КОРАБЛЬ ИДЕТ ДАЛЬШЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КОРАБЛЬ ИДЕТ ДАЛЬШЕ

Не стану описывать все рейсы, совершенные нами из США с паровозами: во многом они схожи. Расскажу о событиях, прочно осевших в памяти.

Ожесточенные бои продолжались. На дальневосточных морях немцев вроде бы и в помине не было, а наши теплоходы и пароходы продолжали гибнуть от рук неизвестного противника. Многие моряки нашли себе могилу на морском дне. Японская военщина продолжала вести себя нагло, препятствуя всеми силами советскому судоходству.

Как-то вечером в мою каюту постучался Константин Васильевич Рычков, назначенный помощником по политической части. Во время войны морские походы, как известно, требуют особого внимания, капитану не так уж часто приходилось бывать с экипажем. Да и на стоянках в США надо быть начеку. Помполит - большая помощь. Константин Рычков сразу пришелся мне по сердцу. В этот вечер мы долго сидели с ним.

Начало нашего рейса прошло благополучно. В Охотском море шли в густом тумане, не видно даже впередсмотрящему на баке. Неслышно, крадучись, нападает на мореходов извечный враг - туман. Еще недавно горизонт был чист, светило солнце, но стоило перемениться ветру - и все наглухо окутала белая пелена. Туман давит грудь,- глушит звуки. Натягиваются, как струна, снасти, все судно покрывается крупными каплями влаги. И нервы тоже натянуты до предела.

Сутки я почти не сходил с мостика и, когда вышли в Охотское море, решил попить чайку и отдохнуть. Электрический чайник начал полегоньку посвистывать, а я в предвкушении чаепития перелистывал газеты, полученные перед отходом.

Звякнул телефон, засветилась зеленая сигнальная лампочка.

- Константин Сергеевич,- раздался в трубке голос радиста Лукьянчикова, - вызывает “Шатурстрой”. Как быть?

- Не отвечать, - распорядился я и хотел повесить трубку. Нарушать радиомолчание строго запрещалось.

- Константин Сергеевич, “Шатурстрой” очень просит.

- Не отвечать, - повторил я. - Вы сами хорошо знаете наши правила.

Радист сказал “есть” и повесил трубку. Однако через три минуты снова загорелась лампочка на моем столе.

- Товарищ капитан, “Шатурстрой” настойчиво повторяет вызов, говорит…

- Запрещаю отвечать! - оборвал я. - Ваша настойчивость, Сергей Алексеевич, переходит рамки…

- У них умирает человек… несчастный случай!

Я ответил не сразу. Закурил сигарету, подумал. Не так-то просто принять решение в этих условиях.

- Ладно, Сергей Алексеевич, отзовитесь. Телефон звякнул в третий раз.

- У них нет врача. Капитан просит подойти и взять больного,- выпалил радист, - дорога каждая минута.

Наступило время действовать. Я вышел на мостик.

Туман, казалось, стал еще плотнее. Локаторов в то время на наших судах не водилось, только радиопеленг давал возможность найти пароход в молочном море. Повернули на обратный курс. Полчаса прошло в напряженном молчании.

- Слышу шум винта! - закричал невидимый в тумане матрос.

И мы на мостике услышали редкие удары лопастей полуоголенного винта. Пароход “Шатурстрой”, как и мы, шел порожняком, за грузом.

На белой клочковатой стене тумана, словно на матовом стекле, возникло темное расплывчатое пятно. Оно принимало все более отчетливую форму и превратилось в большой пароход - “Шатурстрой”. Суда остановились.

Спустили шлюпку. И наш врач отправился к пострадавшему. Хорошо, что море спокойное, будто придавленное туманом. Шлюпка вернулась с кочегаром Бургаловым, белобрысым мальчишкой. Ему только что исполнилось восемнадцать лет. По дурости он сунул голову в трубу, по которой ходила чугунная бадья со шлаком. Бадья проломила ему череп. Состояние было очень тяжелое, требовалась срочная операция.

Больного уложили в лазарете, и наш теплоход развил такой ход, каким, наверное, никогда не ходил. Каждый час мы отмеривали по тринадцать .с половиной миль, по тем временам это совсем неплохая скорость. Всем хотелось помочь парню.

Я зашел в лазарет. Запомнилось бледное лицо с кровавыми повязками. Глаза закрыты. 8 беспамятстве Бургалов повторял одно слово - “мама”.

Весь путь до рыбокомбината Микояновск на западном берегу Камчатки наш врач не отходил от мальчишки и поддерживал в нем едва теплившуюся жизнь. Мы шли почти двое суток. У лазарета толпились свободные от вахт моряки. Только бы дотерпел, бедняга, до операции, думал каждый.

