ПЕРВЫЕ ШАГИ ВЕРХОВНОГО ПРАВИТЕЛЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПЕРВЫЕ ШАГИ ВЕРХОВНОГО ПРАВИТЕЛЯ

Реакция общества на переворот. – Эсеры «слева» и атаманщина «справа».

Первостепенной задачей новоиспеченного Верховного правителя было добиться признания своей власти как населением и армией, так и другими белогвардейскими правительствами на окраинах России и западными державами. Обращение Колчака к населению, опубликованное на следующий день после переворота, гласило:

«18 ноября 1918 года Всероссийское временное правительство распалось. Совет министров принял всю полноту власти и передал ее мне, адмиралу Русского флота Александру Колчаку.

Приняв крест этой власти в исключительно трудных условиях Гражданской войны и полного расстройства государственной жизни, объявляю:

Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру.

Призываю вас, граждане, к единению, к борьбе с большевизмом, труду и жертвам.

Верховный правитель адмирал Колчак».[52]

Чтобы сгладить впечатление от «незаконности» происшедшего переворота в общественном мнении, Колчак предпринял маневр. Было официально приказано «выявить» виновных в аресте Директории и передать их дело в суд. Перед судом предстали исполнители – казачьи офицеры полковник Волков, войсковые старшины Красильников и Катанаев. Уже на следующий день после переворота министр юстиции официально информировал общественность об их «явке с повинной» и о сделанном ими заявлении, что «сообщников» они не имели, а руководствовались исключительно патриотическими соображениями. Красильников, правдоподобия ради, даже отдал своим казакам приказ, «чтобы никто не выступал на его защиту, если он будет арестован, судим и расстрелян».[53] На суде обвиняемые выдвинули версию, будто арестованные ими члены Директории сами участвовали в некоем «заговоре партии эсеров» с целью «переворота слева».

Военный суд, состоявшийся всего через 3 дня после событий, оправдал всех троих обвиняемых, и Колчак утвердил этот приговор. Для соблюдения внешних приличий их на время перевели из Омска в другие места службы, где они вскоре были повышены в чинах в знак благодарности. Этим инцидент официально был исчерпан.

Впоследствии, в ответ на распространившиеся в заграничной прессе разноречивые толки о причинах и содержании переворота 18-го ноября, колчаковское правительство выступило с официальным заявлением, в котором характеризовало свергнутую власть Директории как «неделовую», лишенную политического единства и раздираемую партийной борьбой, обвиняло ее бывших руководителей-эсеров в узкопартийном интриганстве, привнесении политической деятельности в армию (по печальному образцу 1917 года) и попытках создания эсеровской партийной военной организации (по газете «Сибирская речь» от 26 января 1919 г.).

Реакция в Сибири, на Урале и Дальнем Востоке на омский переворот была в основном благоприятной. Премьер-министр П.В. Вологодский в своем дневнике отмечал, что «переворот не вызвал общественного сочувствия к Директории», а его «участники прослыли за героев».[54] Слишком многие желали установления твердой власти. В адрес Верховного правителя посыпались многочисленные приветствия от местных органов власти, общественных организаций, воинских соединений и частей, отдельных граждан.

Из телеграммы Всероссийского совета съездов торговли и промышленности организациям предпринимателей на местах:

«Торгово-промышленный класс уже давно на своих съездах единодушно заявляет, что путь к возрождению России лежит в создании сильной, единоличной национальной Верховной власти. Совет съездов ныне горячо призывает вас оказать новой власти самую дружную поддержку и принять участие в деятельной работе по созданию экономической мощи страны и устранению царящей в ней разрухи».

Ему вторил съезд судовладельцев Сибири. Приветствуя Колчака как «испытанного, доблестного вождя русского флота», съезд заявлял: «Только единоличная власть, опирающаяся на боеспособную армию и государственно мыслящие группы русского общества, может восстановить погибшую русскую государственность и защитить национальные интересы России».[55]

Можно сказать, что буржуазия не просто безоговорочно поддержала Колчака, но восторженно приветствовала его. Из телеграммы торгово-промышленного союза освобожденной Перми А.В. Колчаку:

«Земной поклон и глубокую благодарность прими от нас, твоих сограждан, первый гражданин и собиратель Земли Русской».[56]

На первой же встрече Колчака с представителями общественности предприниматели и кооператоры в порыве восторга кричали: «Да здравствует русский Вашингтон!» (любопытно, что этот клич первым подал бывший революционер-народоволец Сазонов, на старости лет сделавшийся мирным сибирским кооператором и злейшим врагом большевиков).

