4

4

Самсон Гейне происходил из купеческого рода, но он не был купцом по призванию. Для него торговля была, собственно говоря, игрой.

Он вообще любил позу, разыгрывал из себя благотворителя и, в качестве члена общества попечения о бедных, принимал нуждающихся в торжественной обстановке, за столом, освещенным медными подсвечниками и уложенном мешочками с монетами для подаяния.

Вследствие причин, о которых мы говорили выше, торговля английскими товарами пошла худо, и Самсон Гейне мечтал о перемене занятий.

В 1809 году он узнает о мифическом миллионном наследстве, якобы оставленном «американским дядюшкой», одним из дальних родственников его жены Бетти ван-Гельдерн.

Легкомысленный Самсон Гейне вместе с родственником Иошуей Абрагамом, недолго думая, пускается в погоню за миллионами, совершает долгое и утомительное путешествие в Амстердам, где, по слухам, у нотариуса хранятся эти легендарные тринадцать миллионов гульденов, могущие обогатить семью.

Самсон Гейне зря совершает эту поездку. Наследство так и не нашлось, ему не удалось разбогатеть подобно его брату Соломону Гейне, который к тому времени стал уже крупным гамбургским банкиром.

Несколько лет спустя он пробует оставить купеческую деятельность, едва дающую возможность сводить концы с концами. В 1813 году он становится главным коллектором государственной великогерцогской лотереи, но и тут дела его не пошли лучше.

Мать поэта, Бетти ван-Гельдерн, была во многих отношениях полной противоположностью своему мужу.

Самсон Гейне был человеком без образования — Бетти же выросла в интеллигентной семье и была гордостью своего ученого отца, которому часто читала вслух латинские сочинения по медицине, приводя его в изумление своими разумными вопросами. Ученица Руссо, она читала его «Эмиля», и вопросы воспитания были ее коньком, как выражается в «Мемуарах» Гейне. Ее ум и чувство были слишком здравы для мечтательного сына, любившего с детства стихи и сказки. Он прямо заявляет, что не от матери унаследовал склонность к фантастическому и романтизму. Мать не любила поэзии, отнимала у сына романы, запрещала принимать участие в народных играх, следила за знакомствами сына, бранила служанок, рассказывавших при маленьком Гарри истории с привидениями, словом — делала все возможное для того, чтобы уберечь сына от «суеверия и поэзии».

Если Самсон Гейне был восторженным поклонником Наполеона, то Бетти выказывала себя немецкой патриоткой, мечтающей о прошедших временах, «когда Германия была еще германской и все люди, говорящие по-немецки, были братьями».

Вероятно, спокойный и рассудительный характер матери оказывал несколько регулирующее влияние на пылкий, мечтательный ум мальчика, в самом раннем возрасте придумывавшего фантастические истории и сказки.

В семейных воспоминаниях, пересказанных сестрой Гейне, Шарлоттой, и записанных ее дочерью, Марией Эмбден-Гейне, есть много любопытного и характерного для слагающегося облика будущего поэта.

Вот Гарри, восьмилетний мальчик(в жаркий летний день садится с книжкой на подоконник и задумчиво смотрит в окно. Жара разморила его, он ложится, свесив голову вниз. Еще минута — он засыпает. Подоконник узок, туловище свисает из окна, проходящие по Болькеровой улице с испугом следят за мальчиком: они зовут мать, которая, всплеснув руками, выскочила на улицу. Расстелили перины, пуховые подушки, ковры, чтобы ребенок, упав на улицу, не разбился. Разбудить его боялись, чтобы от неожиданности он не скатился вниз. Войти в комнату было тоже опасно, потому что стук двери мог спугнуть мальчика. Наконец мать решилась. Она сняла обувь, возможно тише открыла дверь и стала подкрадываться к окну. Внизу, на улице, замерли зеваки. Бетти протянула руки, схватила сына и прижала его к груди. Зеваки кричали с улицы:

«Да здравствует мадам Гейне!.. Ура!»

— Мама, зачем ты будишь меня? Мне снились волшебные рощи, птицы пели нежные мелодии, и я сочинял к ним слова, — сказал Гарри.

По свидетельству той же сестры Гейне, Шарлотты, в двенадцатилетнем возрасте Гейне написал свое первое стихотворение.

Мечтательность маленького Гарри черпала пищу из различных источников, которые в совокупности своей и подготовили почву для раннего увлечения романтизмом.

