Невстреча у источника
Невстреча у источника
Озаренная снегом череда фигур — девочка, качок в кожанке, двое деревенских, одна городская в цветастой куртке, как бабочка на снегу, и у всех в руках бидоны, пластиковые канистры, сумки с бутылями из-под «фанты» и «пепси» с притертыми пробками — это очередь к переделкинскому источнику.
Каждое утро я становлюсь в их черед. Вряд ли когда я встречу тех же людей снова.
По крутому склону к воде спускаются черные листовые железные ступеньки с выведенными на них автогеном женскими именами.
Наверху водоносов ждут «джипы», санки, ручные тележки, «жигули» — приезжают аж за 40 километров.
Неизвестный умелец соорудил трубку, из которой идет усталая струя. Как крученый хрустальный отросток тросса, она соединяет нас с экологически чистой стихией.
«Ты — символ России, изнедривающая струя», — повторим слова поэта.
Набоков — экологически чистый вкус языка.
Он — та бабочка, которая погибнет в загазованной среде.
* * *
Давайте, читатель, разглядим осыпавшиеся крылышки его четверостиший.
Вот васильковая расцветка «Первой любви»:
Твой образ, легкий и блистающий,
как на ладони я держу,
и бабочкой неулетающей
благоговейно дорожу.
Ах, Набоков — двуязыкая бабочка мировой культуры.
Все слова поэта цветные, зрительные. В письмах к сестре Елене он описывает своего сынишку: «Настоящей страсти к бабочкам у него нет. У него окрашены буквы, как у меня и как это было у мамы, но у каждой буквы свой цвет — скажем, „м“ у меня розовое, фланелевое, а у него голубое».
Главное наслаждение произведений Набокова — осязать заповедный русский язык, незагазованный, не разоренный вульгаризмами, отгороженный от стихии улицы — кристальный, усадебный, о коем мы позабыли, от коего от вершинного воздуха кружится голова, хочется сбросить обувь и надеть мягкие тапочки, чтобы не смять, не смутить его эпитеты и глаголы. Фраза его прозы — застекленная как драгоценная пастель, чтобы с нее не осыпалась пыльца.
С детства вторым языком автора был английский. «Лолиту» и «Другие берега» он написал по-английски, создавая самостоятельный русский вариант произведений. В обоих случаях язык его упоителен. Это почти единственный после Конрада случай в мировой литературе.
Владимир Владимирович Набоков принадлежит к старому дворянскому роду. Вместе с семьей, юношей, оказался за границей. Окончил Кембридж. На Новой Земле есть «река Набокова», названная в честь его прапрадеда, ходившего туда на корабле в 1816 году, его бабушке посвящал стихи Тютчев, отец его, человек долга и чести, член 1-й Государственной думы, погиб от пули, заслонив собой своего кумира Милюкова, считая, что закрывает собой Россию.
Стихи — это то, что нельзя написать на чужом языке. Это — неподконтрольное, это высшее, где уже не материя, а дух языка кричит, не прикрытый коронным «приемом» автора, что иноязычно не выразить — ни Пушкин, ни Цветаева, ни Рильке не сумели этого, — в стихах прорывается непереводимое, голое чувство, тоска, судьба, а не литература, вопит слово «выть» — такое редкое для хрустального интеллектуализма художника.
По прозе пером его водила «с постоянством геометра» муза Геометридка, но в поэзии флейты его касалась губами простоволосая нимфа чувства, нимфетка, как потом он ее назовет.
Есть проза современных ему поэтов Пастернака, Мандельштама, Цветаевой, где сохраняется метод поэзии, захлебывается ритм, аллитерации, напор, здесь же, наоборот, мы видим поэзию прозаика, близкую Бунину, — вдруг четкая деталь сквозь слезы:
…угол дома, памятный дубок,
граблями расчесанный песок.
Не так-то беспечны его бабочки. Бабочка-память неотвязно напоминает ему желтой каймой своей зыбкую рожь, это березовая греза-бабочка России всюду ностальгически настигает его. Есть у него и стихи на английском, но, конечно, неудачные. Каждый, кто пробует писать стихи на неродном языке, расплачивается банальностью за кощунство. Для меня, например, это святотатство, я не пишу стихов по-английски, если не считать шуточных. Другое дело, когда в видеостихах русское «ТЕСНО МНЕ» зеркально отразилось в «ECHO WHEN».
