IV

IV

В первые дни тюрьма особенно тяжела, вероятно, потому, что ты весь еще не применился к несвободе и всё в тебе ропщет. Со временем резкость спадет, тоска притупится, свободы будешь хотеть, быть может, еще страстнее, но научишься жить и в рабстве, а в долгой тюрьме, может, отвыкнешь и от свободы, как отвыкают от нее канарейки.

В амбулатории шумно толкутся сменившиеся с ка­раула гитлеровцы и меня не покидает чувство, что всех их будто я где-то уж видел; я знаю и эти крепко выруб­ленные брутальные лица, и грубобранную речь, и рука­стые жесты, и животный хохот; это наши октябрьские латыши, думаю я, то же площадное отребье, чернь вся­ческих революций.

– Наверх, к вахмистру Геншелю! – закричал вбежавший приземистый гитлеровец в рыжих сапогах с ушками навыпуск.

И я поднимаюсь к неизвестному вахмистру Генше­лю, ненавидя и приступки лестницы, и белокрашеные нумерованные двери, и надраянные дверные ручки, и весь этот душный ораниенбургский пивной завод, наско­ро превращенный в тюрьму для рабов Третьего Цар­ства.

На втором этаже в комнате за столом – пожилой человек, вместо лица у него – «полицейское клише»; это и есть вахмистр Геншель. «Что это, допрос о рома­не?», – думаю я. Но отталкивающим от себя голосом вахмистр говорит:

– Я должен вас сфотографировать и снять оттис­ки пальцев. Сядьте вон там и ждите.

Я чувствую странную физическую тошноту. Я сел в углу и жду очереди. Перед вахмистром – старый немец, крестьянин безнадежно дикого вида; самое боль­шее, он мог быть арестован за то, что обругал Третье Царство, и теперь в печатные бланки вахмистр заносит фамилии его жены, матери, бабушек и глухие ответы старика по всем пунктам длинного опросника; потом вахмистр переходит к описанью примет: рост, нос, глаза, но на волосах произошло замешательство. У старика не было волос: только сзади меж ушей узкой полосой они окаймляли череп, но и то цвет их был не­определим. Вахмистр на минуту насупился, потом бы­стро встал и взял аппарат: на полированной деревяшке болтались разноцветные косички и одну за другой он накладывает их на туповатую добрую голову дикого старика. Наконец цвет волос .преступника установлен; и вахмистр, отпустив его, крикнул:

– Следующий!

Следующим был я. Я сел на теплый стул проковы­лявшего за дверь старика. Я тоже называл фамилию жены «Новохацкая», матери «Вышеславцева», бабушки одной «Аршеневская», другой «Ефремова» и от этих неудобопроизносимых для немца славянских фамилий вахмистр впал вдруг в раздраженное оцепенение и злость.

– Теперь мойте руки, – злобно пробормотал он.

Я опустил руки в таз с грязной жижей; обтер их о какую-то тряпку и каждым моим пальцем вахмистр во­дит по лиловой краске и по разграфленному листу, а в дверях взатылок выстроились преступники: члены рейх­стага, ландтага, чиновники, журналисты, ремесленники, крестьяне, рабочие, бывшие граждане вчерашней Гер­мании.