Бетти Гейне в эпоху наполеоновского владычества хотела видеть сына офицером армии великого завоевателя. Сам Гарри, увлеченный с детских лет Наполеоном, восторженно вспоминает в «Книге Легран» тот день, когда французы вступали в Дюссельдорф, старый курфюрст отрекся и в ратуше приносили присягу новому великому герцогу Иоахиму. Он «увидел марширующее французское войско, этих веселых детей славы, исходивших мир с песнями и музыкой, радостно-строгих гренадеров, медвежьи шапки, трехцветные кокарды, сверкающие штыки, отряды стрелков, полных веселости и задора, и всемогуще высокого, расшитого в серебро тамбур-мажора, который умел подбрасывать свой жезл с позолоченной головкой до первых этажей, а глаза до вторых, где у окон сидели хорошенькие девушки».

Но как забилось сердце маленького Гарри, что сталось с ним, когда он в первый раз увидел своими глазами его, императора!..

Это случилось в аллее дворцового дюссельдорфского сада. Пробираясь сквозь зевавшую толпу, маленький Гарри думал о деяниях, о битвах, и сердце его било военный марш. И вот он увидел императора Наполеона, который со свитой ехал по аллее дворцового сада в своем простом зеленом мундире и маленькой шляпе. Он ехал на беленькой лошадке, и она шла так спокойно, гордо, так уверенно, так изящно… Улыбка, согревавшая и успокаивавшая каждое сердце, мелькала на его губах, а между тем, все знали, что стоило этим губам свистнуть, и вся Священная империя заплясала бы.

«Книга Легран», в которой Гейне рисует это событие, написана лет двадцать спустя, и, конечно, детские впечатления не могли сразу вылиться в те формы, в каких они даны в «Книге Легран», представляющей собой апофеоз гейновского культа Наполеона.

В этом культе отражаются уже не только личные настроения Гейне, в значительной мере обусловленные влиянием среды, из которой он вышел. Здесь Гейне выражает интересы той части германской мелкой буржуазии, которая была ярко враждебна старому феодализму, выметенному Наполеоном с беспощадной резкостью из оккупированных им областей.

Пока звезда Наполеона, «золотая звезда явственно плыла по голубому небу», родители маленького Гейне мечтали о военной карьере для сына. На Бетти Гейне имело неотразимое влияние то обстоятельство, что одна из ее подруг, дочь местного фабриканта, стала герцогиней, выйдя замуж за французского маршала Сульта.

Жена маршала рассказывала своей подруге о тех битвах, в которых участвовал ее муж, о тех победах, которые он одерживал, — и тут же раскрывала честолюбивые мечты о том, что — не ровен час! — ее муж, того и гляди, станет королем. Это была вещь вполне возможная: уничтожая легенду о «помазанниках божьих», Наполеон по своей воле раздавал королевские титулы, сажая марионеток во всех концах завоеванных им земель.

Бетти Гейне в мыслях своих уже видела сына в золоченых генеральских эполетах, в свите императора.

В то время маленький Гарри учился в лицее, который в последние дни правления курфюрста Максимилиана-Иосифа был образован из старой иезуитской школы.

В лицее преподавали еще духовные учителя, головы детей забивались всякой книжной премудростью. Мальчиков обучали французскому языку, тайнам французской метрики, греческому, латинскому языкам, мифологии, географии. Из всех учителей Гейне сохранил более или менее приятное воспоминание о ректоре Шальмейере, который «уже на тринадцатом году жизни Гейне преподал ему все системы свободных мыслителей». Гейне рано увидел, что скептицизм уживается со священническим саном, и это, по его признанию, породило в нем не только неверие, но и проникнутое величайшим терпением равнодушие к религии.

Там, где река Дюссель впадает в Рейн, в узкой, кончающейся приливом уличке, в покрытых мхом и плесенью стенах францисканского монастыря учился Гарри, и хотя он был «иноверцем», ему приходилось присутствовать на католических службах лицея. Пышность ритуала увлекала мечтательного мальчика и наложила отпечаток эстетизма и мистики на его раннее творчество.

Каждый день, отправляясь в лицей, Гарри пересекал Рыночную площадь, на которой красовалась статуя курфюрста Иоганна-Вильгельма, сидевшего на коне в черном панцыре и длинноволосом парике с косою. А поблизости стоял продавец горячих яблочных пирожков, таинственно прикрывая их своим белым фартуком, и выкрикивал:

«Вот яблочные пирожки совсем свежие, прямо из печки, и какой деликатный запах!..»