Пришлось основательно рассекретиться: дали телеграмму в рыбокомбинат, уполномоченному Морфлота на Камчатке и копию секретарю Камчатского окружкома партии с просьбой оказать больному немедленную помощь.

Последнюю ночь я простоял на мостике. Кожаное пальто намокло, на плечи будто кто-то гири подвесил.

В восемь утра в густом тумане, непрерывно измеряя глубину, подошли к невидимой земле Камчатке. На берег Илью Бургалова отвезли на судовой моторке, его сопровождали судовой врач и помощник капитана по политчасти. В больнице все приготовили, и Бургалова сразу положили на операционный стол.

Несколько часов мы простояли в ожидании моторки. После напряженной непрерывной работы двигателя тишина угнетала. Тяжелые капли влаги гулко шлепались на мостик и на палубу.

Вот и моторка. Услышав про операцию, моряки с облегчением вздохнули. Появилась надежда на благоприятный исход. На душе у всех стало спокойнее.

В тот день мы благополучно прошли Первый Курильский пролив и вышли в Тихий океан.

От мыса Африка, на восточном берегу Камчатки, повернули на восток. Справа вдалеке оставались невидимыми Командорские острова. На ощупь прошли пролив Унимак между Алеутскими островами. Через двадцать суток подходили к берегам Америки, а туман и не думал уступать. Плотной стеной закрывал он от глаз все, что дальше форштевня. По счислению мы были совсем близко от плавмаяка Колумбия. Ту-ту-ту-ту! - ревел в наушниках его радиосигнал, заглушая призывы остальных радиомаяков. Ту-ту-ту-ту! - “Берегись, я близко, я близко”.

В этом рейсе нас упорно преследовал туман. Ни одного ясного дня после пролива Лаперуза.

2 июля 1944 года в час дня мы подошли к плавмаяку Колумбия, и с этого времени я не сходил с мостика. Сначала проходили бар, потом шли по реке темное время. В третьем часу ночи пришвартовались к причалу нефтяной базы для приемки топлива. В общем, устал я изрядно и решил после таможенного досмотра хорошенько вздремнуть.

Как только спустили сходни, на теплоход прибыли таможенники во главе с чиновником портлендской таможни. Краснолицый, со шрамом на щеке и выпученными голубыми глазами, он напоминал немца. Начался досмотр. Через полчаса в каюту вошел. Петр Николаевич Василевский:

- Константин Сергеевич, таможенники требуют осмотра всех жилых помещений.

В практике наших отношений с портовым начальством подобных осложнений раньше не возникало. На советских судах

контрабанду не возили, и портлендская таможня, убедившись в этом, как правило, доверяла заявлению капитана, который представлял список имеющихся на судне товаров, интересующих таможню. Однако по существующим в США правилам могли потребовать осмотра любого помещения.

- Пусть смотрят, - подумав, сказал я.

Через несколько минут старпом снова постучался в мою каюту.

- Они собираются вскрывать ящики в каюте стармеха, - волнуясь, произнес Петр Николаевич. - Стармех в машине. Таможенник хотел открыть ящик без хозяина. Я запретил и послал матроса за Виктором Ивановичем, Офицер не хочет ждать и приказывает взломать ящик.

Дремота мигом слетела с меня. Я спустился в каюту стармеха Копанева. Подобного безобразия нельзя допустить на советском судне. Хозяином здесь был капитан.

В каюте стармеха находились американские таможенники, старпом и два наших матроса. Рядовой таможенник, желая вскрыть запертый на замок ящик письменного стола, всовывал в щель огромный широкий палаш.

- Стоп! - сказал я таможеннику. - Подождите немного, пожалуйста. Сейчас придет старший механик и откроет вам ящик.

Таможенник на мгновение задержался со взломом.

Краснолицый чиновник покраснел еще больше. С непристойными ругательствами стал грубо отталкивать меня плечом. На мне была морская форма с капитанскими нашивками, и краснолицый прекрасно знал, с кем имеет дело. Его наглость перешла всякие допустимые границы.

- Запрещаю производить осмотр, прошу таможню удалиться с судна! - сказал я, едва сдерживаясь.

Мне было известно, что, если таможенники не закончат досмотр и не подпишут соответствующие документы, общение с берегом запрещается и грузовые операции никто производить не будет. Однако оберегать честь советского флага - первая обязанность капитана.

Портлендские таможенники покинули судно.

Едва дождавшись восьми часов, я позвонил дежурному портлендской таможни и заявил протест, пришлось припугнуть:

- Если конфликт не уладите до двенадцати часов дня, буду вынужден сообщить об этом советскому консулу.

