Глава 10 БОЛЬ США-94

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 10

БОЛЬ

США-94

Сегодня я настаиваю – мне отрубили ноги

Единственная правда о мундиале-94, о которой умолчал Даниэль Серрини, состоит в том что никто мне ничего не обещал; это ложь, что ФИФА сначала предоставила мне возможность делать все, что я захочу, а потом обманула меня, устроив антидопинговый контроль. Это вопиющая ложь!

Единственное, о чем я попросил Грондону, когда уже все закончилось, это то, чтобы все имели в виду, что я не пытался извлекать какую бы то ни было выгоду, я просил, чтобы мне позволили закончить этот мундиаль, мой последний мундиаль. Раз уж они разрешили это испанцы Кальдере в Мексике четырьмя годами ранее, то почему бы им не сделать то же самое для меня, вот о чем я их просил… А вместо этого мне дали по голове, впаяв мне полтора года за то, что я принимал, сам того не зная, эфедрин, который принимают бейсболисты, баскетболисты, игроки в американский футбол в США – как раз там, где были и мы… Самое плохое, что мне никто не сообщил о том, что эфедрин входит в мой рацион, хотя все вокруг знали, что он абсолютно не нужен для того, чтобы лучше бежать и лучше играть.

Я прибыл на Мундиаль абсолютно чистым, потому что знал, что это последняя возможность сказать моим дочерям: «Я – футболист, и если вы меня не видели в деле, теперь вы сможете это сделать». Именно поэтому я отпраздновал свой гол в ворота сборной Греции таким криком. Я хотел сказать всему миру о том, что мне не нужны наркотики для того, чтобы взять реванш и показать, насколько я счастлив! И поэтому я плакал, и буду плакать, потому что мы были чемпионами мира, и у нас отняли нашу мечту.

В действительности, моя история на мундиале в США, которая закончилась так, как закончилась, началась намного раньше.

В феврале мы наконец-то встретились с Альфио Басиле. Он вызвал меня в сборную месяцем раньше, 13 января, и мне, как и предполагалось, пришлось сцепиться с президентом «Севильи» Луисом Куэрвасом, который ни в какую не хотел меня отпускать. В итоге я заявил, что этот человек хочет меня поиметь, послал его куда подальше, сел в самолет и улетел. Нам предстояло провести два товарищеских матча, против сборной Бразилии в честь 100-летия Аргентинской футбольной ассоциации, и на Кубок Артемио Франко против сборной Дании. В этом матче традиционно встречались лучшие сборные Европы и Южной Америки. Аргентина выиграла континентальное первенство 1991 года, проходившее в Чили, но я из-за дисквалификации был вынужден наблюдать за ним со стороны. Мало что переносишь так болезненно как это: одно дело, ждать, вызовут тебя или нет, и совсем другое – знать, что этого не произойдет ни при каких обстоятельствах.

Прибыв в Буэнос-Айрес, я впервые в своей жизни отправился на новую базу сборной в Эсеисе, и я посчитал, что должен дать кучу объяснений. Я говорил по существу, чтобы ни у кого больше не осталось никаких сомнений: «Во-первых, я хочу поблагодарить Басиле за вызов в сборную. Это мое возвращение домой. И хотя я два с половиной года не надевал бело-голубую футболку сборной, я всегда ощущал себя ее игроком. Мне осталось совсем немного играть в футбол, и я не упущу эту возможность».

Тем не менее, оставалось еще много острых вопросов, например, капитанская повязка. Мы пару раз обсуждали это с Руджери, и он сказал, что решит, как поступить… Но все эти вопросы уходили на второй план, так как я был буквально заворожен возможностью выйти на поле под десятым номером после того проклятого матча с Германией в Риме. Я мечтал сыграть вместе с такими «монстриками», как Каниджа, Батистута в нападении и Симеоне позади меня, которые уже начинали блистать на стадионах мира. Эта команда не знала поражений в 22 встречах подряд, с тех пор как ее принял «Коко» Басиле, и люди ее любили, восхищались ее игрой. Для меня, после стольких страданий с Билардо, это были совершенно новые ощущения, и я хотел побеждать всех и всегда, побеждать даже в «двусторонках» на тренировках.

То, что я тогда завоевал, стало предметом гордости моей футбольной карьеры – признание АФА, присвоившей мне звание лучшего футболиста Аргентины всех времен. Я был в восхищении, но в то же время мне было немного стыдно, что позади остались такие имена как Морено, Ди Стефано, Педернера, Кемпес, Бочини. Я так хотел этого признания, но в то же время его стыдился… По прошествии многих лет, в 2000 году, меня признали спортсменом века в Аргентине, также что-то невообразимое… Трудно сравнивать эти титулы, лучше сказать «спасибо» за то, что они сделали счастливыми моих близких – больше даже их, чем меня.

На следующий день, наконец-то, настало время выйти на поле.

Тот четверг, 18 февраля 1993 года, с капитанской повязкой на рукаве, которую мне вернул Руджери, я ступил на газон переполненного стадиона «Монументаль». Мы сыграли вничью 1:1, гол организовали Симеоне с Манкусо, а я закончил игру, сотрясая ударами воздух, потому как заметил, что нам всем чего-то не хватало. Мы не показали все, на что были способны.

На следующий день по улицам города уже вовсю разгуливала очередная глупость из тех, что возникали вокруг моей персоны. На этот раз – «Диегозависимость». Что это за херня, «Диегозависимость»?! Оказывается, из-за меня игра сборной якобы сильно изменилась, и отнюдь не в лучшую сторону: все искали меня на поле, все во мне нуждались… Какого им хрена вообще было нужно?! Пожалуй, если бы я родился в Рио-де-Жанейро или Берлине, такой проблемы вообще не существовало бы. Такие рассуждения просто выводили меня из себя.

