Глава 12 У МЕНЯ БЫЛ ТОВАРИЩ…

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12

У МЕНЯ БЫЛ ТОВАРИЩ…

2 декабря 1942 года. Ожидаем здесь несколько дней.

Вокруг небольшой станции Пролетарская солдаты лежат на земле под навесом или сидят по семь-восемь человек в грузовиках или танках. Стараются как можно лучше защититься от холода и зимней вьюги, которая сердито завывает вокруг нас.

Вдоль реки Маныч тысячи единиц бронетехники, танков, тяжелых артиллерийских орудий ждут поездов, которые повезут их на северо-восток.

Поспешно переброшенные из предгорий Большого Кавказского хребта и степей Прикаспия, десятки дивизий направляются на мелкие железнодорожные станции к северу.

Волга.

Солдаты произносят это слово опасливо. С тревогой.

Согласно распоряжениям штабных чинов, нашим конечным пунктом назначения является Волга.

Но у эсэсовцев нет иллюзий.

Волга означает Сталинград.

А Сталинград, судя по рассказам тех, кому удалось выбраться из этого ужасного ада, часто означает смерть.

Уже несколько месяцев войска генерала Паулюса окружены у города, который когда-то назывался Царицын, русскими армиями. На ряде направлений красные опасно приблизились к Сталинграду, угрожая, таким образом, взять в клещи окруженные немецкие войска. (Немцы были окружены под Сталинградом 23 ноября 1942 г. – Ред.)

Фюрер вызвал фон Манштейна и поручил ему командовать дивизиями, которые должны деблокировать Паулюса.

Мы между тем ждем.

К одной из затемненных платформ медленно ползет поезд, составленный из вагонов для перевозки скота и нескольких пассажирских вагонов. Нам только что стало известно, что штаб 4-й танковой армии Гота, в подчинении которого находится «Викинг», решил отправить нас на северо-восток по железной дороге, чтобы исключить продвижение по разбитым и заснеженным дорогам возвышенности Ергени.

Громкоговоритель в ночи гнусаво вещает:

– Командирам рот и взводов явиться на пункт связи штаба полка. Командирам рот и…

Я отдаю распоряжения стоящему рядом эсэсовцу и иду к сортировочной станции, где наш полковник учредил свой штаб. Студеный ветер все еще носится со свистом на открытой местности, наметая рядом с железнодорожным полотном большие сугробы.

В избе вокруг жалкого примуса, тщетно пытающегося поднять температуру хотя бы на несколько градусов, собралось уже около десятка офицеров.

Стоя на противоположной стороне комнаты, наш полковник, выглядящий крайне озабоченным, разговаривает с группой старших офицеров. Среди них замечаю генерала Гилле, командующего «Викингом» с прошлого ноября. Он заменил Штайнера, который уехал в Шарлоттенбург.

Увидев, что большинство командиров рот и взводов прибыли, Гилле выходит вперед на два шага и поднимает руку, добиваясь тишины.

– СС! Сейчас не время для долгих речей, – громко произносит он. Его лицо становится строгим. – Неприятель наносит нам сильные удары, очень сильные. Это последние отчаянные усилия дикого зверя перед гибелью. Но он остается опасным! На этот раз, СС, вы сражаетесь не только ради славы страны, но за освобождение своих товарищей, которые окружены и рассчитывают на вашу помощь.

Устанавливается тишина, напряженное молчание. Затем наш генерал продолжает низким голосом.

– Вы должны уничтожить русского зверя! – выкрикивает он, подкрепляя свои слова взмахом сжатого кулака. – Прошло время, когда следует думать об их мужчинах, женщинах и детях. Это свирепый враг, которого надо сейчас уничтожить для того, чтобы могла жить Германия!

Он вытягивается по стойке «смирно».

– Хайль Гитлер!

