Заключение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Заключение

Делу построения всеобщего мира было положено начало, и притом хорошее начало. Но где-то, в какой-то момент после смерти Франклина Рузвельта положенное им хорошее начало было испорчено. Быть может, «испорчено» слишком слабое определение. Быть может, следует сказать: мир быстро покидает нас.

Доказательства справедливости этого вполне продуманного утверждения можно встретить на каждом шагу. «Мира нет» — кричит Уолтер Липпман; газеты сообщают о передовых воздушных базах в самой восточной части нашей административной зоны в Германии и рассказывают, как там накапливаются наши воздушные силы, как вместо «устарелых» «Р-51» они вооружаются новейшими, самыми быстроходными самолетами с реактивными двигателями. Настойчиво встает вопрос: для чего?

Или взять хотя бы подозрения, вызываемые нашим ревнивым, сумасбродным отказом поделиться «секретом» атомной бомбы, «секретом», который по категорическому заявлению всех ученых, работавших над Манхэттенским проектом, вовсе не секрет. И тем не менее, мы прижимаем эту губительную игрушку к груди, прячем ее от своих «ненадежных» союзников и предпочитаем отдать ее во власть людей в военных мундирах, словно мы милитаристское государство, а не гражданская демократия, основанная нашими великими предками.

Таких доказательств можно без малейшего труда привести бесчисленное множество.

Наша задача выяснить, какие причины привели к тому, что мир быстро покидает нас, к тому, что на вашингтонских приемах за рюмкой коктейля «осведомленные» люди говорят о войне с Советским Союзом «предпочтительно до 1948 года», иными словами до того, как Советский Союз сможет усовершенствовать свой вариант атомного оружия. Почему корреспонденты могут писать: «Каждый европейский государственный деятель руководствуется во всем затаенным убеждением, что он должен действовать, исходя из перспективы войны между Англией и Россией, в которую будут вовлечены и все другие народы»? Нам надо выяснить, кто эти государственные деятели; нам надо выступить против этого затаенного убеждения; нам надо бороться за всеобщий мир, который казался так прочно обеспеченным, когда вслед за Днем победы над Германией наступил День победы над Японией.

И нам надо начать с ответа на вопрос: какие же перемены заставили нас покинуть путь мира и броситься в панике в противоположном направлении.

На мой взгляд, для ясного понимания и правильной оценки всех послевоенных политических событий надо прежде всего понять и усвоить одно обстоятельство. Это обстоятельство заключается в том, что со смертью Франклина Рузвельта силы прогресса потеряли своего влиятельнейшего, способнейшего защитника. С его смертью умолк голос, громко призывавший к единству всех государств и народов мира. Более того, для народов всего мира он был символом Америки и свободы; на нем зиждились их надежды на освобождение и на новую жизнь в мире и изобилии. С его смертью умерла часть их надежд и их вера.

Но совершенно очевидно, что ни один человек, каким бы великим вождем он ни был, не может своей жизнью или смертью повлиять на ход истории человечества больше, чем на несколько мгновений по сравнению с вечностью. В данном случае смерть одного человека повлекла за собой появление на эти несколько мгновений пустоты в рядах бойцов за прогресс, за движение вперед, в рядах людей, стремящихся обеспечить, чтобы в конечном счете не оказалось, что война велась только ради сохранения статус-кво. А так как в это время друзья прогресса отвлеклись в сторону, то пустоту заполнили их противники, враги прогресса, приверженцы старого мира, поборники реакции.

Нетрудно привести несколько конкретных примеров в подтверждение этого тезиса. В своей книге я изложил, основываясь на том, что мне лично известно, многие из планов, которые зодчий нашей всемирной победы обсуждал с другими руководящими деятелями. В этих планах содержались обещания. Как же они выполняются?

