КАТАСТРОФА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КАТАСТРОФА

  Крушение фронта и попытки найти выход. – Роковая роль чехов. – Предательство союзников и выдача Колчака. – Судьба золотого запаса.

Поражение армии на Тоболе поставило под вопрос само существование Белого движения на востоке России, непосредственно возглавляемого Колчаком. Красная армия стояла у ворот колчаковской столицы – Омска. Тем временем на юге армии Деникина приближались к Москве и, казалось, вот-вот победоносно вступят в нее. Но их наступательный порыв был уже исчерпан, и на рубеже октября–ноября они потерпели решающее поражение на дальних подступах к Туле.

До этого предводители белых и либеральная пресса еще утешали себя тем, что поражения на Восточном фронте компенсируются победами А.И. Деникина на Юге. Газеты писали о том, что большевики «латают Тришкин кафтан» по образцу персонажа басни Крылова, затыкая дыры то на одном фронте, то на другом. Характерно в этом отношении официальное обращение Колчака «К населению России» по поводу отступления Белой армии за Урал, опубликованное в сибирских газетах 26 июля. В нем заявлялось (и это было правдой), что своим весенним наступлением на Волгу армия оттянула на себя резервы красных и тем самым дала возможность Деникину разбить их на Юге, лишить советскую власть хлеба, угля и железа. Неудачи на Юге большевики компенсировали контрнаступлением на Востоке в погоне за сибирским хлебом, кузбасским углем и уральским железом (действительно, В.И. Ленин писал в те дни: «Если до зимы не завоюем Урала, считаю гибель революции неизбежной». Но вместе с тем на самом деле красные предпринимали в это время и отчаянные попытки контрнаступления на Юге, однако до середины осени они оставались безуспешными, а мощь армии Колчака на Востоке была уже сломлена). Далее в обращении Колчака говорилось: «Мы ведем с большевизмом смертельную борьбу, которая не может окончиться договором или соглашением, ибо в этой борьбе мы защищаем Родину против Интернационала, свободу против тирании и культуру против одичания. В этой борьбе у нас нет честных противников, есть шайки грабителей, руководимых международными отбросами».[266] Призывая опомниться тех, кто «забыл все, кроме собственного благополучия и честолюбия», и тех, кто «трусливо пытается укрыться бегством от большевиков», Верховный правитель выдвигал лозунг: «Победа или смерть».

В изданном в те же дни приказе по армии от 25 июля по поводу создавшейся в тылу под влиянием отступления и большевистской пропаганды «животной трусливой паники» Колчак заявлял: «Только трусы, негодяи и изменники могут говорить о какой-то катастрофе».[267] Он требовал от воинских начальников на местах применять к активным сеятелям паники самые суровые кары вплоть до смертной казни, а прочих малодушных увольнять с государственной службы. Вторя ему, омский блок поддерживавших правительство политических партий обратился к населению с призывом не поддаваться панике, а наоборот, еще теснее сплотиться вокруг своего вождя.

Здесь следует развенчать расхожий советский миф о «трех походах Антанты»: дескать, военные действия белых на всех фронтах велись по общему плану, который координировали военные представители держав Антанты: сначала наносили главный удар на Востоке, а на Юге и других фронтах – вспомогательные, потом, когда этот план потерпел крах, распределили роли наоборот. Никакой планомерной координации, к сожалению, не было, так как не было реального единого центра. И сам этот миф создавался только затем, чтобы подчеркнуть другой миф, политически выгодный большевикам, – о якобы руководящей роли «западных империалистов» по отношению к Белому движению. На самом деле наступления велись там, где оказывалось больше сил и где более уязвим был противник. Сначала успех сопутствовал колчаковской армии, потом, когда красные перебросили против нее все свои резервы и сломали ей хребет, ударная роль перешла к армии А.И. Деникина, пока ее не постигла та же участь. А Запад больше помогал тем из белых армий, которые на данный момент были сильнее и удачливее. Для реальной координации не было даже чисто технических возможностей, хотя бы из-за отсутствия прямой телеграфной связи между Востоком и Югом: сообщение между ними шло кружным путем через заграницу и растягивалось порой на несколько недель.