Генерал идет к нам и теперь говорит среди нас:

– Не нужно тревожить своих солдат, господа. Но также не нужно скрывать от них тот факт, что мы идем к Сталинграду. – Он поджимает губы и делает неопределенный жест. – Кроме того, беспокоиться не о чем. Мощь армий поддержки, которые спешат на помощь к Волге, без сомнения, рассеет дивизии Еременко – Жукова! (Жуков в это время находился на центральном участке Восточного фронта, проводя операцию «Марс» (25 ноября – 20 декабря 1942 г.) под Ржевом, отвлекшую на себя резервы немцев. Под Сталинградом немцам противостояли Сталинградский фронт Еременко, Донской фронт Рокоссовского и Юго-Западный фронт Ватутина. – Ред.) – Гилле окидывает взглядом молчащую комнату и заканчивает: – Все, господа! Армия выступает в 22.00. Проследите за тем, чтобы ваши солдаты были в готовности.

Через несколько минут мы расходимся. Почти сразу я бегу к Карлу, который беседует с младшим лейтенантом.

– Кроме шуток, – спрашиваю, – что ты думаешь обо всем этом?

Перед ответом Карл неопределенно качает головой:

– Похоже, что Паулюсу тяжело. Вся эта суета, происходящая в такой спешке, не выглядит особенно здравой.

Смотрю на свои наручные часы. 21.50. Ехать через десять минут.

– Поедешь с нами? – спрашивает Карл. – Кажется, они прицепили впереди вполне приличные вагоны.

Я киваю в знак согласия.

– Лучше поеду с вами, чем ютиться в соломе. Только отдам необходимые приказы и приду.

Паровоз уже присоединили к поезду. Машинист и кочегар взялись за работу, их черные силуэты виднеются на фоне красного света от топки. Шумно шипят клапаны, и струи пара выстреливают вверх из цилиндров.

Солдаты 2-й роты, которую со времени боев на Кавказе называют боевой группой Ноймана, карабкаются в свой вагон.

Наконец мне на глаза попадается унтер Либезис, которого я ищу.

– Либезис, я поеду впереди с лейтенантом фон Рекнером. Если понадоблюсь, найди меня во время остановки.

Он собирается отдать честь, но я останавливаю его.

– И еще. Пошли десять солдат в бронированный вагон. Это приказ полковника. С автоматами. Это все, Либезис!

– Доброй ночи, господин лейтенант! – говорит унтер, вытягиваясь по стойке «смирно».

Поезд отходит. Я едва успеваю добраться до переднего вагона.

В купе темно и тихо.

Офицеры «Викинга» не проявляют особого энтузиазма в связи с путешествием на север.

В передней части вагона Франц и Карл устроились в одном купе. Они предусмотрели место для меня рядом с собой.

Темноту усиливает толстый снежно-ледяной покров на окнах. Когда поезд набирает скорость, становится холоднее.

– Нам придется ехать так почти пятьсот километров (от Пролетарской до Сталинграда (вокзала) около 350 км. Однако немцам пришлось выгружаться у Котельниково (190 км до вокзала Сталинграда) и далее наступать с тяжелыми боями. – Ред.), – жалуется Франц. – Думаю, более чем достаточно, чтобы превратиться в сосульки перед прибытием на место.

– Даже нельзя поиграть в карты, – вторит ему Карл. – В пяти сантиметрах ничего не видно. Вот попали! И так до самого Сталинграда!

– Не важно, когда приедем, будет чем заняться, – говорит агрессивный голос из темноты.

– Заткнись! – рычит другой голос. – Разве и так не тошно ехать?

Неожиданно все замолкают.

Я горблюсь в углу в попытке спастись от холода. Но сиденья деревянные, и, как ни сиди, удобно не устроишься.

Поезд грохочет в ночи, двигаясь на полной скорости. Лязгает металл. Нас потряхивает. То и дело раздаются продолжительные гудки. Звучат они необычно, будто ревут от боли животные.

Какое-то время я прислушиваюсь к ритмичному стуку колес о стальные рельсы.

Мощный толчок заставляет меня проснуться и вздрогнуть.

Крики в вагоне возвращают меня к реальности.

– Ради бога, выходите! Нас обстреливают!

Партизаны.