Возьмем для примера Китай. В Каире Франклин Рузвельт вырвал обещание у феодала-милитариста, который по воле случая оказался фактическим руководителем Китая в войне. Обещание заключалось в том, что до окончания военных действий в Китае будет создано подлинно представительное правительство национального единства и что под руководством этого нового и более демократического правительства в самый короткий срок будут проведены всеобщие выборы. Правда, это обещание не было безоговорочным. Чан Кайши выставил два условия: во-первых, чтобы отец добился от Советского правительства твердого заверения в том, что Манчжурия возвратится под власть Китая и что СССР обязуется уважать будущую границу Китая. Это обязательство подразумевало также, что Советский Союз не будет вмешиваться во внутренние политические дела Китая. Во-вторых, чтобы Соединенные Штаты после войны поддержали китайцев в их отказе сохранить за англичанами экстерриториальные права в Гонконге, Кантоне и Шанхае. В подкрепление этого условия Чан Кайши было обещано, что с прекращением сопротивления Японии в упомянутые и другие китайские порты будут входить только американские военные корабли, а английским кораблям доступ в них будет закрыт.

Как же были выполнены эти обещания? Специальный представитель отца Пат Хэрли проделал блестящую работу. Советский Союз дал все необходимые заверения и с тех пор неуклонно соблюдал соглашение и по форме, и по существу.

Следовательно, и Соединенным Штатам надлежало выполнить свое обязательство. Мы этого не сделали. В китайские порты первыми вошли английские, а не американские военные корабли. Приказ не допускать их туда где-то «задержался», по всей вероятности, в государственном департаменте.

Каковы же результаты? Поскольку американцы нарушили свое обещание, Чан Кайши последовал их примеру. Сегодня мы видим в Китае не прогресс, а все ту же реакцию. Правительство Китая — это не правительство национального единства, в котором представлены все партии, а правительство деспотии. Наверху процветают коррупция и цинизм, а народные массы обречены на голод.

Еще более резкое несоответствие мы наблюдаем между обещаниями и действиями в колониальном вопросе. Возьмем Голландскую Индию. Королева Вильгельмина обещала объявить немедленно по окончании военных действий, что этой стране будет предоставлен сначала статус доминиона, а в недалеком будущем и возможность получить независимость в результате свободного волеизъявления населения. Правда, королева дала свое обещание на условии, что эти богатые колонии будут освобождены американскими войсками. В действительности, однако, на глазах у встревоженного мира англичане, думая о том, какое влияние независимость Явы окажет на население их собственных колоний, ринулись на Голландскую Индию и использовали полученное из Америки по ленд-лизу оружие для самого беспощадного подавления борьбы местного населения за независимость; мы в Америке в ответ на это не шевельнули и пальцем.

Возьмем французский Индо-Китай. Как часто отец утверждал, что эта колония, освобожденная в основном американским оружием и американскими войсками, не должна быть просто возвращена французам, чтобы снова стать такою же дойной коровой для французских империалистов, какой она была на протяжении ряда десятилетий. Тем не менее, когда британские колониальные войска вошли в Индо-Китай, они привели с собой и французские войска, и французских правителей. — Спешите! Время не ждет! Верните Индо-Китай тем же империалистам, пока никто на вас не смотрит!

Но эти примеры, важные и показательные сами по себе, пустяк в сравнении с убедительнейшим доказательством того, что на смену прогрессу пришла реакция. Таким доказательством является нарушение единства «Большой тройки», единства, являющегося краеугольным камнем мира. Этот камень обтесал и положил на место Франклин Рузвельт. С тех пор многие долбят его в надежде, что он скоро рассыплется.

Разрушителей международного единства возглавляют люди, утверждающие, что принцип вето ошибочен. Эти люди либо по своему невежеству, либо из корыстных соображений закрывают глаза на ту истину, что в мире, где господствуют три державы — США, СССР и Соединенное Королевство, — все три державы должны действовать согласованно, чтобы сохранить мир. Совершенно неубедительно утверждение, будто Советский Союз настолько упрям и алчен, что ни одна уважающая себя держава не может сохранять единство с ним, не проводя при этом — какой ужас! — политики умиротворения его. Этот довод не выдерживает критики, так как весь мир был свидетелем единства «Большой тройки», отмечал это единство с одобрением в течение очень многих месяцев, констатировал его даже во время конференции министров иностранных дел, состоявшейся в Москве в декабре 1945 г. — январе 1946 г. И только после конференции, когда в нашей стране поднялась шумиха насчет того, что Бирнс предал Соединенные Штаты, когда по команде людей, вроде Ванденберга в сенате и трио Херст — Рой Говард — Маккормик в печати, начали раздаваться призывы к «жесткой политике по отношению к России», — только тогда наше единство ослабло.