Что касается держав Антанты, о полном отсутствии согласованности в их действиях по русскому вопросу (как в политическом, так и в военном отношениях) говорят и мемуары их представителей при Колчаке, и работы зарубежных историков (Дж. Кеннана, П. Флеминга).

Паника на Востоке временно утихла, когда в августе армии удалось закрепиться на западных рубежах Сибири, а громкие успехи Деникина на Юге еще питали надежду на то, что положение поправится. «Скрипят виселицы для красных комиссаров, – писала «Сибирская речь» после известия о взятии Деникиным Орла 18 октября 1919 года, – мылятся для них веревки». Отчасти присмирела и внутренняя фронда в страхе перед надвигавшимся большевистским смерчем. Сам Колчак верил в то, что неудачи носят временный характер. В письме жене от 15 октября 1919 года он писал: «Я знаю одно, что я нанес большевизму и всем тем, кто предал и продал нашу Родину, тяжкие и, вероятно, смертельные удары. Благословит ли Бог меня довести до конца это дело – не знаю, но начало конца большевиков положено все-таки мною».[268]

Когда же военное счастье изменило и Деникину, была подорвана вера в успех всего дела.

Еще в августе газеты констатировали: «Все наблюдатели русской жизни в один голос отмечают рост оппозиционности, недовольства и глухого брожения в самых разнообразных общественных кругах».[269]

Теперь эти настроения усилились. Упала и вера в самого Колчака среди населения и в самом его окружении. По свидетельству одного из министров, теперь «кругом уже говорили, что адмирал несет с собой несчастье».

В тревожные октябрьские дни 1919 года он написал последние письма жене и сыну. Переписка с женой была редкой, и, судя по ней, отношения между супругами становились все более натянутыми. В последнем письме к жене Колчак написал: «Победителя не судят, а уважают и боятся, побежденному – горе!».[270] В письме сыну Колчак завещает ему идти «по тому пути служения Родине, которым я шел всю свою жизнь». «Читай военную историю и дела великих людей и учись по ним, как надо поступать», – пишет адмирал 9-летнему Славе.

Как водится, люди начинают искать в поражениях конкретных виновников, даже когда причины лежат в объективной плоскости. Так и Колчак. В неудачах он винил генералов, тылы, военное и другие министерства, указывал на некомпетентность, небрежность, даже нечестность отдельных чиновников и аппарата в целом.

Действительно, и в гражданском, и в военном ведомствах, сильно раздувшихся, подвизалось немало временщиков, людей нечистых на руку, спешивших нажиться в обстановке смутного времени. Пышным цветом расцвели воровство и коррупция.

С другой стороны, находилось все больше охотников обвинять в неудачах самого Колчака. Да и сам он заметно менялся: становился все более неровным, то вспыльчивым до исступления, то молчаливо угрюмым. Надвинувшуюся беду он переживал очень тяжело.

Из дневника генерала М. Жанена (7 ноября 1919 г.):

«Колчак похудел, подурнел, выглядит угрюмо, и весь он, как кажется, находится в состоянии крайнего нервного напряжения. Он спазматически прерывает речь. Слегка вытянув шею, откидывает голову назад и в таком положении застывает, закрыв глаза».[271]

После крушения обороны на Тоболе серьезных боев на Восточном фронте не было. Началось поспешное отступление на восток. Колчак еще пытается воодушевить свои войска, возлагает последние надежды на добровольческие «дружины Святого Креста». В своей речи на празднике «крестоносцев» 26 октября 1919 года он заявил: «Так хочет Бог, и потому я уверен, что мы победим».[272] Но надежды эти были тщетными. Дружины «крестоносцев» были слишком малочисленны, основная часть войска потеряла боевой дух, а резервов больше не было. Боеспособность сохранил лишь 30-тысячный корпус В.О. Каппеля.