Раздается металлическое лязганье. Я вскакиваю и поправляю каску. Сразу понимаю, что поезд остановился.

– Мы сошли с рельсов?

Карл отвечает:

– Не думаю. Должно быть, подложили под полотно что-то. Поезд остановился до того, как началась стрельба. Или, может, разобрали рельсы.

– В любом случае они обстреляли локомотив, – уточнил кто-то.

Чьи-то руки валят меня на пол сильным толчком.

– Нагнись, дурень! Одного из нас уже подстрелили!

Теперь и я слышу стоны, доносящиеся из угла купе.

Мысли мелькают быстро. Что делать? Стрельба продолжается. Я слышу резкие хлопки даже внутри вагона. Было бы глупо выскочить из поезда просто так. Эти свиньи, должно быть, нас поджидают и высматривают, кто покажется в окне.

Через несколько секунд очередь станкового пулемета извещает нас о том, что вступила в бой охрана поезда. И вовремя!

Франц опускает одной рукой вниз то, что осталось от окна купе. Из-за обледенения рама поддается с большим трудом. Осторожно поднимаю голову и смотрю на темный ряд деревьев примерно в 50 метрах.

Партизаны устроили засаду в месте, где железнодорожный путь проходит через лес. Смутно различаю темные контуры соседних вагонов. Мы к тому же на повороте железнодорожного полотна. Все продумали, сволочи!

Пуля ударяется в вагон как раз под окном, слышится скрежет рвущегося металла. Нам нельзя здесь оставаться. Чрезвычайно опасно. Эти свиньи прячутся в лесу и забавляются, стреляя по нам наугад.

Вдруг приходит решение. Мне нужно вернуться в свою роту.

Выхожу из купе, переступаю через людей, растянувшихся на полу. После долгого и трудного перехода по длинному коридору вагона в согнутом почти вдвое положении достигаю наконец двери выхода из вагона. Франц и Карл последовали за мной.

– Если мы выскочим, нас пристрелят, – шепчет Франц.

Я оглядываюсь. Вагон старого типа, в нем нет двери в следующий вагон.

Предлагаю:

– Надо попытаться пройти через боковой выход.

Теперь наши солдаты открывают огонь также и из задних вагонов. Но они стреляют на авось. Рассмотреть что-либо совершенно невозможно.

Осторожно приоткрываю дверь с выходом на противоположную сторону поезда. Никаких последствий. Может, партизаны напали лишь с одной стороны? Это было бы очень хорошо. Вдруг на глаза попадается эмалированная табличка с надписью: «Осторожно. Не открывать».

Думать об этом нет времени. Нельзя терять драгоценные секунды. Как можно быстрее спрыгиваю на снег. Два слабых шлепка говорят о том, что Франц и Карл последовали за мной.

Ни о чем не думая, бегу низко согнувшись. Через несколько мгновений добегаю до дальнего конца поезда здоровым и невредимым. Ко мне приближаются неясные силуэты.

Я поднимаю голову.

– Боевая группа! Прыгайте быстрее! После прыжка залечь на землю!

Затем красные неожиданно начинают стрельбу. Эти черти, должно быть, ждали, когда солдаты выберутся из поезда. Вот почему они позволили нам сделать пробежку. Чтобы мы не знали, где именно они находятся.

Черная эсэсовская форма представляет собой прекрасную мишень на фоне белого снега. Град пуль отлетает рикошетами от камней и гальки железнодорожного пути.

– Ублюдки! – рычит голос. – Сколько их там?

В ночи раздаются стоны. Видимо, пули попали в нескольких наших солдат.

Лежа на снегу, мы посылаем в черный ряд сосен длинные автоматные очереди. Целимся в яркие вспышки, мелькающие в темноте и выдающие позиции большевиков.

Теперь по лесу бьют из окон каждого вагона поезда. Натужный грохот пулеметов сливается с частой дробью автоматов, на резкие хлопки советских «Дегтяревых» отвечают глухие раскаты от выстрелов наших маузеров.