Я вернулся в «Севилью» чтобы сыграть против «Логроньеса» и обнаружил, что обстановка в клубе накалена. Все мне напомнило те времена, когда я летал по маршруту Неаполь – Буэнос-Айрес, чтобы играть и здесь, и там, то за клуб, то за сборную. И в 32 года мои предпочтения были на стороне сборной. Мы проиграли «Логроньесу», и я стал готовиться к поездке в Аргентину… Но руководители клуба ничего не хотели знать, объявив, что я и «Чоло» Симеоне будем оштрафованы, если не останемся в Испании. Тренировавший команду Билардо не знал, что делать, и только сказал мне: «Ты готов сыграть 90 минут, но не больше». 27 февраля, когда закончился матч против Дании в Мар-дель-Плате, закончились 90 минут основного времени, дополнительное и серия пенальти, я с Кубком Артемио Франки в руке, и никто вокруг не мог понять, что я хотел этим сказать: «Билардо ошибся, Билардо ошибся!». Мы победили по пенальти, и я опять послушался Гойкоэчеа, который сказал мне: «Не беспокойся, я отобью два» и сделал это, как в 1990 году в Италии. Я реализовал свой пенальти, и мы отпраздновали победу.

Для меня это не было просто еще один трофей. Поэтому я заявил: «Из всего этого я хочу сделть один вывод – в 32 года я все еще могу играть 3 матча за 10 дней. Басиле дает мне свободу перемещения по всему полю и по всей ширине атаки. Я чувствую себя комфортно, снабжая мячами Каниджу и Батистуту, одно удовольствие наблюдать за тем, как они бегут. И мне доставляет наслаждение делать им голевые передчи. Я всегда верил в свои силы, и в футболе нужно каждый день доказывать свой уровень; я сдал экзамен и пойду дальше, я не собираюсь останавливаться на этих матчах».

Кто бы мог себе представить, чем обернутся для меня эти матчи! По возвращении в «Севилью» я очутился в настоящем аду. Меня оштрафовали, заставили подписать бумагу, в которой я приносил свои извинения клубу… и все изменилось. Ко всему прочему я получил травму… Басиле внес меня в предварительный список сборной для участия в Кубке Америки, но и он, и я знали, что сыграть там мне может помочь только чудо… Андалусийцы сводили меня с ума, они даже были готовы стравить меня с Билардо. Это случилось в воскресенье 13 июня 1993 года, и тогда же завершилось мое пребывание в «Севилье».

Через пять дней сборная дебютировала на Кубке Америки в эквадорском Гуаякиле матчем против Боливии. И, конечно же, без меня. Аргентина одержала победу, и если следовать логике, та же самая группа игроков должна была стать основой команды в отборочном турнире к чемпионату мира 1994 года в США. Я вернулся в Аргентину и следил за всеми матчами турнира, но больше всего за теми, в которых принимал участие Уругвай. И, как болельшик сборной, я рассуждал: «Басиле выиграл два Кубка Америки, отказавшись от человека, который отдал жизнь за сборную, и он лучше знает, что делать… Если он меня позовет, я ни за что не соглашусь». Это я сказал, будучи на взводе, два дня спустя после аргентинского триумфа в отборочном матче против сборной Перу, в Лиме. У меня не было проблем с Басиле; он верил в своих ребят, которые не знали поражений Бог знает сколько игр подряд… Меня бесило то, что меня использовали в своих целях во встречах с Бразилией и Данией, а потом бросили…Может быть, тогда я выглядел капризным, но когда я попадаю в сборную, то просто теряю голову.

Некоторое время спустя начались переговоры относительно моего возвращения в аргентинский футбол. Я мог оказаться в «Боке», «Сан Лоренсо», «Бельграно», «Архентинос», но почти никто не думал о «Ньюэллз Олд Бойз». Между тем, я по-прежнему оставался всего лишь одним из болельщиков сборной Аргентины, и ничего больше.

5 сентября 1993 года я и вышел на поле стадиона «Монументаль», стадиона, принадлежавшего «трусам и курицам», как болельщик. На мне была футболка с 10-м номером, но саму игру Аргентина-Колумбия я смотрел с трибуны. Я пришел на стадион пешком из дома в сопровождении моего отца, шурина «Морсы», Клаудии и Маркоса Франки. Это была еще одна прогулка, ведь если аргентинцы побеждали, хотя бы с минимальным счетом, вопрос выхода в финальную часть чемпионата мира был бы решен. Но вместо этого мячи посыпались в наши ворота: один, другой и так до пяти; я не мог в это поверить! В это нельзя было поверить! Господи, как же у меня болело сердце… А когда зрители, включая аргентинцев, начали скандировать «Колумбия! Колумбия!», мне захотелось покончить с собой. Как же я был взбешен, как же мне было больно! Я вернулся домой весь в слезах, я плакал, пока шел все эти десять кварталов… Я плакал, а все вокруг мне говорили: «Диего, вернись! Вернись, Диего!». А ведь я даже не выходил на поле для того, чтобы меня об этом попросили!

Стадион заходился в крике: «Марадооо! Марадооо!», но для меня это было подобно оскорблению. Я плакал, потому что аргентинский футбол проиграл со счетом 0:5, и это был громадный шаг назад, который мог оставить нас за бортом Мундиаля. Единственное, что тогда имело ценность – это результат, статистика. Колумбия не выглядела уж такой неудержимой, и даже такое поражение не являлось свидетельством о смерти сборной Аргентины; просто колумбийцы могли теперь считать, что благодаря этому триумфу они вошли в историю, ведь больше никогда им не удалось повторить нечто подобное.

Со стадиона я ушел мертвым, потому что эта сборная «Коко» Басиле была сборной, в которую верили и которую любили. Именно поэтому зрители заполнили трибуны до отказа, ведь они, как и я, шли на праздник, шли отметить наш выход в финальную часть чемпионата мира… И в итоге мы оказались висящими на волоске.

