9 июля

9 июля

Возвращение в Париж и твердое решение, что это – последний отпуск летом. Единственный разумный сезон для отдыха – зима.

Михал, которому мы оставили на попечение квартиру, удивился нашему скорому возвращению. Он сидел весь в синяках и ссадинах, с головой, обмотанной бинтом, но довольный.

– Жизнь прекрасна, – принялся он убеждать нас, не имея сил подняться с дивана для приветствия. – Я чувствую себя так, словно заново родился.

– Ты и впрямь выглядишь как после акушерских щипцов, – прокомментировал это заявление Цезарий, показывая пальцем на белый тюрбан на голове Михала.

– А, это… Это ерунда. Главное – что со вчерашнего дня я больше не поляк. Перерезал пуповину. Прощай, прежнее отечество, раны на голове – это пустяки.

– Ты что, был в Сите и уже получил французский паспорт? – удивилась я, зная нелюбовь Михала ко всяческой бюрократии.

– Я – и француз? – возмутился он. – Да у меня «Марсельеза» в горле застревает!

– Женился на Ан или еще какой-нибудь голландке, – попробовала угадать я.

– А что, я уже так подурнел и запаршивел, что жениться пора? – усомнился Михал. – Ни то, ни другое. Просто перестал ощущать себя поляком – и точка. Будь у меня до сих пор польский паспорт, спустил бы его в Сену. Я всегда подозревал, что между мной и Польшей что-то не так, но вчера мера переполнилась. Я гулял с поляками, которые приехали в Париж заработать на ремонте, строительстве и на всем, что подвернется. Пили долго и нудно, пели бодрые песни. В полночь три мужика, вытянувшись во фрунт, заорали, как перед завершением передач на польском телевидении: «Еще Польша не поги-и-ибла». Я – ничего, зубы стиснул и жду, когда закончат. Все, кроме меня, стоят и голосят дальше.

Наконец допели и спрашивают, почему я с ними гимн не пел. Я, вместо того чтобы промолчать, начал доказывать, что наш гимн – неудачный. За двести лет с Польшей ничего хорошего не произошло, потому что не могло произойти, раз пример, как надо побеждать, нам дал Бонапарт. При Ватерлоо, у Березины или на Эльбе, спрашиваю я, ну где этот пример? И что это за гимн такой, который начинается с отчаянного: «Еще Польша не погибла»? Гибнет, гибнет и ни погибнуть, ни выжить не может. Надо гимн сменить, не то плохо кончим.

Мужики головами покивали, насупились и говорят, что я не поляк, потому что гимн оскорбил. Я им объяснил, что «Богородица Дева, Богом славна Мария» была прекрасная песня, полная силы и достоинства, она связывала нас со всей рыцарской Европой и христианским Западом. Традиция, господа! Наконец, наилучший довод, что я прав: они с пеленок поют «Еще Польша…» и что хорошего они видели? Из Польши, которая еще не погибла, приехали сюда, чтобы заработать себе на хлеб черной работой, господа журналисты, народные депутаты, инженеры. Вот этого я мог бы и не говорить. Они на меня набросились: мол, Польша в беде, мол, коммунистов победила, и Папа, мол, поляк, а я не поляк. Вышвырнули меня за дверь. Дальнейшее помню плохо, потому как выскочил на лестницу с почти полной бутылкой водки. Утром обнаружил, что я здесь. С Польшей покончено. В любом готическом храме я чувствую себя, как дома. Мое отечество – готика и барокко.

– А мое – барак, – констатировал Цезарий, обводя взглядом грязные стены.

– А кто тебя так красиво забинтовал и обделил пластырем, ренегат ты мой? – спросила я.

– Только не ренегат! Вы для тех вчерашних мужиков тоже не были бы поляками. В Польше б недели не выдержали. Вы только почитайте тамошние газеты – сплошное лицемерие и благородный вздор под псевдокапиталистическим соусом. Там все убеждены, что должны жить в нищете, потому что таковы законы экономики. Если бы этот народ не был настолько оглуплен и не жил в постоянном страхе – а что на это скажет Запад, которому на Польшу глубоко плевать, – если бы этот народ не боялся вечно, что матушка Россия даст ему по рукам… Они перестали думать. За них – но не для них – думает газета, псевдополитик, тип-всезнайка и… – Михал перебил себя: – Да о чем тут говорить… А раны мне перевязала ваша подруга Сабина.

– Что-то не припомню ни одной Сабины, может, это твоя подруга? – Я подозрительно глянула на Цезария.

– Сабина? Не знаю, – заверил мой благородный муж.

– Приехала сюда пара, Сабина и Корд. Изъяснялись на том же языке, что и капитан Клосс: «Ich ne parle pas deutsch»,[43] и даже по-английски не говорили. Французского они не знают тоже, но люди замечательные. Только у них пунктик на тему здоровой пищи. Всю неделю ели всякую «здоровую» дрянь и заваривали травяные настойки на родниковой воде. Привезли с собой пятьдесят кило «здоровой» морковки и кукурузы. Когда я ел мясо, смотрели на меня, как на варвара. Достали они меня этой диетстоловой! Я их здоровой пищи так нахлебался, что на следующий день они у меня за милую душу рубали фасоль по-бретонски с бараниной, причем купленной не в «здоровом» магазине, а у араба напротив. Жальче всего мне было их немецкую овчарку, которой, понятное дело, тоже пришлось сесть на вегетарианскую диету, чтобы не выглядеть менее аристократичной, чем хозяева. Я ее втихаря колбасой подкармливал, так псина не отходила от меня ни на шаг. Когда они уезжали, за два часа до вашего возвращения, собачка выла с тоски. Они спрашивали, как там ваша овчарка, потому что их – это вроде как мамаша вашей.

– У нас никогда не было ни собаки, ни знакомых Сабины и Корда. – Я все меньше и меньше понимала, о чем говорит Михал.

Цезарий бросил распаковывать рюкзак, поразмыслил с минуту и прояснил тайну пребывания тевтонцев в нашей студии:

– У нас собаки нет, но у предыдущих жильцов была молодая эльзасская овчарка. Скорее всего Сабина и Корд ничего об их переезде не знали и заглянули их навестить.

Михал остался у нас на послеобеденный чай, плавно перешедший в вечерний кофе. Поглумился над томиком стихов, присланным из Польши:

– О, очередной христианский поэт! Знаю такого, метафизическая пустота. В стихах, оно конечно, красиво смотрятся молитва, крест, аллюзии на мистический опыт, но чтобы так вот сразу – и христианский поэт? Удобно быть христианским поэтом, будучи вообще неверующим, особенно в Польше, где слезливая сентиментальность прочно въелась в религиозные переживания. Но не мне судить с бревном в глазу, – одернул себя Михал в третьем часу ночи.