Слышу топот бегущих ног, ослабленный снежным покровом. Ко мне подбегает один рядовой:

– Лейтенант! Приказ полковника. Боевая группа Ноймана – на операцию по зачистке с восточной стороны железнодорожного пути. Четыре пулемета MG и противотанковый взвод – в поддержку.

Взмах руки в знак понимания. Солдат уже убежал, растворился в ночи.

Внезапный прилив ярости придает мне смелости. Приподнимаюсь на локте и командую:

– Взводы Либезиса, Хаттеншвиллера и Шеанта – за мной! Остальные – в обход слева!

План заключается в окружении партизан. Если возможно… Ведь они, вероятно, это предвидели.

– Петер! Не будь таким кретином, – вдруг шепчет Франц. – Ради бога, пригнись!

Я снова шлепаюсь на край железнодорожного пути. Действительно, нелепо быть подстреленным из-за небрежности.

Через минуту начинается наша атака. Около сотни солдат приближаются к красным, ползя по снегу.

Над нами бушует ураган стали и свинца. Эти звери хорошо вооружены.

Красные в панике. Группа обхода застигла их врасплох. Лес подожжен. Они беспорядочно стреляют и стараются выйти из окружения.

Мы поднимаемся в полный рост, чтобы завершить операцию. Те русские, которые остались на позициях, либо уничтожены, либо взяты в плен. Но и у нас есть потери. Одна переживается особенно тяжело…

Во время атаки падает на снег Франц. На груди зияет опасная рана. По его щекам текут слезы.

Подбегаю к нему, стараюсь перевязать рану бинтом из его индивидуального пакета, затем из своего. Рана слишком глубока и серьезна. Срочно необходима операция. Такую дыру могла проделать только пуля от «Дегтярева» (7,62-мм винтовочный патрон. – Ред.) или разрывная пуля (разрывные пули Красной армией не использовались. – Ред.).

Свиньи!

Заставляю себя пошутить с другом:

– Слава богу! Ничего страшного, еще болтаешь, как школьница!

Франца не обманешь.

– Не беспокойся обо мне, Петер. Есть более важные дела…

Он вдруг перестает плакать.

– Постарайся увидеть мою маму, – шепчет Франц. – Скажи ей…

Продолжительный вздох, в уголке его рта пузырится кровавая пена.

– Потом скажи отцу…

Я сжимаю ему руку, стараясь улыбнуться.

– …что можно быть эсэсовцем, не становясь кровожадным псом, – продолжает он, глядя на меня. – Понимаешь, он не хотел, чтобы я… не хотел, чтобы я поступал…

Его лицо стремительно приобретает восковой оттенок.

– Старый, добрый Виттенберге. Вспомни обо мне, когда придешь в школу Шиллера и повидаешься с приятелями.

– Не беспокойся, Франц. К тебе уже идут санитары.

– Это уже не имеет значения. Так, может, лучше. Во всяком случае, я спокоен. Теперь совсем спокоен.

Он задыхается, хрипит, хватает открытым ртом воздух.

– Понимаешь, я должен тебе сказать кое-что. Я всегда очень боялся. Но не показывал этого. Верно, Петер? Старина Петер. Передай… прощальный привет Карлу и другим… Удачи, Петер…

Его лицо сжалось, словно он переживал невыносимую агонию. Показались на миг белки глаз. Он потяжелел на моих руках. Ужасно потяжелел… Франц, добрый Франц на пляже Гамбурга и на площадях Виттенберге… Прощай, старый приятель.

Подбегает рядовой:

– С ними покончено, лейтенант! Около пятидесяти пленных. Остальные удрали. Далеко не убегут. Горит лес. – Затем он замечает тело, вытянувшееся на земле. – Лейтенант 3-й роты. Ранен?

– Мертв. Помоги дотащить его к поезду.

– Нет, господин лейтенант. Я сам потащу его на спине. Здесь все горит. Быстрее.

На нас действительно сыплются искры. Прежде я их не замечал. Однако мы недалеко от железнодорожного полотна.

Я утратил способность что-либо чувствовать. Для Франца все кончено. Кажется, в первый раз понимаю по-настоящему, что такое смерть, хотя уже повидал немало трупов. У меня хватает только сил помочь рядовому взвалить на свои плечи тело Франца.