Ниточкой, связывающей нас с Мундиалем, нашим единственным шансом были стыковые матчи с Австралией. Я не знаю, хотел ли я в тот момент использовать этот шанс; все мои мысли были о том, чтобы этот шанс был у ребят, чтобы они взяли реванш. Но что произошло? Меня попросили вернуться, попросил сам Басиле, и попросили его ребята. Я не говорю о простых людях; они поставили бы меня в состав с закрытыми глазами. И я согласился, потому что это было делом чести всего аргентинского футбола – совершить скачок вперед после отката назад, которым была колумбийская «голеада». Я оказался между молотом и наковальней: я должен был вернуться, и я вернулся. Через четыре дня после той «голеады», 9 сентября я официально стал игроком клуба «Ньюэллз Олд Бойз». Для меня это означало возвращение к жизни.

Я уже начал одно из моих «классических возрождений», на этот раз по китайской методике, которая позволяла сбросить 11 килограммов за неделю. Я заключил контракт с Даниэлем Серрини в качестве моего персонального тренера по физподготовке, и мы поставили задачу достичь и превзойти тот уровень подготовленности, который был у меня в 1986 году в Мексике. Он также занимался составлением моей диеты, и всякий раз просил меня набраться терпения. Мы стали тренироваться три раза в день! Он был настоящей бестией, но в то же время верил в меня… А я? Я понимал, что это последние годы в моей карьере, и хотел их провести как можно лучше.

Я знал, что «Коко» меня любит, но я не хотел сам делать шаг ему навстречу. Были и те, кто пытался вбить ему в голову, что я буду разлагать коллектив и так далее, и в том же духе… Тогда я выступил с обращением на страницах прессы 23 сентября: «С «Коко» мы никогда не дистанцировались друг от друга, мы оба вскипаем очень быстро, и мы уже все выяснили, кому что не нравится. Теперь я должен улучшить свою физическую форму, чтобы вернуться в сборную». А два дня спустя мы с ним встретились.

Басиле официально попросил меня вернуться в сборную на встрече в офисе его агента, Норберто Рекассенса, которая продолжалась два часа. Там же был его помощник, профессор Эчеваррия, который уже несколько раз беседовал со мной, и знал, как никто другой, что я способен на любую жертву. «Коко» сделал мне официальное предложение как тренер сборной, и я сказал ему «да».

Мысль о возвращении в сборную меня вдохновляла, это стоило сделать хотя бы ради того, чтобы моя страна не осталась за бортом мундиаля. Но было вовсе не обязательно, чтобы сборная отправилась США только вместе со мной. И постепенно ребята стали понимать, что я собой представляю, ведь в сборной были сплошные новички! Эта команда выиграла два Кубка Америки, но она не была великой командой!

Мне хватило одного взгляда чтобы понять, в каком состоянии находится сборная: игроки были разбиты и подавлены. Я начал с того, что попытался расставить точки над «i» с Руджери, который тогда являлся капитаном команды, но он отреагировал болезненно, заявив, что я нарушаю все правила, вынося на обсуждение то, что не следует… И я ему ответил… очень легко: «Оскар Руджери абсолютно не оскорбил меня, он меня огорчил, потому что сказал много глупостей, и мне показалось нелепым то, что такие серьезные люди говорят такие вещи». Мы уединились в одной из комнат и там высказали друг другу все, что думаем. И чуть ли не подрались – не на кулаках, но… И я заставил его понять, что он не сможет помешать мне высказываться о сборной, для которой я столько сделал, так, как я считаю нужным. И он это понял.

После этого я встретился с Редондо. Когда он в первый раз отказался от приглашения в сборную из-за учебы в университете (!), «El Grafico» разместил на своих страницах фотографию, где Редондо был изображен сидящим с книгами под рукой напротив своего факультета. Я сказал ему, нет, я прокричал ему: «Посмотри, для меня те, кто держат книжки под рукой и выставляют меня невеждой, — настоящие сукины дети! Понимаешь?!». Он ответил мне: «Я сделал это безо всякого умысла, извини меня, Диего, и не бери в голову». А я уже не мог остановиться: «Если кто и может назвать меня невеждой, то только моя дочь, но не ты. Ты для меня всего лишь кусок дерьма». И парень повел себя очень достойно, он уже тогда был личностью. Он мне привел все свои доводы, один за другим, но я был неумолим: «Можешь рассказывать мне все, что хочешь, но никто не смеет выставлять меня невеждой».

Я был готов подраться с ним, как с Руджери, и он тоже… Однако ни тот, ни другой не имели достаточной смелости для того, чтобы в открытую пойти против меня, так как я стоял на защите интересов сборной.

Всем остальным я сказал следующее: «Перестаньте валять дурака! Мы будем играть и победим, потому что мы должны выйти в финальную часть чемпионата мира». И мы вышли; пусть и усираясь, но все-таки вышли.

В Австралии не было антидопингового контроля. Почему его не было? На этот вопрос должны ответить Авеланж, Блаттер, Грондона, они. Они настаивали, что речь не шла о том, чтобы Аргентина осталась за бортом Мундиаля; якобы они хотели развязать нам руки, чтобы мы принимали эфедрин или еще что-нибудь, что могло заставить нас летать по полю…Ну не смешите меня, пожалуйста! Я убежден, что они не провели допинг-контроль потому, что боялись.

В Сиднее я отметил свой 33-й день рождения, отметил на день раньше из-за разницы в часовых поясах; когда там было уже 30 октября, здесь – все еще 29-е. Мне подарили торт в форме Кубка Мира и самым большим счастьем для меня было съесть его вместе с Клаудией, моим отцом и моими друзьями. Клаудия разбудила меня рано и вручила мне свой подарок – восхитительный «слип» от Версаче, а также двух черно-белых плюшевых медвежат от моих дочерей. Тут же она включила магнитофон, и раздались голоса Дальмы и Джаннины, певших песню для меня и про меня. У меня из глаз покатились слезы. Я помню, как Хуан Пабло Варски, посланный 13-м каналом, поставил грузовик с динамиками у входа в отель, оттуда транслировал мой праздник и позвал мне к телефону великого Фито Паеса. И я чувствовал, что та песня «Дай моему сердцу радость» исполнялась для меня. Я был счастлив. Все мои недоброжелатели могут говорить, что я находился на привилегированном положении, но для меня они были не более чем признанием моих достижений за годы футбольной карьеры. К примеру, номер в отеле «Holiday Inn Cogee Beach» выбрала моя жена, и я рассказал об этом публично, чтобы всем было предельно ясно: «Ребята, в 33 года, после всего того, что я выиграл, я не могу просить свою супругу приходить ко мне словно в гости в тот отель, где расположилась сборная… Ладно, или же кто-то хочет, чтобы я им говорил: «Я уже велииикий!»?». Думаю, что они все прекрасно поняли, ну, а кто не понял, тот – законченный дебил.