В девять часов приехал чиновник таможни, превосходно говоривший по-русски, передал просьбу начальника таможни прибыть ровно в двенадцать для разбора дела. Он выслушал мое подробное объяснение. В десять я позвонил нашим товарищам по закупочной комиссии. Но, как назло, дома никого не оказалось - сегодня воскресенье. Это осложняло дело.

Ровно в двенадцать часов я был у начальника таможни. Мне и раньше приходилось встречаться с ним, заядлым филателистом, - помню, как-то подарил ему седовскую серию почтовых марок. Седоватый, типичный американец, вежливый, радушный, он мне пришелся по душе. В его кабинете, несмотря на воскресенье, собралось много людей: представители таможни, губернатора штата, полиции…

Когда я уселся в предложенное кресло, начальник таможни, перелистывая лежавшую перед ним книгу “Устав таможенной службы США”, сказал:

- Знает ли господин капитан, что, согласно параграфу такому-то пункта такого-то нашего устава, таможенник может потребовать открыть любое помещение на судне?

- Да, это я знаю и никогда не возражал против этих правил. Но покажите мне параграф, где написано, что таможенник может толкать и непристойно ругать капитана судна. И не где-нибудь в пивном баре, а на советской территории.

Начальник таможни помолчал, строго посмотрел на собравшихся.

- Этого в книге не написано, вы правы, капитан. Что же вы от нас хотите?

- Я хочу, чтобы ваш чиновник извинился передо мной.

- Мы согласны.

Начальник таможни предложил чиновнику извиниться. Краснолицый начал что-то долго говорить, часто употребляя слово “мейбм” - может быть. Я решил быть твердым до конца.

- Джентльмены,- сказал я, обращаясь к сидевшим, - я плохо знаю английский язык и не совсем ясно понимаю, что сказал мне этот господин. Прошу его сказать следующее: “Аи эм сорри, экскьюз ми” - “Я виноват, простите меня”.

Чиновник вскочил со стула, стал отнекиваться и возмущаться и даже ушел из кабинета. Однако через пять минут появился и, подойдя ко мне, сказал слащаво:

- Аи эм сорри, экскьюз ми.

- Считаю инцидент исчерпанным.

Так окончился единственный неприятный случай, происшедший за время моих военных плаваний в порты США.

Отношения мои со стариком начальником таможни нисколько не испортились, наоборот, стали устойчивее. Он мог бы, защищая честь мундира, повести совсем другую линию, но оказался честным человеком.

Вообще я убеждался не раз: в Америке у нас много друзей, но есть и злобные враги. Приведу еще случай.

Перед отходом в рейс старший механик Копанев, докладывая мне о снабжении по машинной части, сказал:

- Мистер Каген совсем обнаглел. Сегодня он привез по моей заявке инструменты и кое-какиэ материалы. Стал смотреть - все старое, ржавое.

- Надо отказаться.

- Я отказался, а он говорит: “Берите, стармех, что привез, пока жив старый дурак Рузвельт. Обкрутил его вокруг пальца ваш Сталин. Помрет Рузвельт - и этого не будет. Вашему Советскому государству я давал бы только отбросы”. Ну и понес всякую брехню. Видно, ему наши победы поперек горла.

Я рассказал об эпизоде Леониду Алексеевичу Разину, председателю закупочной комиссии.

- Вы не первый, Многие капитаны докладывали об этом ретивом снабженце. Придется принять меры.

Как там происходило дальше, я не знаю, но мистер Каген больше не появлялся на советских судах.

В этом рейсе на пути к Владивостоку на нашем теплоходе произошло два события, о которых хочу рассказать.

Как-то перед одним из рейсов в США меня пригласил Георгий Афанасьевич Мезенцев.

- Сколько у тебя юнг?

- Семеро.

Обычно мы на судне держали пятерых учеников.

- И все же я попрошу, Константин Сергеевич, взять еще одного. Отец -партийный работник, погиб на фронте, мать умерла неделю назад. Мальчишке двенадцать лет. Обком просил передать в надежные руки.

- Что ж, Георгий Афанасьевич, место найдется.

На следующий день небольшого росточка мальчик вошел в мою каюту.

- Ученик Пименов прибыл в ваше распоряжение, - отчеканил он и вручил направление отдела кадров.

Мальчик был смышлен и расторопен. Через три дня он знал весь экипаж и в лицо и по фамилии. Знал, где и кто живет, быстро приловчился к палубным работам, однако особого пристрастия к ним не обнаруживал. Захотел учиться поварскому искусству. Наш повар обрадовался мальчишке и сразу же посадил его чистить картошку. Мальчику задание не понравилось, и он снова отправился на палубу в боцманскую команду. Побывав в Америке и освоившись на теплоходе, юнга стал грубо относиться к товарищам и особенно к дневальной, пожилой болезненной женщине. Кажется, мы проходили Берингово море, когда она первый раз пришла жаловаться на Пименова.