Красная армия приближалась к столице Колчака – Омску. Понимая, каким моральным ударом станет потеря этого города, Верховный правитель до последнего надеялся удержать его. 1 ноября он обращается к населению Омска с призывом к обороне города. Откликаясь на этот призыв, Омская городская дума и совещание представителей правительства и общественных организаций постановляют превратить белую столицу в «вооруженный лагерь». Вокруг города начинают спешно рыть окопы.

Но численное соотношение красных и белых войск и подорванное моральное состояние белой армии вынуждают военачальников убедить Колчака, что в таких условиях Омск может стать ловушкой, в которой они будут окружены. При этом они ссылались на пример М.И. Кутузова, который временно пожертвовал Москвой ради сохранения армии. Однако в душе все они, не исключая и Колчака, понимали, что при отсутствии резервов надеяться на реванш безнадежно. Надежда могла еще оставаться только на успех А.И. Деникина. Но и Деникину на рубеже октября–ноября боевое счастье изменило.

Делать было нечего. 14 ноября 1919 года Омск был сдан без боя, не дожив четырех дней до годовщины власти Колчака. Правительство переехало в Иркутск. За ним первыми ринулись чехи, захватившие (благодаря своему положению охраны магистрали) лучшие железнодорожные эшелоны, тогда как русские части отступали пешком по глубокому снегу.

* * *

С падением Омска была окончательно утрачена вера в победу среди армии и всего населения. Впечатление было тем более тяжелым, что власти до последнего заверяли всех, что Омск сдан не будет. Теперь уже не только оппозиционные, но и либеральные круги, ранее безоговорочно поддерживавшие Колчака, начинают почти открыто (хотя и в весьма корректной форме) критиковать его.

Из томской газеты «Сибирская жизнь», посвященной годовщине колчаковской власти и опубликованной на 4-й день после падения Омска:

«Правительство не сумело завоевать того, что называют популярностью… Когда в прошлом году были свергнуты большевики… по дорогам ловили и выдавали красноармейцев те же самые деревни, которые теперь дают приют разбойничьим и большевистским шайкам… Для деревни ничего сделано не было. Даже такое, казалось бы, необходимое дело, как информация крестьянского населения, было предпринято с таким запозданием, которое, в сущности, почти сводило его на нет».[273]

Комментарии здесь, пожалуй, излишни. Даже иркутский «Свободный край» писал в эти дни о «неспособности власти вести страну к победе» (подразумевая под страной, естественно, небольшевистскую Россию), о «глубоком несоответствии между декларациями и заявлениями Верховного правителя и способами их практического осуществления», попрании провозглашенных принципов законности и правопорядка и заключал: «Наши нескромные попытки делать всероссийскую политику окончательно обанкротились».[274] Ему вторил владивостокский «Голос Родины»: «Власть утрачивает и тень авторитета».[275]

Резко обострились в этот период и отношения с чехами. Объективно говоря, чехи действительно оказались в двусмысленном и трудном положении. Фронт они покинули давно, еще до нового года. Как уже говорилось, они и раньше не были сторонниками колчаковского режима, будучи настроены и в массе, и в верхушке демократически (за единичными исключениями, вроде Р. Гайды). Но под давлением эмиссаров союзных держав, которым они подчинялись, чехи сохраняли нейтралитет и внешнюю лояльность, хотя и отказались вернуться на фронт. Волею союзных правительств их удерживали в России и, поскольку вернуть на фронт так и не смогли, то использовали в охране железной дороги, где они не только «на славу» поживились, но и завладели подвижным составом. Однако затянувшееся стояние в Сибири, когда война с немцами была уже окончена и чехи рвались на родину, действовало на них угнетающе, они нервничали и винили во всем Колчака.

Но раньше, пока его власть была прочной, этот ропот был глухим. Теперь же, особенно после падения Омска, он вылился в открытую конфронтацию. 13-го ноября чешский Национальный совет во главе с докторами Павлу и Гирсой обратился к союзникам со скандальным меморандумом. В нем чехи, изображая себя мучениками долга, поставленными в невыносимые условия, и требуя немедленного возвращения на родину (для которого не хватало прежде всего кораблей), заявляли: «Под защитой чехословацких штыков русские военные органы позволяют себе такие дела, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир», приводя в пример «выжигание деревень, убийства мирных русских граждан целыми сотнями» и т.п.[276]

При этом, во-первых, упускалось из виду, что подобные действия давно стали общей чертой Гражданской войны с обеих сторон, во-вторых, умышленно забывалось, что колчаковская власть держалась вовсе не чехословацкими, а русскими штыками, поскольку чехи составляли в общей массе войск в разное время от 1/8 до 1/3, к тому же давно уже стояли в тылу.