Однозначно на защиту колчаковской власти стали и земско-городские организации, большинство в которых представляли кадеты. Сама кадетская партия заявила о всемерной поддержке правительству Колчака. Объективно оценивая причины падения Директории, а равно и Временного правительства Керенского в 1917 году, корни которого либералы и правые социалисты справедливо (хотя подчас и с горечью) усматривали в неготовности российского менталитета к демократии, в дряблости и рыхлости российской демократической власти, томская «Народная газета» писала: «Та почва, на которой демократия строила свое здание, дала трещину – и все провалилось».[57] Коалиция партий, констатировала газета, невозможна там, где партийная борьба достигла накала непримиримости.

Приветствовала факт переворота и армия. В числе первых признали Колчака, послав в Омск соответствующие телеграммы, влиятельный атаман Оренбургского казачьего войска А.И. Дутов и неоднократно упоминавшийся генерал Д.Л. Хорват. Сразу же заявило о своей поддержке переворота войсковое правительство Сибирского казачьего войска. Уральский казачий круг сначала обратился к Колчаку за разъяснением его политических целей и лишь после подтверждения им намерения созвать после войны всероссийское Национальное собрание послал ему свое приветствие.

Сложнее было с чехами, но и здесь все обошлось. Чешский Национальный совет выступил с заявлением, в котором в сдержанной форме выражался протест против переворота, как «нарушающего начала законности». Но командир чехословацкого корпуса генерал-майор Ян Сыровы разослал по войскам телеграмму, в которой распорядился сохранять нейтралитет, отнеся события 18 ноября к внутренним российским делам, и запретил в войсках политическую пропаганду под угрозой военно-полевого суда.

Сам Колчак, в свою очередь, очень резко отреагировал на выступление чешских политиков, заявив им в лицо, что их мнение как иностранцев, к тому же бросивших фронт после окончания войны с Германией, для него неинтересно.

Западные державы, как свидетельствуют донесения русских послов, в первые дни после получения известий о перевороте несколько насторожились. Правда, их представители в Сибири видели всю слабость демократической Директории и предпочитали лицезреть вместо нее твердую власть, но тревожили слухи о реакционно-монархических устремлениях организаторов переворота, усердно распространявшиеся эсерами.

Доля правды в этом была. Белые офицеры вообще в основной массе отличались монархическими симпатиями, и те из них, кто привел Колчака к власти, не составляли в этом отношении исключения; распевание царского гимна «Боже, царя храни» на офицерских застольях было почти традиционным. Но их предводители были более дальновидны и осторожны.

Кроме того, союзники опасались, что переворот может вызвать новую гражданскую войну в самом антибольшевистском лагере. По свидетельству английского историка П. Флеминга, первая реакция официального Лондона на известие о перевороте (лишний раз подтверждающая непричастность англичан к нему) была близка к панике.[58] Лишь офицеры британской военной миссии, успевшие изучить ситуацию на месте и самого Колчака, были спокойны. Благоприятная в целом реакция сибирского общества на переворот и последовавшие официальные выступления Верховного правителя, рассчитанные на международное общественное мнение и в обтекаемой форме заверявшие в отсутствии «реставрационных» намерений, успокоили и остальных. Верховного правителя посетили руководители зарубежных миссий, поздравляли и выражали удовлетворение. Но при этом как истые представители западных демократий, они не забывали в дипломатичной форме выражать надежды своих правительств на восстановление в России в дальнейшем, после победы над большевиками, принципов демократии. Вот характерная выдержка.

Из письма Колчаку британского верховного комиссара в Сибири Ч. Эллиота от 19 января 1919 г.:

«Ввиду того, что Ваше Высокопревосходительство приняли на себя верховную власть в Омске, Великобританское правительство желает выразить свое горячее сочувствие всем усилиям к установлению свободного русского государства на твердых основах общественного доверия» (выделено мной – В.Х.).[59]

Аналогичным было и послание представителя Франции. Эти отклики союзников не были обычными дипломатическими реверансами. Характерно в этом отношении признание полковника британской военной миссии Дж. Уорда: «Я, демократ, верящий в управление народа через народ, начал видеть в диктатуре единственную надежду на спасение остатков русской цивилизации».[60] Столь велико было разочарование Запада в потенциале русских демократических партий.

* * *

Однако были и серьезные выступления против переворота. Эсеровские и меньшевистские газеты расценили его как реакционный, как «первую ступень восстановления монархии, первый шаг к полной и неприкрытой реставрации»,[61] язвительно называли Колчака «Александром Четвертым».[62]

Центрами сопротивления «слева» стали съезд членов Учредительного собрания в Екатеринбурге и «совет управляющих ведомствами» в Уфе. Съезд членов Учредительного собрания готовил возобновление деятельности этого разогнанного большевиками парламента к началу 1919 года. С ним в Екатеринбурге находилось и руководство партии эсеров во главе с Виктором Черновым – председателем Учредительного собрания.