Но что же ужасного сделал Бирнс в Москве? Он обсуждал там возможность передачи в будущем атомной бомбы под контроль Объединенных наций. У Бирнса хватило дальновидности понять, что если в умах и сердцах народов, которые были нашими союзниками в войне и предположительно должны быть нашими союзниками в мирное время, могут возникнуть подозрения относительно намерений богатой и могущественной Америки, то благодарнейшую пищу для таких подозрений дает наша политика утаивания самого разрушительного оружия в мире. Почему мы его скрываем? Против кого мы собираемся его использовать?

Что ж, Бирнс, видимо, усвоил урок. Через два месяца после этого он, очевидно по какому-то внутреннему наитию, выдвинул свой собственный вариант «жесткой политики по отношению к России». По любопытному стечению обстоятельств, всего через неделю после этого Уинстон Черчилль, с весны 1942 г. до зимы 1943–1944 гг. неустанно боровшийся против вторжения в Европу через Ла-Манш, постоянно домогавшийся изменения стратегии союзников, в результате чего нашим войскам пришлось бы форсировать горные преграды, которые он с невозмутимым видом называл «уязвимым подбрюшьем Европы», этот самый Черчилль произнес в Фултоне речь, полную яростных нападок на Советский Союз. В свое время он пытался переместить центр тяжести наступления таким образом, чтобы защитить интересы Британской империи на Балканах и в Центральной Европе против своего союзника — СССР, ставя тем самым под угрозу скорую победу. Теперь он занялся зондированием почвы насчет возможности открытой войны против своего бывшего союзника. Предлагая заключить военный союз между Англией и Америкой, он не мог не знать, что Объединенный совет начальников штабов продолжал регулярно собираться в Вашингтоне в течение многих месяцев по «окончании» войны и продолжает собираться и сейчас.

Постепенный распад насущно необходимого единства «Большой тройки» начался фактически еще до окончания войны. За три месяца до полного разгрома нацистов министры иностранных дел и военные министры «Большой тройки» стали рассылать в Лондон, Вашингтон и Москву различные меморандумы с проектами условий капитуляции. После некоторых споров было достигнуто окончательное соглашение по этому вопросу. Один экземпляр документа был направлен из Москвы маршалу Жукову. Но генерал Эйзенхауэр в штабе экспедиционных сил союзников не получил этого документа ни из Лондона, ни из Вашингтона. Больше того, условия капитуляции, которые он предъявил, были составлены его начальником штаба генералом Бидлом Смитом по той простой причине, что Эйзенхауэр даже не знал о существовании упомянутого документа. Приходится ли после этого удивляться тому, что Советский Союз был раздражен? Или тому, что впоследствии он возмущался поведением американских и английских войск, не отошедших сразу же в оккупационные зоны, в отношении которых была достигнута договоренность в Ялте; или тому, что в данный момент он совершенно справедливо недоволен действиями английских и американских оккупационных властей, не прилагающих особых усилий для выполнения программы взимания репараций, также установленной в Ялте?

Все это неизбежно вызывало соответствующую реакцию в Кремле. Несомненно, после победы над Германией Сталин и его советники решили, что если отсутствие единства среди союзников примет такой резко выраженный характер, им придется сразу же подумать о мерах против всяких случайностей. В своей попытке выяснить первопричины нынешнего кризиса я могу лишь констатировать, что Соединенные Штаты и Великобритания первыми показали бронированный кулак и первыми нарушили совместные решения.

