«ТО БЫЛА НЕ ИНТРИЖКА, ТЫ БЫЛА НА ЛАДОШКЕ...» 

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«ТО БЫЛА НЕ ИНТРИЖКА, ТЫ БЫЛА НА ЛАДОШКЕ...» 

На съемки в Питер Высоцкого провожали, как водится, «шумною гурьбою». Отъезд друга в экспедицию (пусть даже в кино-), естественно, отметили. Хорошо посидели дома у Гарика. Свидерский раздобыл «малую толику» на первое время. После застолья отправились на Ленинградский вокзал. Там Миша Туманишвили узрел в окне вагона красивую молодую женщину. Толкнул локтем приятеля: смотри! Стоявшая рядом Тубеншляк сообщила: это тоже актриса, Люся Абрамова, будет сниматься в нашем фильме. Миша тут же ляпнул в шутку: «Ты смотри, Володя, эту девочку из Ленинграда обязательно привези!»

— Обязательно! — поклялся Высоцкий.

Однако Люся, девушка гордая и независимая, к знакам внимания давно привыкшая, обратить внимание на веселую компанию не пожелала.

Дальнейшие события развивались по стандартному сценарию. Кохановский рванул в привокзальный буфет за «посошком». Пока гонец был на задании, ребята вольготно разместились, начались анекдоты, шуточки, откуда-то появилась гитара... А лопуха Коха- новского все не было. Когда нетерпеливый Свидерский выглянул в коридор в поисках неизвестно куда запропастившегося друга, проводница всплеснула руками: «Милый, да мы уж полчаса как едем...»

В поезде Владимир с Люсей, к счастью, не встретился. Почему «к счастью»? Да потому что известно, чем обычно заканчиваются дорожные знакомства, когда «в конце пути придется рассчитаться», и одолевает жгучее желание поскорее, раз и навсегда, распрощаться с попутчицей. Хотя, может быть, и не всегда...

Высоцкий легко вписался в съемочную группу. «Володя был работяга. На съемках — всегда как стеклышко, — не мог нарадоваться режиссер-постановщик. — Не было такого, чтобы он опоздал на съемку, пришел не в форме или после выпивона — он был железный в этом отношении. Профессионал во всяком случае». Ну, а после работы... «В гостинице «Октябрьская» собирались у него в номере, — вспоминал Григорий Георгиевич. — Володя был, что ли, «гитарным центром»... У него можно было хорошо посидеть, отдохнуть после съемок. Это были великолепные вечера — не попойки, а вечера его песен. Если он тогда и писал какие-то свои тексты, то мы об этом не знали: пел блатные песни, всякие другие, потом просто бил по гитаре и пел абракадабру — работал под английскую песню. Со своим хриплым голосом, со своими эмоциями и напором, со своим обаянием...»

Молодая, изящная, со сногсшибательной внешностью начинающая актриса Людмила Абрамова, носившая титул «мисс ВГИК», мгновенно оказалась предметом внимания. «Люся... была необыкновенно красивой, — вздыхал Никулин, — с огромными серо-голубыми глазами. По роли она должна была быть западной актрисой, и когда сделали грим, и мы на нее взглянули, то поняли — это то, что нужно. Мы сразу ее взяли, даже не искали больше никого».

У московской красавицы мигом образовался круг «постоянных друзей-поклонников»: драматург Александр Володин, художник Гepa Левкович, молодой питерский актер Карасев... Они знали толк в женской красоте, были галантными, остроумными и... нищими.

11 сентября 1961 года, просадив последние деньги в «восточном» зале ресторана в гостинице «Европейская», кавалеры проводили свою московскую гостью на окраину города, до «Выборгской», опаздывая на последний перед разводом мостов трамвай. У каждого оставалось как раз по три копейки на брата...

У входа в гостиницу Людмила увидела перед собой прилично выпившего человека. «И пока я думала, как обойти его стороной, — рассказывала она, — он попросил у меня денег, чтобы уладить скандал в ресторане. У Володи была ссадина на голове, и, несмотря на холодный, дождливый ленинградский вечер, он был в расстегнутой рубашке с оторванными пуговицами. Я как-то фазу поняла, что этому человеку надо помочь...» Люся обратилась к администраторше гостиницы — та оказалась сварливой бабой, отказала, мол, дашь денег, а потом ищи-свищи... Пробежала по номерам, где жили коллеги по картине, — увы, все сидели на бобах.. У самого состоятельного Левика Круглого в кармане оказалась трешка (тридцатка до 61-го года). Тогда Люся решительно сняла с пальца золотой перстень с аметистом (бабушкин, фамильный!) и отдала страдальцу. Тот отнес кольцо мэтру, предупредив, что завтра непременно выкупит.

Люся независимо удалилась к себе в номер на третий этаж, переполняемая собственным благородством. Вскоре раздался тихий стук в дверь, и в номер бочком протиснулся бывший потерпевший с гитарой и бутылкой под мышкой. «Сдача», — объяснил он, показывая на коньяк

«Потом Володя мне пел, — вспоминала Люся. — И даже чужую песенку «Вышла я да ножкой топнула», которую Жаров в фильме «Путевка в жизнь» пел как шутливую, он пел как трагическую, на последнем пределе. Еще секунда — и он умрет. Я видела гениальных актеров уже... Круг общения был такой, что я, еще ничего не зная о Володе, смогла понять: это что-то совершенно необыкновенное... Этот человек может немыслимое, непредсказуемое, запредельное…»

Им не захотелось расставаться. Она даже не поинтересовалась, кто он и откуда. Когда утром они вместе вышли из гостиницы, оказалось, что им по пути. Приехали, подошли к проходной киностудии, одновременно достали одинаковые пропуска. Он удивленно спросил, из какой она группы. Люся ответила — и Высоцкий остановился как вкопанный. У нее тоже был легкий шок… Вечером Люсино кольцо было выкуплено и возвращено на изящный безымянный палец законной владелицы.