Солдат бежит, я следую за ним. Глаза Франца широко раскрыты. Руки жутким образом болтаются.

Вскоре мы возвращаемся к поезду. Кратко говорю солдату, чтобы он осторожно положил тело Франца на обрывок брезента и отнес в один из вагонов.

В данный момент хочу уберечь покойного друга от машины для перевозки трупов в крематорий.

Это – последняя услуга, которую я могу ему оказать.

Около десятка русских, одетых в длинные шинели и меховые шапки-ушанки, собраны вокруг прожектора у бронированного вагона. Их стерегут с автоматами в руках солдаты 4-й роты мотопехоты.

Майор Штресслинг допрашивает их с перекошенным от гнева лицом. Штресслинг прикомандирован к полку на Кавказе. Но у него нет своего круга обязанностей, и это положение не вполне нормально. Утверждают, что он получает приказы прямо из штаб-квартиры СС в Шарлоттенбурге.

Неожиданно он подходит к одному из партизан и сильно бьет того в лицо с криками по-русски. Партизан глядит на майора со страхом, но ничего не говорит.

Среди террористов я замечаю двух женщин. Вероятно, тех, чей плач я слышал в лесу не так давно. Одеты они так же, как мужчины, поэтому их трудно отличить с первого взгляда. Но у них те же полные фигуры сельчанок и огромные груди, какие бывают только у русских женщин.

Сжав челюсти, Штресслинг ходит взад и вперед перед шеренгой красных.

– Нечего сказать, да? – рявкает он в этот раз по-немецки. – Вы ничего не знаете – совсем ничего?

Он останавливается как вкопанный перед одним из пленных:

– Я выбью из тебя показания!

Он поворачивается к лейтенанту Ляйхтернеру:

– Прикажите своим солдатам раздеть этот сброд догола! Это освежит их память.

Часть полка собралась теперь у бронированного вагона. Эсэсовцы наблюдают сцену, подсвеченную ярким светом нашего прожектора. Штресслинг смотрит на них и поворачивается к полковнику, который подходит в это время.

– Было бы целесообразно выставить часовых вокруг поезда, полковник. Может, партизаны попытаются атаковать нас снова. И могут быть другие группы, скрывающиеся где-то здесь.

Полковник окидывает его холодным взглядом. Очевидно, Штресслинг ему не нравится. Кроме того, ему следовало бы первым подумать о такой элементарной мере предосторожности.

– Распорядитесь об этом, Улкийай! – приказывает он наконец, поворачиваясь к финну.

Тот, перед тем как уйти, выбрасывает руку вперед.

Я замечаю, как ко мне пробивается Карл, работая локтями. По напряженному выражению его лица понимаю, что он все знает.

– Значит, он первым ушел в могилу, – тупо бормочет он. – Бедняга Франц. Он был уверен, что его убьют. Часто говорил мне, что больше не увидит Виттенберге. Никогда не верил в удачу.

Карл грубо хватает меня за руку.

– Их надо заставить заговорить, Петер!

Через ткань мундира чувствую, как его ногти впиваются в мою руку.

– Помнишь нашу клятву в НАПОЛА, в Плёне? Быть верными нашей дружбе, что бы ни случилось… Мы должны отомстить за него, Петер.

– Мы отомстим за него, Карл, – говорю я, не отводя от друга взгляда.

Полуголые русские лежат на снегу. Их истощенные тела, уже помеченные темными полосами от хлыста, не прекращают дрожать. Им известно, что их ждет.

Двух женщин помещают чуть дальше от них. Молодая лежит на животе, видимо без сознания. Ее спина исполосована широкими красными рубцами, вероятно, как подсказывает мне роттенфюрер, результат наказания ее во время захвата в плен. Солдаты немало потрудились для этого. Эта мегера фактически выцарапала глаза одному унтеру и яростно отбивалась от солдат.

Поворачиваюсь к Штресслингу. Он говорит с одним из русских или, скорее, цедит сквозь зубы.