Уже утром 19 ноября съезд на пленарном заседании принял воззвание «Ко всем народам России» с призывом к борьбе за устранение «кучки заговорщиков». В планах были формирование и посылка в Омск отряда войск. Но на призыв не откликнулись ни солдаты, ни рабочие, прежде предоставлявшие вооруженную дружину для охраны съезда. Колчак отдал приказ о роспуске съезда и об аресте его руководителей, включая Чернова.

Но пока по городу распространялись прокламации эсеров с призывами к восстанию, вечером того же дня отряд офицеров и солдат из прибывшего с фронта полка, не дожидаясь приказа Колчака, ворвался в гостиницу «Пале-Рояль», в которой проживали члены Учредительного собрания, разоружил эсеровских предводителей и учинил погром. Был смертельно ранен депутат Муксунов. 19 человек во главе с Черновым были арестованы.

Генерал Гайда, командовавший войсками в этом районе, выполнил приказ Колчака, правда, не в полной мере. Учитывая настроения чехов, сочувственно относившихся к «учредиловцам», он два дня спустя распорядился освободить арестованных и выслать в Челябинск, где основу гарнизона составляли чехи. При их помощи многим видным эсерам и меньшевикам, включая самого В.М. Чернова, удалось скрыться. Но в дальнейшем некоторых из них задержали и вновь арестовали.

Офицеры, учинившие налет на депутатов до приказа свыше, во исполнение воинской дисциплины сами подали формальные рапорты о предании их военному суду. Естественно, в сложившейся ситуации судить их никто не стал. Зато по делу ЦК партии эсеров, возглавившей сопротивление перевороту, было возбуждено следствие.

В Уфе против переворота выступили представители местной демократической власти. В своей телеграмме премьеру П.В. Вологодскому уфимцы требовали восстановления «законной» власти, в противном случае угрожая ему именем «врага народа», и разослали эту телеграмму автономным правительствам областей и казачьих войск, а также чехам. Они пытались договориться с генералом Болдыревым, но не преуспели в этом: после колебаний тот все же подчинился Колчаку. 30 ноября Верховный правитель отдал приказ об аресте уфимских «мятежников».

Чтобы предотвратить попытки вооруженных выступлений против новой власти, Колчак 23 ноября издал приказ населению сдать имеющееся на руках оружие, за исключением охотничьих ружей. На хранение револьверов и пистолетов (кроме наганов, в которых нуждалась армия) требовалось персональное разрешение местных военных властей, которое, понятно, могло выдаваться далеко не каждому. В начале декабря за попытки нелегальной борьбы с новым режимом по распоряжению Колчака были вновь произведены аресты членов Учредительного собрания.

Тем не менее вооруженные выступления против власти все же последовали. В ночь на 23 декабря большевики подняли в Омске восстание. Они захватили тюрьму, железнодорожный мост через Иртыш и пригород Куломзино. Колчаковская контрразведка была осведомлена о подготовке восстания и накануне приняла своевременные меры, арестовав штаб заговорщиков. Восстание было жестоко подавлено в тот же день частями гарнизона: по официальным данным, 277 повстанцев убито на месте, 166 расстреляны по приговору военно-полевых судов.[63]

При этом от самосуда офицеров погибли освобожденные повстанцами из тюрьмы депутаты Учредительного собрания в количестве 8 человек (Барсов, Брудерер, Лиссау, Локтев, Марковецкий, фон Мекк, Саров и Фомин[64]), хотя сами они в восстании не участвовали, а после его усмирения по приказу властей добровольно вернулись в тюрьму. Остальные находившиеся в тюрьме депутаты после усмирения восстания были отпущены на свободу.

В обстановке военного времени такая суровая практика была оправданной и применялась везде и всегда. Другое дело, что при подавлении подобных восстаний нередко их участники становились жертвами самосудных расстрелов на месте, но и эти эксцессы в такой обстановке являлись по существу неизбежными. На территориях, занятых красноармейцами, подобное происходило еще чаще и нередко в более жестоких формах.