Гарри знал предание о том, как скульптор, отливавший статую, заметил в самый разгар работы, что у него не хватит металла, и тогда все раболепные верноподданные курфюршества прибежали на помощь и принесли скульптору все свои серебряные ложки.

Гарри стоял перед статуей курфюрста и ломал себе голову, высчитывая, сколько тут пошло серебряных ложек и сколько пирожков с яблоками можно было бы купить на это серебро.

«Пирожки с яблоками, — говорил Гейне, — были в то время моей страстью, теперь их заменили любовь, истина, свобода и раковый суп…»

Гарри ходил в лицей, учился книжной премудрости и играл с товарищами по ту сторону монастыря, где Дюссель протекает между двумя каменными стенами, — там в быстром потоке утонул товарищ Гейне Фриц фон-Вицевский, вытаскивая из воды кошечку.

Но больше чем преподавание иезуитов-схоластов дало Гейне чтение книг, впрочем довольно беспорядочное.

Первою книгой, которую он прочел, был знаменитый «Дон-Кихот» Сервантеса, оставивший глубочайшее впечатление в сердце Гарри.

Быть может, нет произведения в мировой литературе, более близкого сокровенной сущности Гейне, чем этот роман, в котором Сервантес обнаруживает всю потрясающую подпочвенную силу иронии, шутки, кроющей в себе горчайшие слезы. Гейне рано осмыслил трагедию Рыцаря печального образа, с детской наивностью принимая все всерьез, плача горькими слезами, когда Дон-Кихот получал побои в виде благодарности за свое благородство.

Он сидел на мшистой скамейке дворцового сада, в так называемой Аллее вздохов, с книгой в руках и перечитывая «Дон-Кихота», мечтал о его Дульцинее, увлекался путешествиями Гулливера, и его, хотя и детский, но острый ум проводил параллели и сравнивал борьбу свифтовского великана и лиллииутов с борьбой Наполеона и европейской коалиции.

Драмы Гете и Шиллера увлекали юного Гарри. Он был в упоении от Карла Моора, который начал борьбу против феодального общества, он хотел стать одним из тех борцов за свободу, которые шли с железом в руках на античных тиранов. Часто в зимние ночи, несмотря на запреты родителей, ежась от холода (его комнатка очень плохо отапливалась), в шерстяном колпаке на голове и в отцовской шубе, он читал при восковой свечке, выпрошенной у старой кухарки, читал до тех пор, пока бледный, грязный рассвет не заглядывал в оконце. И, читая, плакал горькими слезами над гибелью борцов за свободу, Кая и Тиберия Гракха, Робеспьера и Сен-Жюста.

Дюссельдорф, богатый рыцарскими легендами средневековья, с его живописным расположением на Рейне, с его пышными праздничными

католическими процессиями, увлекал молодого Гарри феодальной романтикой, чудесным образом уживавшейся в его мозгу с революционными устремлениями немецкого классицизма.

Лицей с его учебой — это были обязательные, рабочие будни Гарри. Но он знал еще другую жизнь, фантастическую, создаваемую им самим, его горячею фантазией.

В этом отношении немалое влияние на Гарри оказал его дядя, Симон ван-Гельдерн, старый чудак и неудачник, увековеченный Гейне в его «Мемуарах».

Рыночная площадь в Дюссельдорфе с конным памятником Иоганна

Вильгельма.

Гравюра из Исторического музея в Дюссельдорфе.

Добрый дядюшка, одевавшийся по-старофравцузски, в короткие брюки, белые шелковые чулки, башмаки с пряжками, и носивший длинную косу, был восторженным библиоманом и отличался страстью к сочинительству. Он так и остался всю свою жизнь «частным ученым» и писал дубовым канцелярским языком, которому он научился в иезуитской коллегии. Симон ван-Гельдерн предоставил в распоряжение племянника свою обширную библиотеку, дарил ему дорогие книги и уговаривал его последовать примеру дяди и сделаться сочинителем.