Правда, после резкой реакции Колчака чешские руководители неуклюже оправдывались, что их-де «неправильно поняли», что они имели в виду не лично Колчака и его правительство, а произвол местных военных начальников. Но это звучало неубедительно: ведь жалоба на этот произвол была направлена не Колчаку, которому эти «местные начальники» были подчинены, а именно иностранному командованию. Чехами был использован и инцидент с генералом Р. Гайдой. Хотя как раз Гайда в свое время оказал активную поддержку Колчаку, в противоположность остальным чехам, и давно уже оставил чешскую службу, из ненависти к Колчаку чехословацкое телеграфное агентство в Сибири выступило в защиту Гайды и с выпадами против власти.

Власть самого Колчака после эвакуации его столицы стала призрачной. Напрасно он грозил генералу М. Жанену «силой усмирить чехов, наших военнопленных»[277] – после развала фронта он утратил реальное влияние на события. Чешское командование не погнушалось даже остановить поезда с беженцами, больными и ранеными, пока не пройдут их собственные эшелоны, в которых они везли и тонны награбленного добра (от золота до домашней утвари; позднее на увезенные ценности легионеры корпуса открыли крупный банк в Праге). Из 800 тысяч беженцев, уходивших с белой армией на восток, 200 тысяч замерзли и погибли; среди них были семьи многих офицеров. Возмущенный этим генерал В.О. Каппель даже вызвал на дуэль чешского командующего генерала Яна Сыровы, но тот не ответил на вызов...

Сам Колчак поначалу принял решение отходить вместе с войсками и дожидался их подхода. Из Омска он выехал 12 ноября, за 2 дня до его эвакуации, отдельным литерным поездом. Одной из его забот было стремление предотвратить захват чехами, союзниками или партизанами золотого запаса. Предложение генерала Жанена передать золотой запас под охрану союзников Колчак категорически отверг, заявив, что пусть лучше он достанется большевикам, но останется в России, чем будет увезен за границу. Все ценности были погружены по его приказу тайно, ночами, в специальный эшелон под знаками Красного Креста, и его охрана ждала часа отправления. Среди специальных грузов был и вагон с собранными вещами царской семьи и вещественными уликами их убийства. По поручению Колчака генерал Дитерихс доставил эти вещи во Владивосток, а там их погрузили на английский корабль.

В армии по ходу поражений назревала новая оппозиция в лице командующего 1-й Сибирской армией, молодого генерала Анатолия Пепеляева (брата колчаковского министра Виктора Пепеляева). Еще в июле он установил связь с опальным Р. Гайдой и начал выступать за демократизацию режима и немедленный созыв Учредительного собрания. Тогда Колчак отчитал его и поставил на место.

Теперь же, после падения своей столицы, размышляя над путями выхода из кризиса, он решается на уступки и назначает председателем Совета министров вместо П.В. Вологодского В.Н. Пепеляева, который под влиянием поражений тоже резко спланировал «влево». Пытаясь спасти положение, правительство в воззвании к народу от 19 ноября – уже из Иркутска – стремится вселить веру в лучшее будущее и заверяет, что выборы в Государственное земское совещание, намеченные на декабрь, будут проведены в срок. Новый премьер Виктор Пепеляев в интервью прессе выступает с многозначительным заявлением, подчеркивая, что его программа включает в себя «отказ от системы военного управления страной» с передачей основных полномочий гражданским властям и расширение прав Государственного земского совещания.[278] В подтверждение этих обещаний 8 декабря правительство принимает постановление, согласно которому состав Государственного земского совещания становится целиком выборным (во изменение изданного за месяц до этого положения о совещании, устанавливавшего смешанный состав: на две трети выборный и на одну треть назначенный). Понимая недостаточность этих мер, Пепеляев начинает добиваться от Колчака созыва Земского собора.