Как бы то ни было, самосудная расправа с несколькими членами Учредительного собрания произвела неблагоприятный для Колчака резонанс, хотя и произошла вопреки его запоздавшему приказу о невыдаче арестованных из тюрьмы без особого распоряжения. Поэтому официальное правительственное сообщение о событиях 23 декабря в Омске было двойственным: с одной стороны, оно выражало благодарность войскам за исполнение своего долга при подавлении восстания, с другой – заверяло общественность в расследовании фактов незаконных самосудных расправ. Была создана следственная комиссия на высоком уровне, но ее работа окончилась в целом безрезультатно: виновники хотя и были найдены, но от наказания им удалось ускользнуть. Видимо, не в интересах правительства было портить отношения с преданными режиму офицерами.

После этих событий основная масса эсеров и меньшевиков на Урале и в Сибири, подобно большевикам, переходит к подпольной антиправительственной деятельности. После переворота 18 ноября заседавший в Уфе ЦК партии эсеров принял резолюцию, гласившую: «Партийные организации должны вернуться к методам и формам работы, практиковавшимся при самодержавном режиме, объявив беспощадную борьбу не на жизнь, а на смерть режиму единоличной диктатуры, не отступая ни перед какими способами борьбы».[65] Под «способами борьбы» подразумевался и традиционный для эсеров политический террор.

Основная часть эсеров и меньшевиков после переворота Колчака на время даже прекратила борьбу с большевиками, считая белогвардейскую диктатуру большей опасностью, чем большевистскую. В одной из эсеровских деклараций говорилось: «В настоящее время наша партия занимает новую позицию – соглашения с Советским правительством… Мы намерены вести борьбу против всех правительств, кроме советского, образовавшихся в пределах России».[66]

После этого колчаковское правительство запретило деятельность партии эсеров и объявило ее местные организации распущенными. Либералы квалифицировали поступок эсеров как «предательство лучших народнических идеалов», «Каноссу г-на Чернова». Даже газета «Заря», главный рупор умеренных социалистов Сибири, возмущенно осудила поведение соглашателей с большевиками. Тем самым они оказали существенную помощь большевикам, поведя за собой часть сочувствовавших им рабочих (в частности, железнодорожников) и крестьян.

Очень любопытен для характеристики их взаимоотношений следующий эпизод. В 1919 году группа левых эсеров по заданию своего ЦК направилась для подпольной работы в тыл Колчака. По дороге их арестовала Чека. Узнав, куда и зачем они следуют, чекисты отпустили эсеров, но взяли с них слово, что по возвращении в Советскую Россию они добровольно явятся в тюрьму, и для гарантии оставили одного из них заложником. Таково было подлинное отношение большевиков к новоиспеченным «союзникам».

Впоследствии эта поддержка эсерами и меньшевиками большевиков вышла им боком. Стоило большевикам укрепиться у власти и одержать победу в Гражданской войне, как они преспокойно разгромили недавних «союзников». Не случайно белая пресса в 1919 году иронически писала об этом «союзе»: «Усилить большевиков они по-своему ничтожеству не могут»,[67] невольно отдавая при этом дань уважения большевикам за их волю и решительность. Газета «Свободная Пермь» устами профессора Н. Устрялова (впоследствии – идеолога «сменовеховцев») говорила, что эсеры не выдержали исторического экзамена ни на звание государственников, ни на звание революционеров, будучи лишены как «созидательного пафоса», так и «подлинного революционного дерзновения».[68] По поводу их союза с большевиками «Сибирская речь» иронизировала: «Сатана, уходя из России, собирает в одну коробку свои хитрые игрушки» – и отмечала, что эсеры ненавистны всем жаждущим порядка и, наоборот, слишком «пресны» для тех, кто «обожжен соблазнами большевизма».[69] Вообще белая и либеральная печать не жалела красочных эпитетов для эсеров: их обзывали «политическими гермафродитами», «выкидышами русской революции», «мыльными пузырями», «партией обезьяньего народа бандерлогов» (помните «Маугли» Киплинга?). Данная либеральной прессой характеристика союза эсеров с большевиками как «политического самоубийства» эсеров оказалась пророческой…

Презрительное отношение белых и поддерживавших их партий к «соглашателям» из среды эсеров и меньшевиков красноречиво выражено в приказе командующего Омским военным округом от 10 мая 1919 года, в котором говорилось: «Человек, который как тросточка гнется то вправо, то влево, то против большевиков, то за них – это дрянь еще большая, чем большевик».[70]

Парадоксально, но такое же отношение к ним преобладало и среди самих большевиков. В статьях и речах В.И. Ленина и его соратников можно найти массу убийственно саркастических высказываний по поводу «жалких соглашателей».

Другая часть эсеров выдвинула лозунг: «Ни Ленин, ни Колчак!», в соответствии с которым надлежало на территории, занятой белыми, бороться против белых, а на занятой красными – против красных (почти по принципу батьки Ангела из памятного фильма: «Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не побелеют!»). Разумеется, ничего хорошего от такого распыления сил и позиции «между молотом и наковальней» демократические силы получить не могли и не получили.