Вскоре в киногруппе их роман ни для кого не был секретом. Они поселились в одном номере. В свободное время гуляли по городу. В ближайшей забегаловке с восторгом угощались пончиками, которые тамошние кулинары называли «кривыми» и продавали за полцены, как некондицию. В заведении классом повыше, защищая честь дамы сердца, Высоцкий буквально летал по залу, расшвыривая соперников. А восхищенные музыканты ресторанного оркестра стоя аплодировали ему. Победителю схватки и его спутнице был выставлен весьма приличный обед.

«Люду он очень ревновал, — вспоминает Г.Никулин. — К любому. А выражалось все это в том, что он был жесток. Если он видел, что она не так на кого-то посмотрела или не то сказала.» Володя был парень жестковатый, он мог ей и врезать».

Некоторые дамы кинематографическою Питера были убеждены, что Григорий Георгиевич, положивший глаз на Люсю, ретировался, опасаясь молодого и рьяного соперника. «Когда я узнала, что у Люси с Володей роман, — делилась внутрицеховыми сплетнями актриса Людмила Шагалова, — я обалдела: «Что, она не могла себе найти кого-то поприличнее? Ну и видок у него! Настоящая шпана!» Шагалову здорово задела первая встреча с Высоцким, когда он по простоте душевной задал ей, заслуженной (!) артистке, лауреату Сталинской (!) премии, детский вопрос: «А вы уже где-то снимались?..» Это она-то?! Сдержавшись (все-таки профессионал), Шагалова хладнокровно ответила: «Да, в «Молодой гвардии», например». — «О, а я не видел эту картину. А кого вы там играли?» Она онемела. Ей казалось, что не было в стране человека, который бы не знал ее Валерию Борц. А вот Высоцкий не видел, что тут скажешь?.. Дикарь!

Единственное, что подкупило актрису, — его музыкальность: «Как-то вечером мы собрались у него в номере. Что-то отмечали. Пили вино. Высоцкий», вел себя как мальчишка». Когда начинал петь, преображался. Однажды что-то запел на английском языке. Английский-то я немножко знаю, а тут ничего не разобрать, абракадабра какая-то! «Володь, признайся, это же не по-английски». Высоцкий рассмеялся: «Нет, конечно. Но правда ведь похоже?!» — «Очень».

Однако его «английский» репертуар уже потихоньку уходил в прошлое. «Первую свою песню, — рассказывал Владимир Высоцкий, — я написал в Ленинграде. Дело было летом, ехал я в автобусе и увидел впереди себя человека, у которого была распахнута рубаха и на груди была видна татуировка — нарисована была очень красивая женщина, а внизу написано: «Люба, я тебя никогда не забуду!» И мне почему-то захотелось про это написать. Я сделал песню «Татуировка», только вместо «Любы» поставил для рифмы «Валю»:

Не делили мы тебя и не ласкали,

А что любили — так это позади, —

Я ношу в душе твой светлый образ, Валя,

А Леша выколол твой образ на груди…

Люся легко отодвинула в его жизни все. Даже съемки, которых он так ждал, стали делом второстепенным. Хотя и не происходило там ничего выдающегося. Разве что очередной «мордобой». «Режиссер все время говорил, что искусство требует жертв, — рассказывал Высоцкий, — так что я снова был жертвой... Я приставал к кому-то... А меня за это отшвыривал Отар Коберидзе и бил... Человек он восточного темперамента, у него глаз загорался фазу нехорошим огнем. Я смотрю и думаю. «Сейчас убьет, точно...»

А партнер по «поединку» удивлялся другому: «Каждое утро, перед выездом на съемку, он обязательно звонил мне в номер и начинал читать новый стих Закончив, добавлял: «Ну, батя, заслужил я завтрак или нет?» Съемки были тяжелые, ночные, и непроизвольно я задавал вопрос: «Когда же ты успел написать, Володя?» Он начинал хохотать с хрипотцой, прекращая мой восторг: «Я жду тебя в буфете!»... Володе почему-то не нравилось называть меня по отчеству. При всем при том он хотел приблизиться,- желание иметь близкого друга, кому было бы излить горячую свою душу, — тогда он был влюблен!..»

Киногруппа паре Высоцкий — Абрамова покровительствовала. Ефим Копелян проводил влюбленных на свои спектакли в БДТ. Консультант фильма — летчик Спартак Гриневич — прихватывал их с собой, когда летал из Ленинграда в Москву, и прятал Люсю с Володей в кабине экипажа.

Не в силах сдержать чувства и вовсе не желая этого, Высоцкий отбил телеграмму в Москву Толяну Утевскому: «Срочно приезжай. Женюсь на самой красивой актрисе Советского Союза».

***

Всевидящие доброхоты тоже не дремали. Оперативно донесли Изе «все-все-все»: и про Ленинград, и про съемки, и про Люсю, само собой, тоже. «Задушевная» подруга Грета и вовсе ошеломила: «Абрамова ждет от Высоцкого ребенка! Ты должна знать!» Потом еще кто-то из однокурсников позвонил, порадовал: «Володя всех знакомит со своей новой женой». В расстроенных чувствах Иза, «собрав вещички и закрыв кавычки», покинула берега Дона и укатила осваивать театральные просторы Перми.

Много позже, отвечая на вопрос о причине разрыва с Высоцким, Иза Константиновна кротко говорила: «Честно говоря, я и Сама не знаю. Нет конкретной причины. Расстались, и все. Наверное, это судьба: встретились, какое-то время побыли вместе и пошли дальше, в другую жизнь...»

В редкие минуты откровений виновницей своей скороспелой.  И неудачной женитьбы Высоцкий называл мать, которая, не успев даже толком разглядеть и понять Изу, тут же принялась уговаривать своего непутевого сына остепениться и жениться на такой славной девушке. Возможно. Через десять лет после встречи с Изой из-под пера поэта на бумагу коварно просочились строки:

Я женился с завидной поспешностью,

Как когда-то на бабушке дедушка.

Оказалось со всей достоверностью,

Что была она вовсе не девушка…

Скорее всего, молодой человек женился, чтобы избавиться от обидного прозвища «Шванц», стать, наконец, совсем самостоятельным, совсем взрослым, попытаться создать свой дом. Тем более, перед глазами были примеры душевного и прочего благополучия окольцованных друзей с Большого Каретного.