Все были удивлены моим внешним видом, я на самом деле был худым и весил 72 килограмма. Бедняга Ричард Гир втихую завидовал мне, глядя на меня украдкой! Серрини чуть не сошел с ума, но все же достал для меня овсянку, с которой я начинал каждое утро. Кроме того, там я завел моду на футболки и шапочки с посвящениями для аргентинцев, которые, на мой взгляд, того заслуживали: «Ольмедо, я по тебе скучаю», «Фито, дай моему сердцу радость», «Вилас, кумир», «Держись, Чарли», «Монсон, великий».

На следующий день после моего дня рождения, 31 октября, мы сыграли вничью 1:1, и единственный мяч с моей передачи забил Бальбо. Я был счастлив вновь почувствовать себя капитаном сборной, надев новую повязку синего цвета, на которой были изображены лица моих дочерей. Я заканчивал матч измотанным, но Басиле попросил меня остаться на поле до финального свистка: «Останься, останься! Пусть Редондо идет вперед, а ты – назад, только останься». Я вновь почувствовал себя нужным, но меня никоим образом не устраивала игра команды. Я не показывал и виду, но в действительности был очень разочарован. После игры я сделал единственное заявление, которое было достаточно красноречивым: «Я должен был больше снабжать мячами Абеля и Бати, я должен был держаться лучше, мы должны были выиграть… Не знаю, но лично для меня эта ничья – ничто».

Здесь мы также держались с трудом. 17 ноября на «Монументале» мы выиграли 1:0 и вышли в финальную часть чемпионата мира. Но вышли еле-еле.

Когда я приехал в Аргентину, то захотел сыграть за «Ньюэллз» как можно больше матчей, ведь именно благодаря этому клубу я вернулся в сборную. Я снова стал футболистом, и смог продемонстрировать то, что я умею, что я могу дать другим. Мы встретились с «Бельграно» в Кордобе, и ощущался душок заговора против «Коко»; у некоторых те 0:5 по-прежнему сидели в печенках, несмотря на то, что мы прошли на чемпионат мира. И я, как всегда, не смог смолчать: «Если уходит Басиле, ухожу и я. Заговор против «Коко» продолжается, есть люди, которые хотят убрать его во что бы то ни стало».

Однако моя «машина» больше не выдерживала, моя «машина» – мое тело. В матче с «Ураканом» вечером 2 декабря я услышал звук разрыва связок, который ни с чем нельзя перепутать. И по этой причине я не смог принять участие в товарищеской встрече, которую сборная проводила с Германией в Майами. Кубинские экстремисты, выступавшие против Фиделя Кастро, пообещали убить меня, если я ступлю на землю Майами, и только из-за того, что я был другом Команданте. Как же мне хотелось встретиться с ними лицом к лицу, но я лишился такой возможности.

Когда я захотел вернуться в январе для того, чтобы сыграть несколько товарищеских матчей против «Васку да Гама», то вновь получил травму. Впереди у меня оставалось пять с половиной месяцев для того, чтобы узнать, будет ли американский мундиаль четвертым в моей карьере. И вновь появились сомнения.

1 февраля истек мой контракт с «Ньюэллз», и в этот же день мне пришлось пережить один из самых неприятных эпизодов в моей жизни: группа журналистов самым нахальным образом вторглась в мою личную жизнь. Они влезли со своими камерами в мой дом на Морено, не удовлетворились моими объяснениями, что за последний месяц меня никто не фотографировал для всеобщего обозрения, и я не смог не отреагировать на это вмешательство. Я отреагировал так, как мог отреагировать любой на моем месте. Это был тот самый эпизод с выстрелами, не имеющий ничего общего с этой футбольной историей, и я думаю, что мою личную жизнь никто не имеет права превращать в новость, выставляя ее на всеобщее обозрение.

Я взял отпуск, который, думаю, заслуживал, и отправился на восток страны, на курорт Марисоль неподалеку от Трес Арройос наслаждаться отдыхом с семьей и ловить акул. Мне нужен был этот глоток воздуха: наслаждение от жареной на решетке рыбы, от солнца как в Вилья Фьорито, от общения с приятными людьми, от работы… Я не поехал в Сан-Тропез; в моем домике было всего две комнаты, гараж с решеткой для жарки, и это все никак нельзя было назвать «дворцом». Я поехал на восток, потому что знал, что здесь ко мне будут относиться как «одному из»! Что здесь я буду просто Диего.

Я пробыл там пару недель, а когда вернулся домой, то отправился на стадион посмотреть матч между «Бокой» и «Расингом», который проходил 13 марта. Отвечая на чей-то вопрос я сказал то, что думал: «Я хочу играть на мундиале!», и на следующий день уже тренировался вместе со сборной в Эсеисе.

На 23 марта был назначен товарищеский матч со сборной Бразилии, и хотя я знал, что не смогу набрать форму к этому времени, желание сыграть было столь велико, что я попросил Басиле поставить меня в состав. Однако, он убедил меня, что предпочитает видеть меня в полном порядке на чемпионате мира, а не в товарищеских встречах. И я отправился вместе с командой в Ресифи, чтобы побыть вместе с ребятами, прочувствовать атмосферу сборной. И я во второй раз в своей жизни сидел на скамейке запасных, когда сборная проводила матч; впервые это произошло в день моего дебюта, и вот теперь это случилось сейчас благодаря любезности Басиле, который не захотел оставлять меня на трибуне.