С противоположной стороны, «справа», поначалу отказался признать власть Колчака поддерживаемый японцами забайкальский атаман Г.М. Семенов. Конфликт вылился в приказ Колчака об аресте Семенова, но осуществить его не удалось, ибо за ним стояли японские дивизии (при этом японцы были настолько лицемерны, что объясняли это своей заботой о «сохранении мира», а явные факты своего покровительства атаману назвали «провокационными слухами»). Но, не давая в обиду своего ставленника, японцы все же повели себя дипломатично и заставили Семенова подчиниться Колчаку. В урегулировании конфликта принимал участие глава французской миссии генерал М. Жанен. В свое оправдание Семенов заявил, будто был «неправильно информирован» о событиях 18-го ноября в Омске и о программе Верховного правителя. После этого приказ Колчака о его аресте, изданный 1 декабря 1918 года, 25 мая 1919-го был официально отменен.

Однако фактически Семенов продолжал вести себя на подвластной ему территории Забайкалья как самовластный удельный князь и творить возмутительный произвол (характерный штрих: на двери купе своего штабного вагона он повесил выразительную табличку: «Без доклада не входить, не то выпорю»). Между тем, войска Семенова, весьма значительные по своей численности, так и не прислали на фронт ни одного полка. Семенов мотивировал это «нехваткой средств» и отвлечением сил на борьбу с красными партизанами в тылу. Колчак учредил следственную комиссию по расследованию многочисленных жалоб на противозаконные действия Семенова, но ее работа так ничем и не закончилась. «Атаманщина» все время оставалась язвой в организме сибирского белогвардейского режима, существенно ослабляя его.

В первый момент заявил было протест против переворота и известный семиреченский атаман Б.В. Анненков; но он слишком зависел от Омска, и его быстро поставили на место.

* * *

Однако в целом налицо был факт укрепления власти после переворота. Прекратились бесконечные междоусобицы не подчинявшихся друг другу правительств и «областных дум», умерились партийные распри, была выстроена единая «вертикаль» управления сверху донизу, воспрянула духом армия.

Большой интерес в этом отношении представляет свидетельство враждебной стороны. Один из видных большевистских деятелей, председатель Сибирского ревкома И. Смирнов в период колчаковской диктатуры доносил В.И. Ленину: «В Сибири контрреволюция сложилась в правильно организованное государство с большой армией и мощным разветвленным госаппаратом (выделено мной – В.Х.)».[71] Даже делая скидку на субъективность и преувеличенность этого отдельно взятого мнения, нельзя не заметить, что оно во многом ломает ставшее стереотипным представление о «внутренней гнилости» государственного организма белых.

Несомненно одно: переворот 18-го ноября был объективно подготовлен всем ходом предшествующих событий. Как бы подводя черту под ними, солидная уфимская газета «Отечественные ведомости» писала в первые дни после происшедшего: «Внутренняя логика вещей… с фатальной неизбежностью вела нас к диктатуре».[72]

Для многих сами собой напрашивались исторические аналогии. Так, иркутская либеральная газета «Свободный край» напоминала: «История дает нам немало примеров, говорящих за то, что от революционных бурь переход к народовластию совершается через… диктатуру. Так было в Англии при Кромвеле, так было во Франции при Наполеоне».[73] Выражая мнение правых и кадетских кругов и призывая не пугаться диктатуры, газета заключала: «Как бы далеко ни отстояла диктатура от истинного народоправства, она все же ближе к нему, чем стадия «углубления революции», ведущая прямой дорогой к анархии и полному государственному развалу». В другой статье та же газета сравнивала погибшую эсеровскую революционную демократию с «декадансом», а Белое движение – с «Ренессансом без реставрации» (которой столь опасались представители этой демократии).[74]

Комментируя эти слова, можно выразить лишь сожаление, что в итоге буржуазно-национальные силы России не сумели одержать победу по всей стране, и ее история пошла по совсем иному пути неслыханных социальных и экономических экспериментов, которые в конце концов привели ее в тупик…

Оценивая позднее значение событий 18 ноября, омская газета «Наша заря» вспоминала: «Фронт начал крепнуть. Снабжение его самым необходимым становилось с каждым днем лучше и лучше. Жизнь прифронтовой полосы упорядочивалась. Население получило уверенность в завтрашнем дне и стало поддаваться организации. Движение неприятеля было остановлено».[75]

Все это не замедлило положительно сказаться и на отношениях Востока с другими белыми армиями, вскоре объединившимися вокруг него, и с иностранными державами.