Дальнейшая судьба Изы Высоцкой (эксперименты со сменой фамилий она решила прекратить) в профессиональном смысле вроде бы удалась. До звания «народный артист России» ее бывший супруг так и не дослужился, а вот ей удалось! Для этого, правда, пришлось изрядно помотаться по провинциальным театрам. Чтобы разыскать Изу и развестись для оформления брака с Людмилой Абрамовой, Высоцкий приложил немало усилий. Впрочем, Иза в затянувшейся процедуре развода винила бывшего супруга: «Он все время терял документы...» В будущем Владимиру Семеновичу пришлось усыновлять своих собственных сыновей от Людмилы Абрамовой.

Позже Иза вышла замуж, родила и окончательно осела в нижнетагильской труппе драмтеатра. В Москве бывшие супруги изредка встречались. Пару раз по приглашению Высоцкого бывала на Таганке и на его концертных выступлениях. Когда Владимир Семенович стал уже известен и, по ее понятиям, всемогущ, Иза обратилась к нему за помощью в решении каких-то проблем своего нового мужа. Высоцкий подобной просьбой был обескуражен. Даже не просьбой, а Изой. Точнее — собой.

«Когда мы расстались, — ревновала Иза, — у меня было такое ощущение, что его женщины должны быть очень счастливы. Потому что у него был дар — дарить! Из будней делать праздники, причем органично, естественно. То есть обычный будничный день не мог пройти просто так, обязательно должно было что-нибудь случиться. Вот даже такое: он не мог прийти домой, чего-нибудь не принеся. Это мог быть воздушный шарик, одна мандаринина, одна конфета какая-нибудь — ну, что-нибудь! — ерунда, глупость, но что-то должно быть такое. И это делало день действительно праздничным. И потом, он тоже умел всякие бытовые мелочи: выстиранную рубашку, жареную картошку, стакан чаю — любую мелочь принимать как подарок. От этого хотелось делать еще и еще. Это было приятно...» Был искренен Высоцкий, когда пел:

Мне каждый час хотелось сделать ночью брачной…

Вот такая история. «Я — бывшая жена, — подводила итоги Иза Константиновна. — Вот уже жизнь подходит к концу. Ни мужей, ни мужчин давно уже нет. А Володя — это Володя... Если бы не было песен, ролей, а он был просто Володя, просто актер, он для меня все равно бы остался самым значительным из всего, что произошло в моей жизни».

***

После затянувшихся съемок в Питере Люся и Владимир возвращались в Москву уже вместе. Люсина двоюродная сестра — литератор Елена Щербиновская — описывала свой первый визит на

Беговую. Пришла в двухкомнатную квартирку, в которой обретало фазу три поколения Абрамовых — дедушка с бабушкой, сестра бабушки Аллочка, мама и, собственно, любимая дочь. Отец Владимир Аркадьевич, работавший главным редактором издательства «Химия», чаще жил у своей матери, которая постоянно хворала.

У Люси был выгороженный уголок — нечто вроде своей «комнаты», куда с опаской и заглянула Елена, чтобы познакомиться с Высоцким. «Он держался очень просто, одет был бедно: старенький свитер, простенький пиджачок. Он играл на гитаре и пел «Вагончик тронется...» Пел здорово — мурашки по коже! Общаться с ним оказалось фазу очень легко, так, словно давно уже мы знакомы. Я поняла, что этот человек очень дорог моей сестре, и это с первой же встречи определило мое к нему отношение... Говорил простым, отнюдь не литературным языком, казался немного грубоватым, чем поначалу шокировал нашу «профессорскую» семью...»

Впрочем, она напрасно иронизировала над родней. Дед их действительно был профессором-энтомологом. Кроме того, слыл тонким знатоком восточной культуры, занимался переводами с фарси. Его жена, то есть Люсина бабушка, Евгения Евгеньевна Абрамова (кстати, единственная из всей семьи сразу и безоговорочно принявшая Владимира) профессионально переводила Киплинга, читала внукам Гумилева и Мандельштама...

У остальных домочадцев появление нового Люсиного «квартиранта» восторга не вызвало. «Может быть, — предполагала Людмила, — у них было какое-то тщеславие: я — студентка, снимаюсь в главной роли! Может быть, они ждали чего-нибудь необыкновенного... Человек высокого роста, в шикарном костюме придет с цветами и сделает препозицию насчет их дорогого дитя... Хотелось чего-то стабильного, серьезного».

В «довысоцкой» биографии Люси уже имелся невеликий брачный опыт. Пережив жар пылкой девичьей влюбленности, она в 10-м классе ушла из дома, сняла комнату и, переведясь в вечернюю школу, зарабатывала на жизнь подсобницей во МХАТе. От одиночества и безысходности позволила влюбиться в себя сыну хозяйки квартиры Игорю со звучной фамилией Дуэль. Парень подавал надежды как журналист. Едва ей стукнуло восемнадцать, она тут же вышла за него. Союз их продлился недолго. Но только в 62-м, когда Людмила уже ждала от Высоцкого сына, она наконец оформила развод с Игорем Дузлем.

***

О том, чтобы создать новую «ячейку общества» на Беговой, речи, разумеется, не было. Нужно идти на поклон к маме. Нина Максимовна к появлению Люси отнеслась прохладно. Хотя признала: «Действительно, она красива». Но на том — стоп. Тем более Владимир официально все еще был женат.

Так и оказался он между небом и землей. И в семье, и в театре. За что хвататься?

От Равенских надо было уходить, и чем скорее, тем лучше. Но куда? В качестве спасательного круга был выбран Театр миниатюр под руководством Владимира Полякова, соавтора прославленной «Карнавальной ночи».

Театр был легкого жанра, только что созданный, соответственно, еще не обремененный старомодными традициями и повышенными требованиями к творческим работникам. Да и Владимир Соломонович — милейший человек, наивный, как дитя. Спросит, почему не был на репетиции, отвечай: был у врача. Поверит, даже если на ногах не стоишь. Но если ему шепнут, что пьян, тогда берегись, будет орать: «Все! Домой! По шпалам!» В общем, решай, Володя.

— Завяжешь, уговорим Полякова взять тебя в театр, — заверял Высоцкого знакомый по студенческим компаниям актер Зяма Высоковский.