Порой на набоковских крылышках среди своей пыльцы отпечатаны тексты других поэтов.
Вот интонация Гумилева:
Мы, быть может, преступнее, краше,
Голодней всех племен мирских.
От языческой нежности нашей
Умирают девушки их.
Вот Пастернак:
И покуда глядел он на месяц
Синеватый как кровоподтек…
Вот его возлюбленный Ходасевич, которому он посвящал восторженные статьи:
Ах, если б звучно их раскинуть,
Исконный камень превозмочь,
Громаду черную содвинуть,
Прорвать глухонемую ночь.
Порой то Бальмонт, то Майков, то Мандельштам, то даже Маяковский отпечатается. Иногда он нарочито как бы пародирует. Есть такой вид бабочки, которая садится на лист, принимая как бы окраску листа (или коры, или цветка). Прикидываясь листом, она остается летучей бабочкой и, обманув окраской, срывается в небо, в главном оставаясь собой — в полете. Необычен этот поэт Набоков, — если все поэты идут от сложности к простоте, то он и тут перечит. В ранних книгах 1922 года «Горный путь» и «Грозди» он начинает как романсовик, идя путем Апухтина, а то и Ротгауза, подписываясь псевдонимами В. Сирин или Василий Шишков:
Простим мы страданье, найдем ли звезду мы?
Анютины глазки, молитесь за нас…
Суровый критик за издержки вкуса называл его Бенедиктовым.
В книге 1952 года Набоков приходит к традициям Пастернака. Но и садясь на книгу Пастернака, он остается своей бабочкой. В лекциях своих он наивно раздраженно ниспровергает Толстого и Достоевского, называет Сартра модным вздором, Миллера — бездарной похабщиной. Движимый не самыми почтенными чувствами, он обзывает Бенедиктовым… Пастернака — более сильного, чем он, поэта, не в силах освободиться до конца жизни от влияния его интонации. Ах, бедная тень Бенедиктова! Кто только не тревожил тебя… Но простим эти слабости за боль его, даже за один этот его глубокий вздох:
Моя душа как женщина скрывает
И возраст свой и опыт от меня.
Гиппиус назвала его талантливым поэтом, которому нечего сказать, не заметив, что подробности жизни и слова стали содержанием его. И сквозь этот яркий, отчетливый мир проступает:
Я помню, над Невой моей
Бывали сумерки как шорох
Тушующих карандашей.
Вот он пишет сестре:
«Ника уже развелся со второй женой-американкой». Я знал этого «Нику», композитора Н. В. Набокова, его третья жена Патриция Блейк редактировала мое первое «Избранное» в американском издательстве. Встретиться с В. Набоковым было бы просто, но мешала некая целомудренность. Я боялся нарушить хрустальный образ, боялся, что пыльца останется на пальцах. Мастер был труден в общении. Грэм Грин, давший мировую славу его «Лолите», защитив ее от цензурных запретов и выведя в кинозвезды, чтя автора как писателя, сдержанно отозвался о нем как о личности. Проза его магична — его школу прошли и поздний Катаев, и Битов, и многие.
Всю жизнь он прожил в гостиницах, отказываясь покупать и обживать свой дом вне дома.
Как поэт, он снимал номера у Пастернака.
И Николас, и Патриция не советовали мне встречаться с Набоковым. «Ну как вы поступите, Андрюша, если он при вас будет ругать Пастернака?»
Патриция Блейк, сероглазая, стройная, некогда модель «Вога», девочкой бывшей подружкой Камю, приехала в Москву корреспонденткой журнала «Лайф», попала в наш Политехнический и стала наркоманкой русской культуры.
В предисловии к сборнику «На полпути к луне» она записала свой разговор с В. Кочетовым, официальным классиком и пугалом для нашей интеллигенции.
«Номенклатурный писатель встретил меня, широко улыбаясь: „Вы видите, я не ем младенцев…“»
«„Вы пришли к нему наверное после обеда, он уже откушал их“, — сказал мой московский приятель». Этим приятелем, увы, был я.
Кочетов отомстил и Патриции, и мне в романе «Чего же ты хочешь?» Там шпионка Порция Браун инструктирует в постели гнусного поэта: «Надо писать стихи якобы про Петра I, имея в виду Сталина». В известной пародии шпионка звалась «Порция Виски».
К тому же она написала статью об антисемитизме, что окончательно сделало ее персоной нон-грата.