– Кто твои начальники? Где они прячутся?

– Не знаю… – мямлит пленный сбивчиво.

Он мертвенно-бледен и сильно дрожит.

Штресслинг сердито покусывает свою нижнюю губу.

Видимо, он размышляет. Смотрит на рядового, стерегущего партизана.

– Кинжал! – требует он.

Тот мгновенно понимает. Вытаскивает кинжал и приставляет острием к горлу русского, глаза которого широко открыты от ужаса.

– Это ты понимаешь? – рычит майор, его глаза сверкают злобой. – То, что у твоего горла нож?

Пленник, как загипнотизированный, следит за тем, как острие кинжала приближается к его горлу.

Над ним стоит Штресслинг. Он огромен, саркастичен, ноги в черных кожаных сапогах широко расставлены.

– Теперь будешь говорить?

Пленный замер. Даже его губы не шевелятся.

– Убей его! – кричит Штресслинг, теряя терпение.

Солдат колеблется и глядит вверх, чтобы получить подтверждение приказа. Затем вонзает кинжал.

Мы с Карлом смотрим друг на друга. Год назад такая сцена ужаснула бы нас. Теперь она не производит на нас впечатления.

Лично я не способен почувствовать хотя бы малейшую жалость к партизанам, мужчинам или женщинам. Абсолютно равнодушен к их страданиям. Эти страдания даже проливаются как некий бальзам, облегчающий мое собственное горе. Мгновенно утоляет ненасытную жажду мести, снедающую меня. Партизаны убивали во тьме, как трусы. (Эсэсовец теряет чувство меры и ощущение реальности, когда больно сделали ему. – Ред.) Защищая страну? Возможно. Но ради собственной страны я полностью принимаю решение Штресслинга: смерть им!

Сквозь какую-то дымку я вижу, как солдаты тащат окровавленный труп. Спрашиваю себя: не изменился ли я? Легкость убийств, ежедневное присутствие смерти, должно быть, оказывают глубокое воздействие на сознание человека.

Штресслинг сейчас в бешенстве. Он продолжает допрос.

Его злоба в связи с невозможностью выбить у красных признания, видимо, десятикратно усиливается еще и оттого, что все партизаны, хотя и явно запуганные, полны решимости, стиснув зубы, не произнести ни слова.

Между тем лесной пожар приобретает угрожающий масштаб. Вокруг нас среди множества искр падают горящие деревянные щепки, разносимые ветром.

Полковник нервничает. Приняв решение, он подходит к Штресслингу.

– Железная дорога может быть блокирована огнем в любую минуту, майор! Ждать больше нельзя. Мы стоим здесь уже более двух часов. В любое время может подойти военный эшелон или поезд с боеприпасами. Несколько таких эшелонов были готовы к отбытию, когда мы покидали Пролетарскую. Вы сможете продолжить свой… допрос позже.

Штресслинг резко поворачивается к нему с выражением непреклонности в лице.

– У меня строгие приказы, полковник. Кажется, я довел их суть до вашего сведения. Террористов следует допрашивать, где только возможно, и… казнить в местах преступлений.

Устанавливается неловкое молчание, затем майор резко завершает разговор:

– Должен попросить вас немного… потерпеть, полковник.

Командир полка поворачивается на каблуках, не произнеся ни слова.

Майор определенно добился своего. Теперь никто не может сомневаться, что он получает приказы прямо из штаб-квартиры СС в Шарлоттенбурге. Веселый светловолосый майор входит, вероятно, в состав штаба Брандта. (Рудольф Брандт, адъютант Гиммлера, штандартенфюрер СС. Командовал «айнзатцгруппами». Это были мобильные подразделения, придаваемые каждому армейскому корпусу вермахта. Офицеры «айнзатцгруппы» имели фактически неограниченную власть даже над вышестоящими офицерами СС или вермахта. – Ред.)

Лесной пожар усиливается. Штресслинг с опаской посматривает в сторону деревьев, затем оглядывается, словно ищет кого-то.