— Слово даю.

Высоцкого зачислили в штат, и в феврале 1962 года он вместе с театром уже укатил на гастроли в Свердловск. Поначалу все складывалось удачно. Владимир быстро вошел в репертуар, в каждом представлении исполнял по несколько ролей. Уральцы, народ неизбалованный, на спектакли валом валили. Появились интересные предложения. «Хотят инсценировать мою «Татуировку», — с воодушевлением сообщал он Люсе. — Сделать пародию на псевдолирику и псевдо же блатнянку. Я буду петь, а в это время будут играть то, что там есть, например: «Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху, и гляжу, гляжу часами на тебя!» Актер, играющий Лешу, рвет на груди рубаху — там нарисована женщина-вампир, или русалка, или сфинкс, или вообще бог знает что. Другой становится на колени, плачет, раздирает лицо и глядит, а сзади часы — стрелки крутятся... Но это — проект. И потом — мне немного жаль Алешу, Валю и самого, у кого душа исколота снутри...»

Ему в самом деле было жаль себя, вынужденно занимающегося какой-то чепухой, бездарной клоунадой. Признавался Люсе: «Еще хочу что-нибудь написать. Когда пишу, как будто разговариваю так. Я считаюсь очень крупный специалист-песенник, во всех областях этого жанра: блатной, обыкновенный и Окуджавы... Идут пачками, мешают мыслить, учатся, переписывают, перенимают... Платные уроки сделали бы меня миллионером. Я стал бы богаче Шагаловой...»

На всякий случай, заверял в безусловном своем благонравии: «Я — отшельник, послушник, монах. Нет! Просто я — отец Сергий. Пальца, правда, не отрубил — не из-за кого... Недавно принято было решение порадовать наших бабов 8 марта капустником... Там есть такая песня:

Как хорошо ложиться одному —

Часа так в 2, в 12 по-московски,

И знать, что ты не должен никому,

Ни с кем и никого, как В. Высоцкий.

И как бы мимоходом замечал: «Относительно алкоголя!!! Нет его и не предвидится. Если так пойдет дальше — государство начнет терпеть убытки».

Заключает признанием: «Люблю. Я — Высоцкий Владимир Семенович, по паспорту и в душе русский, женат, разведусь, обменяю комнату, буду с тобой... 24 года от рода. Влюблен. В тебя. Высоцкий».

«Он не пил, держался, — вспоминал Высоковский. — Но в один прекрасный день спустился в ресторан — и все... Я иду после репетиции, и мне говорит горничная (мы жили в гостинице «Большой Урал»): «Там ваш товарищ., в ресторане...» Я спускаюсь и вижу Володю с гитарой, а вокруг него гуляет весь «Большой Урал»...» Полякову доложили, что Володя «развязал». И тогда он взял клочок бумаги и написал приказ: «Уволить артиста Высоцкого В.С. в связи с полным отсутствием чувства юмора». Недолго довелось артисту откликаться на прозвище «Вовчик-миниатюр». Ну и ладно, все равно надолго задерживаться не собирался: «В веселом театре «Миниатюр» — мрачные личности».

Исторический приказ Полякова Высоковский много лет хранил в своем домашнем архиве. Потом как-то показал Высоцкому, тот почитал и серьезно сказал: «Поляков — святой человек».

На семейном совете принимают решение: попытаться поступить в «Современник» — в то время театр №1 в Москве. Высоцкого предупреждают: туда не поступают, а прорываются. Да-да, подтверждала Алла Покровская, уже работавшая в театре, его старая знакомая еще по занятиям в кружке Богомолова, поэтому, если хочешь пройти, Володя, готовься очень серьезно.

Показ в тогдашнем «Современнике» был сродни обряду древнеримской инициации, жестокой экзекуции. Изощренным ритуалом, рожденным юношеским максимализмом. Приятно было «отцам-основателям» театра почувствовать себя небожителями, верховными жрецами, ощутить на себе ласкающий тело и душу шелк тоги патриция, решающего судьбу гладиатора. Они, дети советской эпохи, еще свято верили в спасительную силу «коллективизма», в справедливость «большинства». Им казалось, что с помощью голосования можно разрешить все на свете вопросы. От приема в труппу актера до осуждения сталинизма.

«Поступающий, — вспоминал былые годы старожил «Современника» Михаил Козаков, — играл, как правило, в фойе театра. Сидит вся труппа — худсовет, главный режиссер. Поступающий лишен привычной атмосферы спектакля, беспристрастного зала, естественных его реакций... А на втором туре... — что-нибудь из репертуара «Современника», актеры которого решают его судьбу».

Высоцкий сразу был допущен на второй тур. Он выбрал отрывок из комедии «Третье желание» и роль Глухаря из пьесы «Два цвета». Эти роли в театре до него исполняли ведущие актеры — Олег Табаков и Евгений Евстигнеев. Выбрать именно эти две роли было со стороны Высоцкого, мягко говоря, безрассудством, считали искушенные люди. Куда вернее было наметить два слабых звена в цепи актерских работ «Современника» и продемонстрировать свое абсолютное превосходство. Высоцкий, конечно же, это понимал, но решил идти напролом, пощекотать нервишки. Себе и коллегам-конкурентам.

«Сыграл, надо сказать, неплохо, — говорил Козаков, — но не блистательно — до наших ему и впрямь было далеко... Мы его не дали, собственно, не по злобе, а просто не сумели разглядеть и донять».

Но потом случайно появился крошечный шанс зацепиться в этом театре. Его пригласили заменить Евстигнеева в одном из спектаклей. Конечно, в зале было полным полно родных, знакомых лиц. Сидела Люся, рядом был Лева Кочарян с Инной, пришли братья Стриженовы — Олег и Глеб, другие ребята.