Впрочем, теперь, после оставления Омска и развала фронта, все это имело уже чисто умозрительное значение. В декабре 1919 года был оставлен Томск. Трагическая развязка приближалась.

* * *

И здесь роковую роль в судьбе Колчака сыграли союзники. В условиях поражений армии Колчака и быстрого продвижения Красной армии перед ними было два выхода: либо оставаться на стороне белых, либо пойти на компромисс с красными и повстанцами с целью самосохранения и последующей эвакуации на родину. Генерал М. Жанен и командование чехословацкого корпуса в конце концов избрали последнее.

Когда поезда Верховного правителя дошли до Новониколаевска, уперлись в эшелоны чехов и Колчак потребовал пропустить его вперед, то получил отказ. И ничего не смог поделать, так как уже не имел под рукой вооруженной силы – разрозненные русские части отступали вдоль магистрали по снегу. Верховный правитель фактически превратился в заложника чехов, будучи оторванным и от правительства, и от армии.

Армия продолжала стремительно таять, и уже не столько от красноармейских частей, сколько от повстанцев и партизан. Восстания вспыхивали одно за другим, и в них вовлекались распропагандированные большевиками и эсерами деморализованные солдаты погибающей армии. После удара под Красноярском армия по существу распалась. Жалкие ее остатки, не имея возможности отступать по железной дороге, занятой чехами, двигались к Иркутску в лютые сибирские морозы по бездорожью, теряя людей от обморожений, тифа и недоедания. Лишь неукротимая воля 38-летнего генерала Владимира Оскаровича Каппеля, назначенного командующим остатками фронта, сумела еще сплотить и удержать от гибели сохранившиеся остатки войска. Крутыми мерами Каппель и его соратники поднимали дисциплину. За неисполнение боевого приказа командующий 3-й армией генерал Войцеховский лично застрелил командира корпуса генерала Гривина.

На станции Нижнеудинск за Красноярском поезда Верховного правителя (его собственный и с золотом) в декабре вновь были задержаны чехами. Сюда же прибыл навстречу из Иркутска с требованием «реформ» новый премьер В. Пепеляев. Под предлогом охраны от нападения чехи фактически взяли поезда Верховного и его самого под контроль. Колчаку была вручена телеграмма генерала Жанена с предложением оставаться на месте до выяснения обстановки. А обстановка запуталась окончательно…

Незадолго до Нового года вспыхнуло восстание в Иркутске, где и раньше были сильны социалистические настроения. Пытаясь еще что-то спасти, группа министров из Иркутска телеграфировала Колчаку просьбу об отречении. К тому времени адмирал утратил реальную власть. Понимая это, 4 января 1920 года на станции Нижнеудинск в ответ на телеграмму министров он сложил с себя полномочия Верховного правителя, передав их А.И. Деникину (войска которого к тому времени уже тоже отступали по всему фронту) и одновременно предоставив власть на Востоке атаману Г.М. Семенову.

Одно время он обдумывал мысль пробиться со своим конвоем, состоявшим из 60 офицеров и 500 солдат, в Монголию. Но после откровенного разговора на эту тему солдаты конвоя, которым адмирал предложил свободу выбора, ночью покинули его. Офицеры же, не отказываясь в принципе следовать за ним, высказали свое мнение, что безопаснее уходить поодиночке. По описанию очевидца этой драматической сцены, на вопрос Колчака: «Что же, вы бросаете меня?» – старший офицер ответил: «Никак нет, Ваше высокопревосходительство, если Вы прикажете, мы пойдем».[279] Но было ясно, что они не верят в успех. Ему ничего не оставалось, как положиться на судьбу.

