияние условии космического полета на живые организмы…»
И еще не опомнились от одной, как 3 ноября другая новость. Запущен спутник с собакой Лайкой на борту. Собака летела по орбите, как бы за первым спутником. Это симпатичнейшее существо с умными доверчивыми глазами, с внимательно-чутким надломом уха, — а за собакой всегда идет человек… Значит, близко то, что еще вчера представлялось фантастикой.
В канун праздника 6 ноября их произвели в офицеры. Начальник училища вручил Юрию офицерские погоны и диплом.
«Настоящий диплом выдан Гагарину Юрию Алексеевичу в том, что он… в 1957 году окончил полный курс названного училища по специальности эксплуатация и боевое использование самолетов и их оборудования».
Ему присваивалась квалификация пилота-техника.
Окончание училища по первому разряду давало право выбора места службы. Юрий назвал Север.
А Лайка продолжала летать. Пробовали рисовать космический корабль с человеком на борту. Юрию Дергунову попался в подшивках журнал «Знание — сила» № 10 за 1954 год. Пришел возбужденный, прихлопнул ладонью по старым страницам. С серьезным видом сказал лейтенантам;
Данный текст является ознакомительным фрагментом.