«Он играл Глухаря так, как мог это сделать только он, — не скрывал своего восхищения Стриженов-младший. — Володя до мелочей знал жизнь своего персонажа, его подноготную — этого «блатного». Он не играл, не «перевоплощался» — он был, жил в этой роли. Делал все с таким блеском, с таким искрометным юмором, присущим ему, что невозможно было себе представить, что это ввод или дебют... Закатанный рукав пиджака, надвинутая кепка- малокозырка, штаны «пузырем», сапоги-«прохоря» с вывернутыми голенищами, хрипловатый голос, блатные ухватки. Клянусь: сто из ста, встретив его на улице, ни секунды бы не засомневались в его социальной принадлежности. Перевоплощение было настоящим. Володя ничуть не выпадал из ансамбля, а наоборот — очень органично вписывался в уже сложившийся коллектив... Впечатление было такое, что это не ввод, что Высоцкий репетировал эту роль со всеми вместе от начала работы над спектаклем и до премьеры. Несмотря на яркость рисунка образа, он не «наигрывал», не «пережимал» — был естествен... Никогда я не видел столь блистательного дебюта. Мы были в полной уверенности, что он уже там, в театре, — уже принят в труппу. Поздравляли с тем, что он наконец нашел свой театр, свое место. Все за него радовались. Оказалось — напрасно. Володю не приняли. Я не знаю, какими соображениями руководствовался худсовет, поскольку к игре его... претензий предъявить, на мой взгляд, было невозможно».

Ну, не пришелся ко двору. Человек не злопамятный, а памятливый, Высоцкий через несколько лет иносказательно намекнет художественному руководителю «Современника» Олегу Ефремову об их несостоявшемся творческом альянсе:

Вы в цвет угадали еще в «Двух цветах»…

Стало быть, осталось одно — кланяться в ножки Борису Ивановичу Равенских, каяться во всех смертных грехах, проситься обратно. Гримироваться под Лешего, точно помнить свое место в строю безымянных немых героев. Смирил гордыню, семью кормить надо.

Летом опять гастроли — и надо же, опять Урал, опять Свердловск, знакомые места. И та же старая песня в исполнении Бориса Ивановича.

«У них постоянно возникали какие-то споры, творческие и нетворческие. Борис Иванович был поборником жесткой дисциплины, — дипломатично объяснял ситуацию коллега Высоцкого Александр Стрельников. — Володя работал всегда с исключительной самоотдачей, но при условии, если он делал дело, которое понимал и принимал. А у нас... он не имел творческой реализации и, как следствие этого, мог порой относиться к службе в театре, скажем, без должного почтения...»

В труппе знали: «Уступать Высоцкий не любил, да и не умел — тормозов у него в ту пору было мало. Когда у них с главным режиссером возникали разногласия (назовем это так), то нам приходилось Володю отстаивать. Периодически Равенских отстранял Володю от репетиций и спектаклей, но через несколько дней обычно сам же возвращал его обратно... Володя ушел от нас, когда театр был в Челябинске...»

После того, как ему предложили место редактора в литчасти театра.

Пропало лето. Добро, хоть Левка Кочарян в очередной раз выручил, пристроил в съемочную группу Александра Столпера, который под Истрой снимал натуру для «Живых и мертвых». Условия были сносными — жили в пионерлагере, зарплата шла плюс суточные. А роль? Так, какой-то «веселый солдат» в ничтожных трех эпизодах Хорошо еще, Игорь Пушкарев халтурку придумал — проводить «встречи со зрителями». В местном клубе выступить, рассказать «о творческом пути», в каких фильмах снимался, пару баек киношных надо обыграть, спеть что-нибудь. Негусто, но платили. А в воинских частях от пуза кормили и поили.

Опять настал период «взапчит», только теперь уже — фантастики. От Лема и братьев Стругацких до альманахов «Эврика». Однажды по случаю купил книжку с замечательным названием «Физика звездного неба» Шкловского. Автор, оказалось, астрофизик, пишет о внеземных цивилизациях. Но уж больно мудрено. Только все равно эти «тарелочки», НЛО, пришельцы здорово будоражили. Он даже в любви Люсе признаваться стал по-иному: «...ты как Альфа Центавра из прочитанной мною книги «Магеллановы облака». Там звезда ужасно яркая и красивая».

Аркадий Стругацкий, познакомившись с Люсей, назвал ее глаза марсианскими. Высоцкий ревновал, но сравнение это ему очень нравилось.

...Так или иначе, но работы как таковой не было, а времени свободного — ого-го! Чуть-чуть подкармливали так называемые «квартирники». Изредка приглашали в разношерстные компании, в большие, красивые квартиры, где устраивались для «своих» вечера гастролеров-развлекателей. Гости совали хозяину трешки-пятерки, бывало, и червонцы, а тот уже по совести расплачивался с исполнителями. На одном из таких «квартирников» Высоцкий встретился с Люсей Гурченко. Сначала он ее даже не узнал: Бог ты мой, что сталось с ослепительной звездой, сверкнувшей в той самой «Карнавальной ночи»?! Подурнела, постарела, что-то напевает сиплым голосом, но фигурка, правда, все та же, талия осиная, и в глазах иногда искорка проблеснет...

Появившийся с гитарой Высоцкий для Гурченко отнюдь не был героем ее романа. Позже она рассказывала: «Хоть я уже знала, что внешне он совсем не такой, каким его представляла, у меня все равно была надежда, что я подсмотрю в нем особенное. Нет. Было разочарование. Но недолгое. Потому что, как только он поздоровался со всеми и перебросился несколькими словами с хозяином, он тут же запел. Пел, что хотел сам. Пел беспрерывно. Казалось, для него главное — что его слушали. Слу-ша-ли! Впечатление было, как от разрыва снаряда. Да нет, если бы он не пел, он бы просто с ума сошел от внутренней взрывной энергии... Он не мог найти нужного равновесия из-за огромной внутренней непрекращающейся работы, когда нет сил (или времени?) посмотреть на себя со стороны. А вот так, будучи самим собой, — выпотрошенным, усталым, непарадным, — он, конечно же, рисковал многих разочаровать. Он все время был обращенным в себя и в то же время незащищенным, как на арене цирка. Чувствовал, что надо удивить, но одновременно понимал, что этого ему не простят... Тогда я попросила; «Но тот, кто раньше с нею был..». Потом его рвали во все стороны, что-то говорили, пожимали ему руки. Но были и лица равнодушные «Ну и что тут такого?»