Следует также отметить, что в свистопляске, начавшейся во всем мире вслед за окончанием военных действий, мы перестали играть крайне важную роль арбитра между Великобританией и Советским Союзом, интересы которых в области безопасности в настоящее время приходят в столкновение. Вместо урегулирования этих разногласий в качестве третьей стороны, как всегда старался делать отец, мы предпочли занять пристрастную позицию. Хуже того, мы не просто стали на сторону Англии, мы пристроились у нее в хвосте. Так, во время трагических событий в Греции, когда английские солдаты, несмотря на решительный протест английского народа, хладнокровно расстреливали греческих антифашистов, мы стали на сторону английского министерства иностранных дел, объявив пародию на выборы подлинно демократическими выборами. Точно так же в Турции мы поддержали англичан, побудив не слишком сопротивлявшуюся этому Турцию занять враждебную позицию по отношению к советским притязаниям на совместный контроль над Дарданеллами. В географическом смысле Дарданеллы находятся под контролем двух стран: Греции и Турции. Поддерживая англичан в их стремлении создать на этом важнейшем водном пути неблагоприятную для СССР обстановку, мы снова отходим от принципа единства «Большой тройки».

Или, например, иранский вопрос. Он выглядел бы в высшей степени комично, если бы за ним не скрывалось столько горечи. Совет Безопасности организации Объединенных наций, по инициативе англичан и американцев и зачастую совершенно не считаясь с желаниями иранского правительства, настаивал на сохранении иранского вопроса в повестке дня, как будто этот вопрос когда-либо представлял серьезную угрозу миру. Причины этого легко объяснить: Великобритания ревниво защищает свою власть над нефтяными концессиями в Южном Иране таким образом, чтобы львиная доля доходов принадлежала британскому льву. Когда же Советский Союз позволил себе добиваться нефтяных концессий на севере Ирана на условии дележа доходов пополам (при этом следует напомнить, как близко находится Иран к советским нефтепромыслам в Баку), то Совет Безопасности организации Объединенных наций использовал этот повод для антисоветской кампании. Все обозреватели и комментаторы в Соединенных Штатах проявили такое единодушие, обвиняя русских в империализме, что мы — их читатели и слушатели — были почти готовы поверить этой клевете только потому, что она так часто повторялась.

Пример Ирана имеет значение лишь как показатель того, что небольшая группа злонамеренных лиц в Лондоне и Вашингтоне стремится возбудить и разжечь воинствующую ненависть к русским, как будто русский народ не принял на себя основного удара нацистской военной машины, не вынес его, не сокрушил этой машины и не показал, таким образом, раз и навсегда, какую важную роль он играет в коалиции, борющейся за мир.

Я выражаюсь так решительно только потому, что в некоторой степени заслужил это право; мне тяжело вспоминать, как много людей, с которыми я вместе работал, вместе летал, погибло в этой войне. И тяжело сознавать, что их дела всего несколько месяцев спустя забыты людьми, которых никогда, даже после Пирл Харбор, не было видно там, где им следовало быть. Тяжело сознавать, что громче всех сейчас звучит голос нового «интернационалиста» голос конгрессмена, понимающего интернационализм как международную интригу с целью развязать третью мировую войну против одного из наших союзников во второй мировой войне.

Выше я употребил выражение «небольшая группа злонамеренных людей» и сказал, что они находятся в Вашингтоне. Пожалуй, следует уточнить это. Я имею в виду профессиональных дипломатов из государственного департамента, которым отец никогда не доверял, и в их числе людей, зачастую ошибочно именуемых нашими «экспертами» по вопросам внешней политики. Я имею в виду реакционеров в конгрессе, принадлежащих к обеим основным партиям, людей, решивших, что стать на одну какую-нибудь сторону в будущем конфликте важнее, чем работать совместно для будущего. Я имею в виду наших хранителей «свободы печати» — печати, «героически» сражающейся за свободу безответственности. Таковы те, кто изрыгает больше всего хулы на принцип единства «Большой тройки» и твердит, что право вето — «порочная система».