Как только мы вернулись в Аргентину, я поставил ультиматум самому себе. В конце месяца, 31 марта, я сказал Басиле: «Коко», во вторник я скажу вам либо «большое спасибо», либо то, что я буду продолжать готовиться к мундиалю. В первом случае я буду играть только за «Ньюэллз», а во втором – и за сборную тоже. Я не хочу вам лгать». И опять мои слова переврали; старик, я не хотел никого обманывать и не собирался ехать в Штаты, занимая чужое место.

Для тех, кто говорит, что я – безответственный человек, сообщаю: 5 апреля, во вторник, с помощью Маркоса Франки я обзвонил всех, кого должен был обзвонить, и первым был Басиле: «Коко», я попытаюсь, но мне нужно время для того, чтобы выйти на уровень остальных игроков сборной». Затем Фернандо Синьорини: «Я хочу, чтобы ты был рядом, давай развивать один из твоих планов». Также профессору Антонио Даль Монте, тому самому, который готовил меня к чемпионатам мира в Мексике и Италии, и доктору Нестору Лентини, который должен был занять его место к мундиалю в США. С Лентини связался Синьорини, когда он был директором в Сенаре, и по сей день я благодарен ему за все, что он сделал: он всегда был образцом деликатности и всегда давал мне то, в чем я нуждался… До тех пор, пока Уго Порта, который стал работать в Секретариате по делам спорта, не дал ему пинка под зад – пинка, который он не заслуживал.

В конце концов мы также позвонили дону Анхелю Росе… С доном Анхелем я познакомился во время своего отпуска, который проводил на востоке. Замечательный тип, из тех, что, как говорится, «от земли». По ходу одного из карточных матчей он сказал мне: «Диего, приезжай ко мне, когда захочешь. Здесь ты сможешь охотиться спокойно». Я не забыл про него, и теперь мне как раз нужно было такое место – обособленное, тихое… Проблема была в том, что когда Франки позвонил ему от моего имени, он ему не поверил.

— Серьезно, дон Анхель. Я разговариваю с вами от имени Марадоны. Мы хотели бы принять ваше приглашение, которое вы тогда нам сделали, и провести несколько дней у вас на ранчо.

— Да, конечно, хе-хе-хе…

— Дон Анхель, вы мне не верите? Я тот, кто выиграл у вас в карты с 33 очками на руках…

— Маркос!

Тогда мы туда отправились. С Фернандо и с Маркосом, а также с Херманом Пересом и Родольфо Гонсалесом, молчуном и другом семьи, из Эскины, который с нами вот уже двадцать лет, всегда готовый помочь моим предкам. Мы приехали в воскресенье 10 апреля и оставались там до следующего воскресенья. За одну неделю мы успели сделать все: занимаясь аэробной работой с Фернандо, мы стали пробегать по 16 км ежедневно; также я боксировал с Мигелем Анхелем Кампанино, бывшим аргентинским чемпионом, а потом шел в тренажерный зал. И все это проходило по рекомендации и под контролем доктора Лентини из Буэнос-Айреса.

На ранчо, которое называлось «Марито», находилось на расстоянии 61 км от Санта-Росы. Это был простой дом, как и все в той местности, но очень комфортабельный: два этажа, крыша из черепицы, шесть комнат, черно-белый телевизор, генератор для выработки собственной энергии, и отличная гостиная, идеальная для игры в карты.

Туда приехали Басиле и Эчеваррия, чтобы побеседовать со мной и утрясти кое-какие формальности, и мы выпили несколько чашек мате. Басиле вызвал меня на товарищеский матч со сборной Марокко, в Сальте, и хотел посмотреть, в каком состоянии я нахожусь. За мной были готовы выслать самолет! И «Коко» сразил меня наповал: «Чем меньше времени, тем лучше; чем ближе цель, тем лучше». У Эчеваррии под рукой были все данные о моем состоянии, которые подготовил для него Фернандо, и он прекрасно знал, что, если оставить меня в покое, я успею в срок.

В той игре в Марокко, что состоялась 20 апреля на поле «Химнасии и Тиро», мы победили 3:1, а я забил мяч с пенальти. Я не забивал с 22 мая 1990 года! Уже потом я прочитал, что я провел на поле 1255 минут без единого гола! Для меня это было своего рода сатисфакцией, я вновь почувствовал себя полезным. Я развлекался, наслаждаясь игрой, развлекался так, что дело дошло до того, что я подобрал брошенный кем-то с трибуны апельсин и начал им жонглировать. Я планировал сыграть один час, но когда увидел, что Басиле готовит замену, то попросил разрешить мне остаться еще на несколько мгновений. Я не мог в это поверить: три месяца назад я еле ползал, а теперь чувствовал, что в моих силах играть, а не отбывать номер на поле. И теперь я точно знал, что моя дальнейшая судьба зависит только от меня: Марадона зависел от Марадоны. Оставалось 15 минут и «Коко» вновь показал, что собирается меня заменить. На этот раз я подчинился, потому что вместо меня должен был выйти Ариэль Ортега. Я подбежал к нему, ударил своими ладонями о его и прокричал ему: «Сделай их!».

К Ортегите все относились как к недалекому болвану, но я считал его очень умным человеком. И это не вовсе не потому, что он хорошо обо мне отзывался… Я помню, что когда мы жили с ним в одном номере на базе сборной, его от меня отселили, так как в «Ривере» боялись, что я могу на него дурно повлиять. Ортегита сказал мне: «Я хочу остаться с тобой», на что я ответил: «Нет-нет, не надо, потому что я завтра уйду, а тебе еще играть и играть». На него давил этот заика, президент «Ривера» Альфредо Давичче, и я не стал лезть в бутылку, а всего лишь пошел к Басиле и попросил поселить меня в другой номер. «Ослик» вел себя со мной как мужчина, он прекрасно знал обо всех этих проблемах в Хухуе с наркотиками, и он разговаривал со мной как настоящий профессионал, даже на те темы, в которых он таковым не являлся.