Ну и Бог с ними. Ведь были и другие «квартирники», с иной атмосферой и «действующими лицами». Лишь исполнитель оставался прежним. Свои новые песни Высоцкий обязательно показывал Андрею Синявскому. Поначалу он даже не признавался, что это его песни, потом только раскрылся. Жена Андрея Донатовича, решив сделать мужу подарок, специально достала через третьи руки (купить тогда было просто невозможно) магнитофон, пригласила Высоцкого и записала несколько его песен и рассказов, которые Синявский особенно ценил. Поэтому в доме Синявских, как любил говорить сам Высоцкий, он «находился в скрученном состоянии, но чувствовал себя хорошо».

Андрей Донатович, даже много позже, уже находясь в эмиграции, не забывал о своем ученике, которого учеником, впрочем, не считал, а скорее — единоверцем. Вспоминал старое «Как-то мы собирались ехать на день рождения к Даниэлю, и вдруг — уже выходим, телефона у нас не было, — пришел Володя в гости. Что ж делать? Мы решили его взять к Даниэлю. Это был одновременно как бы подарок Даниэлю, потому что невозможно, чтобы он не пел и не рассказывал... Там было очень много народу.. И я даже опасался за Высоцкого. Как-то все перешептывались, перемигивались, а он пел... Через каждую песню он пел одну песню — «Песню о стукаче»:

В наш тесный круг не каждый попадал,

И вот однажды — проклятая дата!..

Буквально через каждую песню, давая понять, что если кто-нибудь здесь «настучит», то его убьют... Это было очень здорово...»

А дома певца терпеливо ждала Люся. Вместе с еще совсем-совсем маленьким Аркашкой. Когда в один из ноябрьских вечеров Владимир ворвался в дом и радостно объявил: «Ма-альчик! Сын у меня! Сын!» — мама его, конечно, поздравила, расцеловала, оставив зарубку в памяти: «Он стал отцом в 24 года, а я в 50 лет стала бабушкой», которую потом часто повторяла.

„.Как-то вечером Владимир тихо-тихо (чтоб не разбудить юного Высоцкого) убеждал Люсю, какая эта все-таки замечательная штука, кино. Мне тебя подарило — раз. Грузовики на съемках водить научился — два. Верхолазом тоже могу... Палубу драить... Не пропадем, солнышко.

Как нельзя кстати зазвонил телефон:

— Вовка, привет! Это Трещалов. Ты чем занимаешься?

— Пеленки стираю, а что?

— Да так, тут вроде бы наклевываются более-менее приличные съемки где-то в Казахстане. Учти, комедия. Тебе такая фамилия — Дорман — знакома?

— Про Бормана слышал. О Дормане — нет.

— Невелика потеря. Он тебя, кстати, тоже не знает. Но ты не переживай. Я тебя уже сосватал...

— Вот спасибо. А что за фильм-то?

— Говорю тебе — комедия. Называется вроде «Штрафной удар». Приезжай завтра к 10 на студию Горького, там все узнаешь. Пока!

Что бы он делал без друзей-приятелей?.. Володя вернулся к прерванному разговору: «Так вот, Люсик, пора мне осваивать новую профессию... Завтра еду на Горького, посмотрим...»

Оказалось, смотреть там было не на что. Сценария как такового не было — просто какой-то раскрашенный фельетон из журнала «Крокодил». Роли, соответственно, тоже. Режиссеру не актер нужен был, а манекен, который бы умел стоять на коньках и клюшку в руках держать. А его герою к тому же надо было еще и на коне скакать. Эх, где мои дни золотые «на картошке» от МИСИ?!. Вовка Трещалов, умница великая, режиссера заверил: для Высоцкого что конь, что лошадь — ерунда! Он, дескать, на Беговой же живет, каждый день на ипподроме тренируется. Теперь не отбрешешься. Хорошо хоть немного удалось позаниматься в спортзале МГУ на Ленинских горах. А сразу после Нового года отправились в путь-дорогу, в далекий Казахстан.

До Алма-Аты добирались трое суток Без приключений не обошлось. О них потом даже вспоминать было тошно. Но Люсе в первом же письме честно сообщил (не указывая имен): «У нас двое отстали, а потом догоняли поезд на ручной дрезине».

Дорман был, конечно, не Борман, и, конечно, не «фюрер» Равенских, но комедии ему снимать было явно противопоказано. Само собой как-то срифмовалось — «Искусству нужен Веня Дорман, как ...который был оторван», в компании под рюмку ляпнул, а Вениамину Давыдовичу тут же стукнули. Какая уж тут комедия?!.

Всю киногруппу вывезли после Алма-Аты в Чимбулак, на базу горнолыжников. Артистов поставили на лыжи и стали обучать слалому. Хотя сначала договаривались вроде бы о хоккее. Но режиссер был суров: «Сценарий читать надо внимательнее. Хватит того, что ты уже на катке умудрился коньки сломать! Вперед!»

Ладно. Погуливая по горным склонам Высоцкий с серьезным видом объяснял ребятам: «Хочу посмотреть снежного человека». А домой писал: «...снимаем в горах, на высоте двух тясяч метров. Уши закладывает, как в самолете. Дышать тяжеловато. Но красиво там. Лучше, чем в Швейцарии, потому что там одни швейцарцы, а здесь казахи, и они наши советские люди...», «Я все время вижу тебя во сне, и в очертании гор, и вообще наяву. И если скоро тебя не увижу, и сына не увижу, и никого не увижу — одичаю и приеду варваром».

Когда спустились с Медео в столицу Казахстана, оказалось, что случайный знакомый еще по Москве Анатолий Галиев «запускался» на местной киностудии со своим фильмом «По газонам не ходить». Галиев быстро смекнул: занять в дебютной картине московских, пусть даже не очень известных актеров, большая удача, и принялся искушать: снимем все быстро, заработаешь, отдохнешь, поживешь как белый человек в лучшей гостинице, а хочешь, в санатории совминовском. Заставлять на лыжах ходить не стану, клянусь! Все вроде бы устраивало, да и деньги были не лишние, но домой тянуло так, что сил не было еще тут задерживаться. Тем более, очень скоро понял, что «Казахфильм» — это кошмар» А тут еще и неприятность приключилась — прямо на съемках сознание Потерял. Кто говорил о разреженном воздухе, кто на другое намекал- Ну и черт с вами!