Из строя выходит унтер и отдает честь.

– Фаллест, я видел твою отличную работу чуть раньше, – рычит Штресслинг.

На его лице мелькает ироническая усмешка, но быстро исчезает.

– Веди сюда своих солдат, – резко приказывает майор. – С оснащением. И побыстрей, Фаллест!

В одно мгновение появляется взвод огнеметов. Солдаты бросают удивленные взгляды.

– Цилиндры заряжены? – В ответ на утвердительный кивок унтера майор говорит: – Испытай один из них, Фаллест. Эти чертовы мужики, должно быть, замерзли, сидя задницами на снегу.

Фаллест пристально на него смотрит, не понимая. Штресслинг, не утруждая себя объяснениями, подает знак солдату, стоящему напротив.

– Приведи сюда одного из этих свиней. У них нужно отбить охоту стрелять в нас. Им будет весело.

Он вдруг замечает солдат, которые с особым интересом смотрят в сторону двух полуголых женщин, лежащих на снегу.

– Эй, блудливые псы! – кричит майор. – Это вам не бордель. Марш отсюда к чертовой матери!

Солдаты расходятся, но почти сразу останавливаются и возвращаются назад. Они с любопытством ожидают момента, когда русские будут умирать.

Солдат выводит одного из пленных на свет. Пленный в полубессознательном состоянии. Его тащат под луч прожектора.

– Он определенно хочет согреться, – говорит Штресслинг. – Разбудите его!

Эсэсовцы становятся на колени и натирают лицо партизана снегом. Тело русского сотрясается крупной дрожью. Он лежал на снегу более получаса. Кажется, это добило его без помощи офицера СС.

Тот снова задает вопросы:

– Кто ваши начальники?

Пленный открывает глаза. Видимо, хочет что-то сказать. Но затем снова падает на землю в полном изнеможении. Только глаза выдают какое-то подобие жизни. Но в них столько непреклонности, что Штресслинг понимает безнадежность попыток получить ответ.

Он подзывает эсэсовца из взвода огнеметов.

– Покончим с этим. Мы достаточно долго с ним повозились.

Нижняя губа майора искривляется в некоей пародии улыбки.

– Он свое получил. Не важно как. Но он должен послужить примером для других.

Фаллест поворачивается к нему.

– Но, господин майор… это… это невозможно! Мне казалось, что до сих пор все делалось лишь для их устрашения.

– Что ты имеешь в виду под «устрашением»? – рявкает Штресслинг. – Что за чертовщина! Оглянись вокруг! Вот-вот загорится поезд, и мы вместе с ним, если будем зря тратить время. Либо они заговорят, либо подохнут. И поскольку они все равно погибнут каким-то образом, надо использовать все средства, чтобы заставить их говорить!

Майор шагает к унтер-фельдфебелю с выражением лица, перекошенным от злобы.

– Довольно, шарфюрер! За нами пять, десять, тридцать поездов. И все едут на север. Если мы не используем сейчас любое средство, чтобы заставить этих ублюдков заговорить – любое средство, понимаешь? – они будут продолжать устраивать засады нашим людям. И либо задерживать, либо вовсе останавливать наши поезда. Именно этого хотят их чертовы начальники, шарфюрер! – Внезапно успокоившись, он добавляет: – Часы, которые мы проводим здесь, едва ли потрачены зря, мы ведь обеспечиваем безопасность поездов, едущих на помощь нашим окруженным товарищам. – Став снова злобным и язвительным, он заключает: – Кончай с ним, Фаллест. И быстрее!

Командир взвода огнеметов выглядит ошеломленным. Однако вызывает одного из солдат, который выходит из строя с очень бледным лицом.

– Погоди, – вмешивается Штресслинг. Он снова обращается к партизану: – Все еще будешь молчать?

Глаза русского закрыты. Невозможно определить, понял он вопрос или нет.

Майор СС с удивительным хладнокровием и спокойствием командует:

– Кончай с ним.

Солдат из взвода огнеметов делает несколько шагов назад.

Он скомандовал двоим эсэсовцам, стерегущим пленного, освободить место.