Вскоре приключилась эта история с японцами, которые не захотели давать мне визу по причине моего прошлого, связанного с наркотиками, и в связи с этим пришлось отменить турне сборной по этой стране. Я почувствовал здесь явную дискриминацию, но в то же время и удовлетворение от солидарности всех остальных: в знак протеста против решения японского правительства мои товарищи по сборной отказались от этого турне, и Федерация футбола отменила эту поездку… Вместо этого мы с трудом организовали другое, предприняв поездку по маршруту Эквадор-Израиль (примета оставалась в силе) — Хорватия; в первом случае мы проиграли 0:1, затем одержали крупную победу 3:0, а в третьей встрече сыграли вничью 0:0.

Результат этого турне заставил меня вспомнить о наихудших временах, проведенных под руководством Билардо. В Хорватии я пригрозил, что вернусь назад, в Аргентину. Возможно, часть вины лежала на мне, так как из-за срыва турне по Японии на долю команды выпали дополнительные трудности, но так или иначе, в конце концов я сказал своим ребятам: «Либо мы будем играть лучше, либо я возвращаюсь».

Особого улучшения не наступило, но и я тоже никуда не уехал. Теперь пришло время отправляться в США; мы должны были расположиться в окрестностях Бостона. Сперва в «Шератоне», над шоссе в Нидхэме; затем в Бэбсон Колледж, месте, которое АФА забронировала для нас. Это место было очень красивым, и я там чувствовал себя совершенно иначе. Я был уверен, что это будет мой последний мундиаль, который станет венцом моей карьеры; что я уже больше не сыграю на высшем уровне и уйду из футбола. Тогда ведь я даже не был связан контрактом ни с одним из клубов.

Я очень хотел, чтобы Дальма и Джаннина увидели своего папу на базе, на тренировке, в матче. Я чувствовал себя так, словно с минуты на минуту со мной должны были попрощаться. Но в то же время я еще питал какие-то надежды, как это всегда было со мной на чемпионатах мира. У меня за спиной осталось три мундиаля, но меня преследовало такое ощущение, словно мне предстоял дебют…. И мне нравилось то, что никто не считал нас фаворитами; точно так же к нам относились в 1986 году в Мексике, и тогда мы стали чемпионами. В 1990 году в Италии к нам относились как к полумертвым, а мы дошли до финала. И я повторил ту знаменитую фразу, которую произнес четыре года назад: «Если кто захочет выиграть Кубок мира, он должен будет вырвать его у меня из рук». Правда, на этот раз мои руки были пусты.

По моим расчетам, к матчу с Грецией я должен был подойти, подготовленный на семь баллов из десяти. Таковы были планы доктора Лентини при участии Синьорини и Эчеваррии. Я работал в два или три раза больше моих партнеров по сборной, поскольку делал не только то, что они, но и свою собственную работу. Фернандо говорил мне, что к игре с греками я буду подготовлен лучше, чем к матчу с Камеруном в 1990 году.

Когда я уже был там, то привлек к работе еще и Даниэля Серрини; он приехал 9 июня исключительно по моей просьбе. Я хотел, чтобы он был с нами во что бы то ни стало. Он помог мне в плане улучшения моих физических кондиций, когда я вернулся в «Ньюэллз» и сборную перед матчами с Австралией, и теперь я хотел, чтобы он помог мне снова. Он мог помочь мне с диетой и регулированием веса, хотя на этот раз данная проблема меня не заботила; я хотел играть с 76 килограммами, а не с 72 как в «Ньюэллз». В тот раз Синьорини сказал не без основания: «Его трогают, и он летит». Я знал, что Маркосу и Фернандо не очень-то по душе пришлась идея привлечь Серрини, но я хотел этого. И дал четко это понять, так как хотел, чтобы люди приняли раз и навсегда то, что решения принимаю только я, а не мой «клан» или окружение. И если я ошибаюсь, это моя ошибка. Серрини в США позвал я. С ним также приехал – но уже из Италии – мой большой друг, которого я также хотел видеть в своей команде: Сальваторе Кармандо, массажист «Наполи», который также работал со мной в Мексике, но в Италии его рядом уже не было.

Я по-прежнему коллекционировал футболки, и в первые дни надевал одну с надписью: «Если, играя, я краду у них улыбку… я хотел бы играть всю свою жизнь». И это было прямо в точку.

Поначалу мы были лучшей командой на мундиале. Мы вновь поклялись взять реванш за все, что мы пережили, и мы его брали. За нас выступал самый лучший нападающий, Батистута, который находился тогда на пике формы; в бой рвался подгоняемый мной Каниджа, и в состав был включен такой феноменальный футболист как Бальбо.

Также мы решили вопрос с вратарем, и здесь не обошлось без моего вмешательства. Первоначально, по замыслу Басиле, каждый голкипер должен был сыграть по одному матчу, однако этому предложению воспротивился Ислас. Проблема состояла в том, что никто не захотел сообщить об этом Гойкоэчеа, сообщить, что он будет сидеть на скамейке запасных. И тогда мне пришлось взять это бремя на себя: «Гойко, надо кое-что прояснить… Ворота будет защищать Ислас, так как он доказал на поле, что имеет на это полное право». Я не хотел обманывать Гойкоэчеа, поскольку он был замечательным товарищем! Я, как капитан, должен был сказать своему другу о том, что он не будет играть, хотя я очень хотел, чтобы сыграл именно он! Ведь мы с ним боролись вместе, локтем к локтю! Это было решение Басиле, которое фактически оставляло Гойко за бортом Мундиаля, но мы с Руджери сделали все, чтобы поддержать его, чтобы заставить его почувствовать себя частью команды. Команды, которая уже начинала действовать как слаженный оркестр.