***

...С Кариной Филипповой, бывшей Изиной однокурсницей, встретились случайно, у «Елисеевского». «О, привет! Тыщу лет...» — "Привет. Ты куда пропал, Володя?» — «Да так, то съемки, то гастроли... Суета, в общем». — «Заходи, поболтаем, у меня, кстати, ваши ребята часто бывают: Буров, Роман... Вы хоть видетесь?» — «Знаешь, не часто. Как-то все разбежались в стороны...» — «Вот и зря! Завтра. Приходи, часикам к восьми. Ты свободен?» — «В каком смысле?..» — «Да не в том, о каком ты подумал, я на тебя не претендую. Знаю, что женат. Люся — мисс ВГИК, да? Я о работе...» — «Завтра в восемь? Хорошо». — «Тогда я ребят обзвоню. Пока!»

Конечно, повидаться было бы неплохо. Ведь действительно все как-то разошлись в стороны, как обиженные супруги.

Карина оказалась гостеприимной хозяйкой, ей нравилось быть хозяйкой, принимать гостей, угощать их кофе, вести интеллектуальные беседы, расспрашивать о выставках, журнальных новинках Было похоже, на свое актерство она уже рукой махнула и нисколько о том не жалела.

Вспомнив уроки Волконской, Владимир даже поцеловал даме ручку. Но потом действие плавно перешло в традиционное застолье и шумный, беспорядочный разговор: кто где, что успел, где был и так далее. Спеть? Пожалуйста. Гитара есть? Конечно! И понеслось:

Я был душой дурного общества,

И я могу сказать тебе:

Мое фамилье, имя, отчество

Прекрасно знали в КГБ…

Были и другие песни. Он пел и радовался, видел: ребятам нравится.

А потом стали вспоминать свой лицей, преподавателей, мастеров. Кажется, Гена Ялович завел разговор о студенческих спектаклях

— Да, ребята, вы хорошо начинали, — сказала хозяйка.

Туг Ялович прямо орлом вспорхнул: а статью о нас «19 из МХАТа» помните?! Как там писали — по-хозяйски ли отправлять на слом спектакли готового театрального коллектива? Чего мы ждем? Разбросало всех по разным театрам, каждый в своем дерьме ковыряется, пардон Кариночка. А ведь у нас уже был, в сущности, готовый репертуар. Что бы нам не попытаться создать новый театр? Вон Ефремов со своими не побоялся, и теперь в «Современник» не попасть. Ни в качестве зрителя, ни в качестве актера. А чем мы хуже? Давайте думать. Надо найти помещение, какие-нибудь небольшие деньги на реквизит. А главное — тащите идеи...

Как водится, к практическому осуществлению грандиозных планов руки дошли не скоро. Дела текущие, сиюминутные поиски себя и жанра, халтурки на прокорм прожорливой семьи не пущали. Тормошил всех Ялович. Он тогда уже преподавал в Школе-студии, у него были связи, вокруг были умные люди. Нелегальный пока театр нашел приют в клубе Дзержинского на Лубянке. Костяк составили выпускники Школы-студии 1960 года — Валентин Буров, Роман Вильдан, Елена Ситко, Марина Добровольская, Мила Кулик. На какое-то время к ребятам прибился Валентин Никулин. Постепенно подтягивались актеры из других театров — Лев Круглый из «Современника», Михаил Зимин из МХАТа. Высоцкий же появлялся время от времени. Прибегал, что-то рассказывал, смотрел на репетиции, бросал пару дельных замечаний — и исчезал.

Но все были увлечены, работали как проклятые и даже особо не задумывались, насколько реальна их мечта. Сделали спектакли «Белая болезнь» по Чапеку, потом осилили непростую пьесу Осборна «Оглянись во гневе». По случайному совпадению премьера по Осборну одновременно состоялась и в «Современнике». Гонцы от Ефремова пришли к коллегам на генеральную репетицию: пустите? Да ради Бога!

Потом они сказали:

— Вы счастливые люди. У вас — ни Главлита, ни худсовета, никого, сами себе хозяева. Если бы у нас так было!.

«Дзержинцы» скромно соглашались: да-да, наверное...

Весной в «Вечерке» появилась доброжелательная статья «Молодо, свежо, увлеченно»: «...На улице Дзержинского в одном из клубов каждый понедельник идет «Белая болезнь» Чапека. Играют моло- дне актеры московских театров... Они стали гримерами, декораторами, костюмерами, рабочими сцены в «своем» театре. Они не знали и не знают усталости. Они сами для себя выработали трудную и строгую дисциплину... Спектакль проникнут молодой влюбленностью в искусство».

Энтузиасты верили: вот-вот их официально признают. Появились новые лица — студент Сева Абдулов, юная актриса Ирина Печерникова, изредка приходила Люся Абрамова. Попытались поставить фантасмагорию Жоры Епифанцева «Замкнутый спектр». Потом Высоцкий привел Василия Шукшина и предложил поработать над его пьесой «Две точки зрения», долго подбивал на постановку бабелевского «Заката». С воодушевлением взялись за пьесу Сагаловича «Тихие физики». Ядерный институт в Дубне обещал свое покровительство. Эрнст Неизвестный собирался делать декорации. А Высоцкий, напичканный сверх меры новомодными астрофизическими идеями, сочинил маршевую песню для будущего спектакля:

Тропы еще в антимир не протоптаны,

Но, как на фронте, держись ты

Бомбардируем мы ядра протонами,

Значит, мы антиллеристы!

«Но потом, — шутя, объяснял Владимир, — пьеса не пошла. Потому что там сведения, наверное, устарели или, наоборот, были секретные сведения... И один человек мне сказал потом: «Ты ее не пой!» — «А что, там много ошибок?» — «Ошибок нет, за исключением абсолютного незнания материала».

А со временем центростремительные силы стали центробежными и окончательно разбросали в стороны вчерашних однокурсников и единомышленников. Сами потом признавали: «Распались по собственной глупости. Радомысленский и Ялович начали спорить, кто будет главным... Сами себя на корню сгубили, хотя начинали очень хорошо».