Но она продолжала неистово любить русскую литературу. Для моего тома она впервые на Западе применила русский метод перевода — когда с помощью блестящего лингвиста Макса Хейворда стихи переводили лучшие американские поэты У. Х. Оден, С. Кюниц, Р. Вильбур, В. Смит.
О Набокове я слышал от нее и княгини Зинаиды Шаховской. Ревновавший Пастернака к Нобелевской премии, великий Набоков, как поэт, до конца дней не освободился от пастернаковского влияния.
А проза?
Вспомним великую набоковскую книгу «Лужин». Вы помните, как герой, шахматный русский гений, выходит на лунную террасу немецкого городка? Ему мерещится его соперник Турати. Ночь полна белых и черных фигур. Деревья — фигуры. Лунный свет делает террасу схожей с шахматной доской. Ему на колени садится возлюбленная. Он ссаживает ее. Она свидетель его муки. Ночь — черно-белая шахматная партия.
Где мы читали это? Русский глядит на марбургскую ночь.
Пастернаковский «Марбург» — завязь набоковского романа.
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу…
И страсть, как свидетель, седеет в углу…
И тополь — король. Я играю с бессонницей…
И ферзь — соловей. Я тянусь к соловью,
И ночь побеждает — фигуры сторонятся…
Игра родилась раньше человека. Что за шахматы играют нами?
Шахматы начинают и выигрывают.
Они съели все фигуры, весь офицерский корпус, черные и белые, они съели чемпиона и претендента, машину IBM, пол-Каспарова и остальные полчеловечества.
Не зажигайте в окнах свет — они проникнут в квартиры через белые квадраты окошек, не тушите свет — они проникнут через черные квадраты.
Малевич распался на суверенитеты.
ХАМЫ НАЧИНАЮТ И ВЫИГРЫВАЮТ
Ленин съел шахматы. А кто съел Ленина?
Русский мат — Х — угрожает Европе, Х похож на знак умножения, Х зачеркивает крест-накрест ценности в супермаркете.
ХОХМЫ НАЧИНАЮТ И ВЫИГРЫВАЮТ
Мы с тобою играли в Шахматове.
Вместо закатившегося под скамейку короля ты поставила губную помаду, вместо туры — огарок свечки. Шах! А где твой король?!
— Не ревнуй. Должна же я поправить губы.
Ты загорела. Ты — темная фигура. В тебе сумерки подсознания.
Темен загар твой и одновременно светел. Я обучаю тебя черной и белой игре.
Согни Нью-Йорк пополам квадратами вверх, внутрь доски засыпь фигуры, белых сенаторов, черные блюзы, статую Свободы — ну и сэндвич интеллектуалов!
ШАМАНХЕТТЕН НАЧИНАЕТ И ВЫИГРЫВАЕТ
США — это С 6 А, СНГ — С — это слон, Н — это клетка, а что такое Г? Ах, это ход конем… Кентавр — это конь верхом на Екатерине Великой, как рассказывала выпускница Сорбонны. Конь Калигулы ходит свастикой.
МАХИ НАЧИНАЮТ И ВЫИГРЫВАЮТ, ведя сеанс одновременной игры.
— Вилка?! — парируешь ты. — Это королева на штыке революции. Королеву на эшафот! Каждая может управлять государством.
— Шахматы — это нашинкованная зебра, — объясняю я.
— Зебра — это вегетарианский тигр, — парируешь ты.
А жирафа — выросший мухомор.
ЧЕРЕПАХА ВЫИГРЫВАЕТ БЕГ ИСТОРИИ
Мы с тобою играли в Шахматове.
Ты проиграла плащ, сняла шелка и туманы. Но опять проиграла.
Я догадываюсь, что ты жульничаешь, чтобы проиграть.
Ты осталась в одних контактных линзах. Опять проиграла.
Ослепла. Пошла вслепую. Опять проиграла.
Раба чести, ты сняла свою темно-золотую кожу. Вот вам! Сейчас мы увидим, что у тебя светится внутри. Ты сидела смущенная, как ало-сизый анатомический театр, пульсируя изнутри, как мигалка автоинспектора. Опять проиграла. Ты отстегиваешь левую мерцающую икру и шлепаешь на стол — нате, жрите! Мы съели. На стол летят печенка, почки, светящаяся вырезка с седалищным нервом. Мы съедаем. Наши желудки временно светятся. Ты наливаешь черный кофе в коленную чашечку, выпиваешь и бросаешь нам. Я замечаю, что живот у шныряющей тут кошки начал светиться. МОХНАТЫЕ НАЧИНАЮТ… Сквозь пучки проводов, штепселей уже поблескивает кость. Но внутреннего сияния ты не проиграла, душу ты не проиграла!