На чемпионате мира нам не нужно было уходить в глухую защиту, и мы не уходили, мы оборонялись с мячом в ногах! Это была идея Басиле, который сказал нам: «Посмотрите, если мы будем играть так, как всем нам хотелось бы, с Марадоной, Каниджей, Бальбо, Батистутой, Симеоне и Редондо впереди, мы проиграем 0:5… Однако, если мы будем держать мяч, и каждый из вас станет тенью партнера, подстраховывая друг друга, отходя назад, у нас все получится». И ведь получилось! Я забил Греции играючи: так-так-так, пулеметная очередь, стенка с Редондо и гол, гол-красавец! Вперед пошли и Симеоне, и Чамот… У нас была суперкоманда, и поэтому мы разорвали греков 4:1 21 июня, а затем одержали волевую победу над нигерийцами 2:1. У нас была великая команда, и поэтому тот результат, который она в итоге показала, будет для меня огорчением на всю жизнь.

Бебето и Ромарио говорили мне: «Когда мы увидели, что вы смогли переломить ход матча с Нигерией, вырвали победу у этих негров, которые больше походили на орангутанов, мы сказали себе «Оп! У аргентинцев есть команда, а не только один Марадона… Эта команда сильна тактически, сильна физически; к тому же это еще и думающая команда». Это мне сказал не первый встречный, а Бебето и Ромарио в приватной беседе. Они хотели сказать, что для бразильцев по итогам двух сыгранных матчей мы уже были серьезным соперником. И для остальных – тоже. Мы разгромили Грецию, мы одлели нигерийцев… и случилось то, что случилось.

Я никогда не забуду тот вечер 25 июня 1994 года. Никогда. Я чувствовал, что провел суперматч и был счастлив. Ничего не подозревавший, я праздновал победу стоя перед трибуной, а в это время по полю уже шла медсестра, чтобы найти меня. Что я мог подозревать, когда я был чист, чист?! Помню, как я посмотрел на Клаудию, сидевшую на трибуне, и сделал жест, словно говоря: «А это еще кто такая?». Я был абсолютно спокоен, потому что уже проходил допинг-контроль до мундиаля, и результат неизменно оказывался отрицательным. Я ничего не принимал, ни-че-го! Полная абстиненция! Поэтому я ушел с толстушкой, празднуя и улыбаясь. И отчего мне было не улыбаться?

Любой из журналистов, который видел меня сразу после допинг-контроля, мог сказать, что видел меня счастливым, счастливым до умопомрачения. Таким счастливым, что и представить себе было нельзя, как меня может постичь какая-то беда. Помню, как один из них спросил меня:

— Диего, в матче против сборной Греции твое выступление оценили в 6,50. Сегодня ты играл еще лучше. Какую оценку ты бы выставил себе сам?

— Шесть с половиной… и еще пять сотых.

Три дня спустя я сидел на базе в Бэбсон Колледж, пил чай «мате», наслаждаясь парой часов свободного времени, которые предоставил нам Басиле. Было жарко, как и во все остальные дни, но на нас это не оказывало никакого влияния. Мы радовались жизни словно дети. Болтали о каких-то пустяках с Клаудией, с Гойкоэчеа, с его женой Аной Лаурой. И тут появился Маркос Франки, с кошмарной миной на лице. «Кто же умер?» – подумал я. Он взял меня за плечо и отвел в сторону.

— Диего, я должен поговорить с тобой один на один. Послушай, результат твоей допинг-пробы после матча с Нигерией оказался положительным. Но ты не беспокойся, наши руководители разбираются…

Последние слова я уже не расслышал; я развернулся и пошел обратно, ища глазами Клаудию… Я практически ничего не различал вокруг, мой взгляд был затуманен слезами, а мой голос дрожал, когда я произносил эту фразу:

— Мы уезжаем с чемпионата мира.

И разрыдался как ребенок.

Мы пошли вдвоем, обнявшись, по направлению к моему номеру 127, и там меня прорвало… Я бил кулаками о стену и кричал, кричал, кричал: «Они отымели меня, понимаешь?! Отымели в жопу! Отымели как никогда раньше, и мне придется пройти сквозь это!».

Никто из тех, кто был со мной, не решался мне что-нибудь сказать – ни Клаудия, ни Маркос, ни дорогой Кармандо, бедняга… В то, что «начальники разбираются», не верил ни я, ни кто-либо вообще. Я знал… знал очень хорошо, что пришел конец.

Даниэль Болотникофф отправился в Лос-Анджелес, где должен был пройти повторный анализ, вместе с Серрини и одним из руководителей АФА, Давидом Пинтадо. На самом деле Серрини не должен был ничего делать, потому что его даже не было в официальном списке делегации. Также туда полетел доктор Карлос Пейдро, который был нашим кардиологом и помощником врача сборной, этой головки члена Угальде.

Мир словно обрушился на меня. Я не знал, что мне делать и куда идти. Я должен был «выйти к народу», но не хотел расстраивать остальных ребят. Мы должны были отправиться в Даллас, где сборной предстояло провести матч с болгарами, и у меня каждый раз екало сердце, как только я представлял себе, что меня не будет там, на поле. У меня не было ни малейшего желания говорить что-либо тем, кто был в курсе всего. Может быть, в глубине души у меня и жила надежда, что наши руководители, улетевшие в Лос-Анджелес в составе делегации, что везла с собой повторный анализ, сумеют что-нибудь сделать, что они мне поверят, примут во внимания, как я рвал жопу, тренировался три раза в день, но… Если бы они меня видели!

29-го июня, в среду, мы приземлились в Далласе, и когда мы входили в отель, впереди всех шел я. На мне была униформа сборной, черные очки и синяя шапочка «Микей», которую подарили мои дочери. Все камеры были направлены на меня, но так бывало и раньше; мне было не впервой находиться в центре внимания. По-прежнему еще никто ничего не знал, и для меня было очень приятно увидеть в толпе улыбающиеся лица моих друзей-журналистов. Многие из них бились за меня, защищали меня, и теперь наслаждались тем, что я сумел взять реванш, что я стал прежним Марадоной. Если бы они знали то, что знал я! Как же мне было больно носить все это в себе!