По этому поводу Владимир не очень-то и расстраивался. Чувствовал, что затея эта окончится ничем. Ребята изначально выбрали колею, уже проторенную ранее другими.

— ...В общем, Мишка, не переживай, все еще наладится. — Подбодрив друга, Высоцкий засобирался домой. Он уже вставал из-за столика, когда к ним подошел какой-то незнакомый, средних лет мужчина:

— Торопитесь, ребята? Можно присесть?

— Пожалуйста.

Обстановка в буфете Театра киноактера была вполне демократичная, располагавшая к общению.

— Позвольте представиться. Я — Виктор Войтенко, администратор Калмыцкой филармониа. А вы в театре работаете?

— Я — да, — сказал Михаил Туманишвили, — а мой друг в кино снимается.

— Вот вы-то мне и нужны, — оживился Войтенко. И фазу взял быка за рога. — Заработать хотите?

— Ну, а кто ж не хочет?

— Тогда у меня есть к вам предложение. От нашей филармонии постоянно работает концертная бригада. У меня в кармане договора на «площадки» в Сибири, на Алтае, в Казахстане. Соглашайтесь.

«Мы с Володькой посмотрели друг на друга и сказала «А что, мы готовы. Только мы же ничего делать пока не умеем — нет у нас подготовленных номеров», — вспоминал Туманишвили.

Войтенко успокоил:

— Время у вас еще есть. Сейчас я лечу в Томск — там работают Зина Кириенко и Чубаров. К Новому году я обещал их отпустить. А вы, стало быть, их смените. Ну, по рукам?

— Ага.

Ну, поговорили и забыли, но администратор оказался парнем деловым. Через пару недель прислал телеграмму: билеты заказаны, жду. Авантюра чистой воды. 30 декабря партнеры были в Томске, без копейки в кармане, небритые и голодные. Когда Войтенко увидел их, глаза у него стали квадратными. Но поволок в гостиницу, засунул в ванную, накормил, напоил. Сказал, что завтра — 31-го — первое выступление. На всякий случай уточнил: «Соберется вся местная интеллигенция...»

А с чем выступать? Для начала двинули в местную контору кино-проката, очаровали девчонок, с их помощью нашли в фондах копии картин, в которых принимали участие, настригли эпизодов и слепили так называемые рекламные ролики. Вечером в местном дворце культуры был аншлаг. На экране демонстрировались фрагменты кинофильмов, со сцены выступали гастролеры, читали стихи, какие-то прозаические отрывки, и создавалась полная иллюзия того, что в гости к сибирякам приехали известные киноартисты Зал аплодировал.

Новогоднюю ночь провели в гостинице, репетируя к следующему выступлению инсценировку рассказа Карела Чапека — у Высоцкого случайно оказалась с собой его книжка.

«Площадок» в Томске оказалось много. Затем перебрались в Колпашево, а оттуда — в тур по Алтаю. После, как и обещал Войтенко, был Казахстан, и — наконец, адью!

Москва встретила привычной суетой. Высоцкому пришлось побегать за всякими справками по разным конторам, помогая маме в оформлении будущего жилья (тьюфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!). Попутно занимался домашним хозяйством — у Люси были свои хлопоты с ее вгиковской аспирантурой, пытался привести в относительный порядок обрывки своих зимне-весенних набросков. Надо же, хоть что-то уцелело. Ведь забывается, зараза, сколько уже раз сам себе говорил: носи в кармане какой-нибудь блокнотик..

На халтурку летом трудно было рассчитывать — мертвый сезон. Поэтому когда молодой поэт Петр Вегин предложил поехать в подмосковную столицу ядерщиков — Дубну: «И Понтекорво будет, и все остальные засекреченные! Все льют кипятком от желания увидеть и услышать нас. Дают два автобуса, гостиницу и жратву на два дня», то обрадовался и сразу согласился, но только вместе с Кохановским. Вегин обещал, что в Дубне по физикам будет нанесен мощный «лирический» удар: кроме поэтов, там будет еще и выставка работ молодых художников — Эрнста Неизвестного, Бориса Жутовского, Юло Соостера, Юры Соболева... Любопытно будет взглянуть, а то с этими гастролями совсем от жизни отстал. Спасибо, Люся просвещает. Хотя кто-то сказал: «Просвещенная монархия просвещает абсолютно»...

Поехали? Поехали!

После выступлений и теплых встреч всей компанией они лениво валялись на берегу неширокой тут Волги, купались, балагурили. Владимир и Гарик с диким ором и плеском топили в волнах привезенных подружек Девки визжат, но им это жутко нравится, считал наблюдательный Вегин, и вообще все очень хорошо. Даром что ли кумир «звездных» мальчиков и девочек тех лет Василий Аксенов один из своих рассказов так и назвал — «Жаль, что вас не было с нами...»?

...Когда уже стало совсем невмоготу, Высоцкий решил продать свои песни. Но как продать? Это все-таки не цветы, не кулек семечек, на улице не поторгуешь, любому не предложишь. За советом обратился к дальнему родственнику Паше Леонидову, который уже давно крутился среди эстрадников в Москонцерте. Павел согласился, даже классика припомнил: «Не продается вдохновенье...» Пообещал свести Владимира с хорошими певцами. К корифеям не суйся — у них устоявшийся репертуар, свои, прикормленные авторы. А молодым новые песенки нужны. Попробуем! Через пару дней в «Эрмитаже» будет большой концерт, в антракте подойдешь, я тебя со всеми познакомлю.

Леонидов провел Высоцкого по гримерным, знакомил, хотя в представлении эстрадные певцы не очень-то нуждались. Их имена — Майя Кристалинская, Лариса Мондрус, Вадим Мулерман, Владимир Макаров, Иосиф Кобзон — уже были известны, ни один «Голубой огонек» без них не обходился. Они слушали песни Высоцкого и не понимали, как это можно петь. Для Кобзона Владимир спел «Звезды». Иосифу понравилось, рассказывала Люся Абрамова, и он сказал: «Я сейчас не возьму ничего. Володя, ты сам станешь петь свои песни. Заработаешь — отдашь». И очень тактично дал четвертной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.