Особое блаженство испытывал Гарри, когда дядя разрешал ему рыться на чердаке старинного дома, где он жил, носившем название Ноева ковчега,

Там была свалена старая рухлядь, неизлечимо больная мебель, полусгнившая люлька, в которой некогда баюкали Бетти ван-Гельдерн, ощипанное чучело попугая покойной бабушки, старая флейта, на которой когда-то училась играть мать поэта. Здесь же были глобусы, колбы и реторты, навевавшие особенную таинственность, здесь стояли ящики со стариннейшими каббалистическими книгами и магическими записными книжками. Это был хлам, оставшийся от дедушки Гарри, которого тоже звали Симоном Гельдерном. В семье он носил прозвище «Восточника», потому что много скитался по Востоку и по возвращении в родные места носил арабские одежды. Болтливые тетушки рассказывали об этом предке много сказок и легенд, и по-видимому, он был одним из тех авантюристов, полуфанатиков-полушарлатанов, которых расплодилось так много в восемнадцатом веке. Характерно отметить, что Гарри импонировало социальное значение авантюристической деятельности Симона ван-Гельдерна: он считал его искателем приключений, ниспровергающим, благодаря сознанию своей индивидуальной силы, шаткие преграды, которые ставит ему гнилое общество.

Склонный к романтическим грезам Гарри впитывал в себя рассказы про дедушку, и ему нередко казалось, что он сам и есть покойный дедушка и что его жизнь только продолжение жизни этого давно умершего человека.

«По ночам все это отражалось ретроспективно в моих сновидениях, — рассказывал Гейне. — Жизнь моя походила на большую газету, в которой верхний отдел был занят настоящим, нынешним днем с его событиями и пересудами, а нижний — фантастически воспроизводил поэтическое прошлое в непрерывном ряде снов, подобно фельетонам, где последовательно печатается тот или иной роман…»

Сколько бы мать Гейне ни запрещала сыну слушать «глупые сказки и легенды», Гарри часто бегал на кухню, куда являлись старушки, рассказывавшие интереснейшие, а главное, страшные сказки о заколдованных принцах и бледных привидениях, посещавших заброшенные рейнские замки.

Немало сказок рассказывала Гарри его первая нянька Цишгель. Одна из ее знакомых носила прозвище Гохенки, потому что происходила из города Гоха. Про Гохенку ходили слухи, что она колдунья, и Гарри нередко тайком ходил к Гохенке, которая жила, как и подобает ведьме, в полуразвалившейся лачуге, за городом. Муж Го-Хенки, давно умерший, был палачом.

Шестнадцатилетнего мальчика притягивали в лачугу Гохенки вовсе не ее ведовские чары. У нее жила племянница Иозефа — ровесница Гарри.

Иозефа, прозванная «красной Зефхен» за кроваво-рыжий цвет волос, привлекла романтическое сердце Гарри, Она пела ему старые народные песни и, по его признанию, заставила полюбить этот род поэзии.

Этот первый детский роман Гарри оказал сильное влияние на пробуждающегося поэта, и первые стихи Гарри, написанные вскоре после встречи с Зефхен, носили мрачный, суровый колорит.

Отец Зефхен тоже был палачом, и, очевидно, жестокое ремесло отца наложило печать истерии на нервную, впечатлительную девочку. Она выросла в доме деда, палача, она видела таинственные, мистические обряды палачей, однажды съехавшихся на ночное свидание к ее деду.

Они пировали за столом, на котором горели смоляные факелы, затем встали с мест, сбросив красные плащи, и попарно, с мечами подмышками, направились к дереву, позади которого лежал железный заступ, вырыли глубокую яму и схоронили в нее белый сверток, завернутый в простыню.

Спрятавшись за деревом, дрожащая Зефхен следила за этим обрядом, рисуя себе всевозможные ужасы. И лишь потом узнала она, что у палачей есть обычай не держать при себе меча, которым совершена казнь сто раз, потому что такой меч становится непохожим на другие, он приобретает душу и с его помощью можно совершать чудеса, но он необычайно жесток и вечно жаждет крови.

Старинные немецкие песни, жуткие рассказы Зефхен, ее соблазнительная красота привлекали Гарри и облекали его мечтания в пеструю романтическую оболочку.

И по мере того как героическая пора проходила, империя Наполеона рушилась, немецкие князья пытались вернуть старый феодальный быт, и действительность становилась все бледнее и безотраднее, — Гейне все больше уходил в область мечты о «добрых, старых временах», о возвращении чистой, незапятнанной веры и национального средневековья, когда была единая германская «священная римская империя».