Я имею в виду и тех, кто свел всю нашу внешнюю политику к атомной бомбе, тех офицеров, которые, считаясь, очевидно, только с интересами своей военной карьеры, готовы превратить всю цивилизацию в груду щебня.

Я уже высказал выше мнение, что американские обычаи и традиции не позволяют военным держать в своих руках судьбы нации, и меня это радует. Я уверен, что не простой случайностью объясняется правило, по которому президент — по традиции гражданское лицо — является и главнокомандующим армии и флота. И все же мы должны трезво поразмыслить над тем обстоятельством, что разрешение задач послевоенной дипломатии взяли на себя военные. Я не критикую деятельности генерала Маршалла на Востоке или генерала Бидла Смита в Москве. Я не утверждаю также, что адмирал Леги не является лучшим из советников по дипломатическим вопросам, каких когда-либо имел президент. Но я утверждаю, что такие важные дипломатические посты должны занимать гражданские лица, что непристало немилитаристской демократии, какой являются Соединенные Штаты Америки, опираться на генералов и адмиралов в получении информации и в руководстве международными делами. Военные, вступающие на поприще политики или дипломатии, должны сначала подать в отставку и порвать всякую связь с вооруженными силами.

Опасность военной дипломатии очевидна; военные имеют в своем распоряжении армию, а армия будет прогрессивной силой лишь до тех пор, пока она служит орудием прогрессивной внешней политики. Вот почему, как бы авторитетны и благородны ни были эти люди, они не должны иметь возможности одновременно руководить и внешней политикой и вооруженными силами. Поведение наших войск, находящихся за границей, оказалось ярким подтверждением этого тезиса. Пока наши солдаты были убеждены, что они нужны для победы, они в своем подавляющем большинстве с поразительной бодростью и готовностью отказывались от радостей и удобств жизни дома, в кругу семьи, ради выполнения ответственной задачи — бороться и победить. Даже во время Потсдамской конференции, поскольку тогда еще казалось, что демократии предстоит немало дела по управлению побежденной страной фашизма — да так оно и было в действительности, — даже в этот период солдаты еще не устраивали беспорядков под лозунгом «едем домой». Но как только стало очевидно, что рушится дело, за которое они боролись — главным образом «мир для многих поколений», гарантированный всему миру соглашением «Большой тройки» в Тегеране, — вопль, поднявшийся на всем пространстве от Парижа до Токио, весьма чувствительно отозвался в Вашингтоне.

Я хочу совершенно ясно заявить, что не возражаю против того, чтобы Америка имела под ружьем большую армию. Напротив, я стою за это, — при условии, что эта армия будет использована как составная часть тех войск безопасности, которые предусмотрены уставом организации Объединенных наций, и что организация Объединенных наций будет действовать, исходя из идеи, положенной в ее основу, а именно, идеи постоянно крепнущего единства «Большой тройки».

А теперь я подошел к вопросу, что можем сделать мы, люди, которые не находятся на службе у американского правительства, а занимают гораздо более ответственное положение, — мы, американские граждане? Как мы можем обеспечить возвращение нашего правительства на путь, начертанный Франклином Рузвельтом?

Чтобы ответить на этот вопрос, я должен очень сжато сформулировать то, чему меня научили вначале история, а потом наблюдение за деятельностью моего отца как президента. По моему убеждению, величайшими президентами нашей страны были те, которые внимательнее всего прислушивались к разумной воле сознательного народа и считались с ней. Линкольн получил возможность подписать закон об освобождении рабов лишь через два года после начала гражданской войны, и не потому, что Север не оказывал на него давления в этом направлении, а потому, что это давление было недостаточно сильным. В американской демократической системе между президентом и народом существуют определенные взаимоотношения, но они лишь очень редко складываются так, как им следует складываться. Ни один президент не может стать великим президентом, если мы, суверенные американские граждане, не поможем ему в этом. Если Франклин Рузвельт был великим президентом, то это в основном объясняется четкой, разумной позицией американского народа во время пребывания Рузвельта в Белом Доме.