Переносить подобные удары было тяжело. По воспоминаниям очевидцев, Колчак поседел за одну ночь. После отречения адмиралу было заявлено, что он взят под международную охрану. Личная охрана его (остатки конвоя) была заменена чехами. Отсюда ему был предоставлен только один вагон, расцвеченный союзными флагами. «Золотой эшелон» тоже перекочевал под охрану чехов. Вагоны Колчака и Пепеляева прицепили к эшелону одного из чешских полков.

Когда 15 января поезд Колчака прибыл в Иркутск, город был уже в руках повстанцев. Они согласились пропустить дальше союзных представителей и чехов при условии выдачи Колчака. Несмотря на данные ранее заверения и «гарантии» безопасности и защиты, французский генерал М. Жанен и чехи предали адмирала. Жанен предложил взять Колчака под охрану стоявшему неподалеку японскому батальону, но японцы уклонились, ссылаясь на отсутствие инструкций на этот счет. Таким образом, никто из них не хотел брать на себя ответственность.

Около 9 часов вечера Колчаку и Пепеляеву объявили, что они арестованы повстанческим «Политцентром». Их препроводили в губернскую тюрьму.

* * *

Чехи успели прихватить с собой часть русского золотого запаса (около 40 миллионов золотых рублей), а впоследствии основали в Праге Банк для чешских легионеров.

Примерно треть золота Колчака (по мнению американских экспертов фирмы «Пинкертонс») попала в руки к японцам. Эта часть была передана им под расписку на временное хранение атаманом Семеновым и генералом Розановым. Тонны слитков и червонцев с двуглавыми орлами были размещены в Иокогама-Сиокин-банке, преемником которого является Токио-Мицубиси-банк. Всего было передано в переводе на современную валюту около 10 миллиардов долларов. Японцы трижды отклоняли ходатайства Семенова о возвращении этого золота на том основании, что он уже не является представителем России. А после Второй мировой войны Япония… вообще стала отрицать наличие у нее какого-либо русского золота, хотя СССР вплоть до 1955 года неоднократно предъявлял требования о его возвращении.

Лишь в мае 2004 года под давлением неопровержимых улик МИД Японии признал наличие этого золота. Вместе с тем Япония вовсе не намерена его возвращать (продолжая при этом требовать от нас возврата Курильских островов), утверждая устами своих дипломатических чиновников, что часть золота была как бы взыскана за оказанную военную помощь Семенову, а другая часть якобы возвращена, не предъявляя к тому никаких доказательств.

Остальная часть «золотого эшелона» – 13 вагонов из 29 – была передана чехами большевикам в обмен на пропуск на восток. Ценой этого золота и жизнью Колчака чехи и французский командующий, которому они были подчинены, откупились от красных. Как бы то ни было, поступок генерала Мориса Жанена, нарушившего свое слово, не вызвал одобрения даже на Западе. Впоследствии, уже в 1932 году, это послужило поводом к убийству президента Франции Поля Думера, никак к этому делу не причастного. Убийцей был отчаявшийся от нищеты русский белоэмигрант Павел Горгулов. Но его мотивом было то, что «французы продали Колчака». В комнате, которую снимал русский эмигрант, казненный на гильотине за свое преступление, был обнаружен висевший на стене портрет Колчака, под которым были надписаны дата смерти русского адмирала и дата предстоящей смерти французского президента…

И все-таки судьба значительной части «золотого эшелона» так и осталась неизвестной. Долгое время ходили легенды, будто колчаковцы при отступлении зарыли часть золота в тайге. Впоследствии этим занимались чекисты, но все поиски оказались бесплодными. И до сих пор многих занимает проблема «таинственного золота Колчака».

А 21 января 1920 года, через 6 дней после выдачи Колчака, иркутский повстанческий эсеровский Политцентр вынужден был без боя (по ироническому выражению большевика А. Ширямова, «с пролитием лишь небольшого количества чернил») передать власть большевистскому ревкому. Но это уже не волновало чехов. Ими владело лишь одно желание – вернуться домой. И уже 7-го февраля, в день расстрела Колчака, в переговорах с 5-й красной армией чехи подписали соглашение об его оставлении «в распоряжении советской власти под охраной советских войск». Впрочем, реального значения это уже не имело – расстрел был предрешен и без них…