И тут, мазохистка, ты начинаешь отыгрываться. Тусклые мышцы впрыгивают в тебя, светясь от счастья, цепляясь как за подножку трамвая. Ты надеваешь контактные линзы. Ты счастливо озираешься. Темен загар твой и одновременно светел.
Но что это дышит, забытое на тумбочке? Подобно лягушке, мерцательно пульсирует и пробует скакать? — Ах, сердце…
Мы играли с тобою в Шахматове.
В пыль алмазную вверх тормашками
белой махою, черной махою
тень ложилась на луг ромашковый.
От шампанского мозг пошатывало.
У колонн, где вьюнки усаты,
мы с тобою играли в Шахматове,
где давно никакой усадьбы.
АХМАТОВА, ПРОИГРЫВАЯ, ВЫИГРЫВАЕТ.
Когда я обдумываю ход офицера, в мозгу моем пахнет лесным клопом, белая королева пахнет черемухой.
а-5, Шопен не ищет выгод —
удлиняя клавиши, Шопен проигрывает этюд Чигорина.
Электричку потряхивало. Дорожные шахматы — это любовь лилипутов. Может быть это — тир профессионалов, с дырочками точно по центру? Все ряды прошиты Калашниковым.
ШАМБАЛА НАЧИНАЕТ И ВЫИГРЫВАЕТ
Сетка полей минирована. У кого в кулаке пешка — тот ходит. А если в кулаке свинчатка?
На день рождения ты мне подарила фигуры, вырезанные в виде ангелов. Белые ангелы против черных. Ферзь светился. Видно, был покрашен по золотой подложке.
БОГОМАТЕРЬ НАЧИНАЕТ И ВЫИГРЫВАЕТ
Странные это были шахматы!
Темная сила любви была источником света. Встречные тени твоих фигур смешивались с моими. Все проблемы решались лежа.
Были ли у меня соперники?
Когда я вглядываюсь в доску, я чувствую встречные взгляды. Доска превращается в тумбочку-продажу солнечных очков. Пошла мода на прямоугольные! F-3 — Н-3 — это очки Элтона Джона. Или Стинга? Ты — Мата Хари инстинкта.
Темен загар твой и одновременно светел. Говорят, ты вышла из полусвета.
Предупреждали тебя — осторожней шагай по полю. Тебя могут затянуть в черный люк. Не послушалась.
Ты провалилась в шахту подсознания.
Х…
ШАХТЫ НАЧИНАЮТ И ВЫИГРЫВАЮТ
Подземная тайная сила.
Больше я тебя не видел.
Ах, наркотические черно-белые цветы, превращающие нас в нереальные цифровые комбинации! А вдруг они и есть реальность? А мы лишь физиологические иллюзии?
Между тем столетие в цейтноте. Заканчивается партия «Набоков — Марсель Дюшан». Твоя ушанка — без головы. Кто оспаривает первенство в матче между отцом Гаты Камского и мамой Гарри Каспарова? Не ты ли подсказала алогичные решения победителю против машины? Ревную. Мне тесно в клетке разума. На свой выигрыш от проигрыша машина хочет Кл. Шиффер. Не от тебя ли свихнулся Бобби Фишер?
СУМАСШЕДШИЕ НАЧИНАЮТ И ВЫИГРЫВАЮТ
Кегельбаном бы по фигурам! Лучше бить углом доски! Дважды мат XX веку.
Между тем паркетины вспучиваются, как безумный кроссворд землетрясения.
Я не знаю, чем опять беременна Россия, но абсурд — Богоматерь истины. Не абсурд зла, а абсурд добра.
И на самом краю доски вдруг зажегся огарочек Твоей свечи. Наверное, самовозгорание.
ТЫ ВСЕГДА НАЧИНАЕШЬ И ВЫИГРЫВАЕШЬ. Особенно когда проигрываешь.
Темен загар Твой и одновременно светел.
Я обучаю тебя черно-белой игре.
Посланница полусвета, полукровочка подсознанья,
свет Тебя начиняет. Этим Ты и выигрываешь.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.