- Ругается нецензурными словами, а ведь он мне во внуки годится, - говорила дневальная. - Нет больше моих сил выносить!

Вызвал Пименова. Он пришел подтянутый, печатая шаг, и отрапортовал:

- Ученик Пименов по вашему приказанию явился.

- Вот что, ученик Пименов, - строго сказал я. - Почему ругаешься в столовой? Дневальная жаловалась на тебя.

Мою небольшую лекцию на моральную тему Пименов слушал молча, не спуская с меня внимательных глаз.

- Запрещаю тебе ругаться, а если будешь продолжать, пеняй на себя. Тогда расправлюсь с тобой по-иному.

- Есть перестать ругаться! - бодро ответил он. - Разрешите идти?

- Иди и помни наш разговор.

Я был совершенно уверен, что после нашего разговора он перестанет ругаться. Но получилось иначе, и дневальная через неделю снова явилась с той же жалобой. Она плакала и просила заступиться и оградить ее от оскорблений.

Когда дневальная ушла, я задумался. Что сделать с Пиме-новым? Наказать его? Как? Объявить выговор? Смешно, и подействует ли на такого шустрого мальчишку выговор? Смышленый малый понимал, что расправиться мне с ним трудно, хотя он и пренебрег приказом капитана.

В общем, задал он задачу. Думал-думал я и наконец придумал. У нашей уборщицы, худой и маленькой девушки, я попросил во временное пользование одну из ее юбок и затем потребовал к себе ученика.

- По вашему приказанию явился! - снова четко отрапортовал Пименов.

- Я предупреждал тебя, чтобы ты не ругался в столовой? Пименов молчал.

- Отвечай, предупреждал или нет?

- Предупреждали, товарищ капитан.

- А ты продолжал ругаться.

Пименов молчал, видимо соображая, что может последовать за таким вступлением.

- Ну, вот что, раз ты не слушаешься доброго совета, снимай штаны и надень вот это. - Я взял со стола юбку. - То, что я не имею права простить юнге, смогу простить девочке.

- Юбку не надену, товарищ капитан.

- Наденешь, если я сказал. Ну!

- Не надену.

Пименов яростно сопротивлялся. И все же с него сняли штаны и надели юбку. Как только юбка была надета, он понял бесполезность дальнейшего сопротивления и смирился, тем более что его штаны я спрятал в свой шкаф.

Надо сказать, что на судах Морского флота, в то время военизированных, дисциплина поддерживалась очень строгая. Невыполнение приказа капитана считалось тягчайшим проступком. “Не заметить” поведения ученика Пименова я не мог: мой предупреждающий разговор с ним известен экипажу.

Оказалось, юбка сыграла свою роль. Пименов перестал ругаться и каждый вечер приходил ко мне с просьбой простить его, отменить наказание и вернуть звание юнги. Но я был тверд. Пименов отходил в юбке ровно десять суток. Когда срок наказания кончился и он получил право носить штаны, я на всякий случай предупредил, что если он непристойно будет вести себя и дальше, то наденет юбку на всю стоянку во Владивостоке.

Однако больше применять свой “метод воспитания” мне не пришлось.

Во время войны на каждом дальневосточном судне торгового флота плавало несколько учеников. Они проходили морскую практику, делили с нами, взрослыми, все тяготы и опасности плавания, В основном это были хорошие ребята; они быстро осваивали профессию и к восемнадцати годам становились отличными моряками. Как правило, на суда мы брали подростков, у которых погибли родители.

Когда советский флот стал быстро расти, бывшие юнги нам очень пригодились.

Закончу свой рассказ о Пименове нашей последней встречей с ним. Это случилось в середине 50-х годов. Как-то вечером в моей квартире раздался звонок. Я открыл дверь. Вошел небольшого роста пехотный лейтенант.

- Не узнаете меня, товарищ капитан? Признаюсь, не узнавал.

- Я Пименов, тот самый, на которого вы надевали юбку во время рейса из Портленда во Владивосток. Решил переменить специальность и стать военным.

- А ты сейчас не обижаешься на меня?

- Что вы, товарищ капитан! Все правильно. Юбка оказалась, пожалуй, единственным сильным средством. Ведь я и дома не был ангелом, сносил самые суровые наказания и принимался за прежнее. А вот юбку перенести не смог.

За чашкой чая мы вспоминали с Пименовым наше дальневосточное плавание.