В тот же самый вечер, за сутки до матча, мы отправились на стадион, «Коттон Боул», чтобы изучить состояние поля, как это обычно делается на чемпионатах мира. Я прекрасно знал, что завтра меня здесь не будет, что мне не позволят быть здесь. Не все мои товарищи по сборной знали правду, поэтому их очень удивляло, что я был более молчалив, чем обычно. Я даже не коснулся мяча, а просто пошел по направлению к противоположным воротам и остался стоять там, сжимая в своих руках сетку как заключенный.

Когда мы уже собирались уходить с поля, на трибуне, где обычно сидят журналисты, начался какой-то переполох. Они узнали! Я видел, как Хулио Грондона направился туда с поля, и убыстрил шаг. Я слышал, как мне кричали: «Диего, иди сюда, один вопрос! Марадона, ну, пожалуйста, подойди!». Я даже не посмотрел в их сторону, только поднял руку, чтобы поприветствовать их. Я простился с ними. Я сделал это – простился. Когда поле осталось позади и я уже должен был скрыться в подтрибунном помещении, я повернул голову и увидел Грондону в окружении двух тысяч микрофонов и камер. «Начальники все это уладят», — сказал мне Франки. Холодок пробежал по моей спине, но я сумел взять себя в руки.

К вечеру «лобби» отеля превратилось в ад. Уже весь мир знал эту новость. Сперва все подумали на Серхио Васкеса, которому выпало идти на допинг-контроль вместе со мной и которого до этого пичкали разными таблетками, чтобы поставить на ноги. Но потом все узнали, что речь шла обо мне.

Теоретически переговоры все еще продолжались, но в последний момент, когда я пытался заснуть, дверь ко мне в номер распахнулась, на пороге появился Маркос и произнес: «Диего, все кончено, второй анализ также дал положительный результат». Узнав об этом, Аргентинская федерация футбола решила вывести меня из состава команды. Я уже больше не имел отношения к национальной сборной.

Я остался совсем один, совсем один. Я кричал: «Помогите мне, помогите! Я боюсь сделать какую-нибудь глупость, помогите мне, пожалуйста!».

Некоторые ребята пришли ко мне в номер, но им нечего было мне сказать. Я хотел лишь плакать, потому что знал, что на следующий день я буду должен держать себя в руках и там уже не заплачу. Я пообещал это Клаудии и должен был сдержать свое обещание.

Наконец настало утро, а я даже не сомкнул глаз. Маркос пробыл со мной всю ночь, и Фернандо – тоже.

Когда пришло время, вся команда отправилась на стадион. Я – нет, я остался. Там был журналист Адриан Паэнса и камеры 13-го канала. Мы пошли к номеру Маркоса, я сел на кровать, которая стояла ближе к окну, пока Адриан и оператор подготавливали аппаратуру. Я попросил Маркоса, Фернандо и Сальваторе сесть позади меня, если они, конечно, были не против. Я вздохнул, немного прокашлялся и сказал, что я готов. И тогда я сказал то, что сейчас я могу уместить в одну фразу; сегодня, я настаиваю, мне отрубили ноги.

Я не хотел поливать дерьмом кого-либо, но думал, что эти типы заслуживают, по крайней мере, хотя бы этого… Если бы они меня слышали там, то могли бы понять. Кроме того, я не хотел, чтобы люди знали только их мнение, мнение этих сукиных детей. Я сел на край кровати и решил высказать в камеру все, что я думал. Перед этим я побеседовал по телефону с Клаудией и пообещал ей, что не стану плакать, что я не дам им повода для радости, как это было в 1990 году. Но мне стоило огромного труда держать себя в руках…

Начал я с того, что рассказывал по дороге Маркосу: как я хотел бежать, тренироваться, летать по полю, и не знал, что мне делать! Я подготовился к этому мундиалю как никогда хорошо, как никогда! Мне дали это понять как раз в тот момент, когда я начал возрождаться. И я сказал следующее: «В тот день, когда стало известно, что я употреблял наркотики, я пошел к судье и спросил ее, какой будет расплата. Я заплатил за все; в течение двух лет раз-два в три месяца, или когда мне звонила судья, я проходил риноскопию или сдавал анализ мочи. Но я не понимаю того, что происходит сейчас. Не понимаю, потому что у них нет никаких аргументов. Я верил в то, что правосудие будет справедливым, но в случае со мной они ошиблись».

Я клялся и рассчитывал, что все поймут: я не принимал допинг для того, чтобы играть лучше, бежать быстрее… Я клялся моими дочерьми и клянусь ими! Если я тренировался так, как тренировался, какой смысл мне был делать это?! Я мечтал, чтобы это поняли болельщики, чтобы для них было ясно – я бежал не из-за допинга, а из-за любви к сборной. Я помню, что когда сказал это, то не смог сдержать слез. Я обещал Клаудии, что не буду плакать, но уже больше не мог…

В этот момент я чувствовал, что больше уже не хочу никаких реваншей в футболе: да, мне отрубили ноги, но в то же время у меня опустились руки, и была разбита душа. Я был убежден в том, что уже заплатил за все тем пенальти в Италии, тем поражением. Но казалось, что в ФИФА жаждали еще моей крови, что моей боли им было недостаточно… Они хотели большего!

Я знаю, что потом, до того как мои партнеры исполнили гимн перед матчем с Болгарией, было показано мое обращение. Но я его не видел, и у меня никогда не возникало желание его посмотреть; думаю, что я не смог бы вынести все это… В тот раз я слишком много пережил, и не знаю, как мне это удалось…

Из номера Маркоса мы отправились в другой, смотреть игру. Я пригласил небольшую группу своих друзей-журналистов, которые вместо того, чтобы поехать на стадион, остались посмотреть, что буду делать я. Там также были Фернандо и Сальваторе. Маркос где-то бродил, все еще думая над тем, что можно сделать. Но что можно было сделать, что можно было сделать!

Я сел на пол, прислонившись к кровати спиной. Телевизор был от меня на расстоянии менее полуметра. Начался матч, я не издал ни звука и даже не пошевелился. Это был не я, а кто-то другой, смотревший эту игру; там была моя сборная, там должен был быть я сам. Там был флаг, который подарили мне мои дочери, и я вручил его Кани, сделал это от всей души.