Со стиснутыми зубами и напряженным взглядом он взваливает за спину металлический цилиндр. Смотрит на Штресслинга. Наконец решается. Клапан давления, видимо, регулирует зажигательную смесь автоматически.

Выскакивает струя огня, сопровождаемая грохотом огнемета.

Кошмар.

Сцена длится лишь несколько секунд, но воспринимается с предельным ужасом.

Второй раз за два часа я наблюдаю человека, сгоревшего живьем.

Сначала русский дико кричал нечеловеческим голосом и конвульсивно извивался, неистово царапая пальцами землю.

Его горевшее тело ужасно скрючилось. Растопленный жир разлился широкими лоснящимися участками, которые воспламенялись, в свою очередь, маленькими фиолетовыми язычками пламени.

По знаку Штресслинга эсэсовец с мертвенно-бледным лицом прервал струю пламени.

Некоторое время жертва продолжала извиваться там, где растаявший снег обнажил черную землю, корчась в предсмертной агонии.

Его последним движением было поднятие руки к обуглившемуся лицу, на котором выгорела вся плоть. Затем тело выгнулось дугой и рухнуло на землю.

Конец.

Запах горелой плоти был настолько отвратителен, что я боялся, как бы у меня не началась рвота.

Я отвернулся, пытаясь стереть из памяти эту чудовищную сцену.

В нескольких метрах поодаль стоят под лучами прожектора партизаны, оцепеневшие от лицезрения сцены Дантова ада, которая только что разыгралась перед их глазами.

Один из них опустился на колени в снег. Он громко плачет, воздев руки к небу.

Одна из женщин вдруг вскакивает с пронзительным криком, словно безумная. Два солдата бросаются, чтобы утихомирить ее. Подруга этой женщины тоже бьется в истерике и бросается на солдат, работая ногтями, как когтями. Ее приходится оттащить от эсэсовца с оцарапанным лицом.

Что касается Штресслинга, то он наблюдает с сардонической усмешкой, как пленных пинают ногами, стремясь уложить на место.

– Хватит! – кричит он. – Мы потратили слишком много времени.

С руками за спиной он ходит перед шеренгой партизан, оглядывая каждого из них сверху донизу.

Затем поворачивается к эсэсовцу:

– Пулеметы! Надо кончать с этим сбродом!

Поворачивается на каблуках и уходит в направлении паровоза.

Теперь в огне весь лес. Нам повезло, что ветер дует в противоположном от нас направлении. Тем не менее пора уезжать. В нескольких метрах от железной дороги уже падают деревья в окружении множества искр.

Несколько длинных очередей. Раздается полдесятка выстрелов из пистолета. Затем тишина.

Партизаны заплатили долг. С процентами.

Унтер бежит вдоль поезда. Мы отбываем.

Погибшего машиниста и кочегара, видимо, заменили солдаты, понимающие толк в паровозном деле.

Карл пропал после того, как уничтожили огнеметом партизана. Возможно, вернулся в передний вагон.

Я карабкаюсь в товарняк, куда положили тело Франца. Озираюсь вокруг в поисках трупа и наконец нахожу его в углу.

Моя рука касается застывшего лица. Отвердевшего.

Я содрогаюсь.

Бедняга Франц. Вот все, что от него осталось.

Ужас и негодование.

Поезд медленно отходит.

4 декабря. Сейчас Франц покоится на маленьком кладбище затерявшейся деревушки среди нескончаемых лесов долины реки Куберле.

Лежит в русской земле, которую так ненавидел.

Может, никто не потревожит его сон.

Воспользовавшись полудневной остановкой, я попросил у полковника разрешения похоронить Франца. Полковника чрезвычайно удивило то, что тело младшего лейтенанта 3-й роты все еще в поезде. Но он вошел в положение и дал согласие на похороны.

Мы не хотели хоронить друга прямо в земле и потратили немало времени на поиски гроба. Но его не нашлось во всей деревне.

Пришлось сбить гроб из двух ящиков для минометных мин.

С дрожью уложили тело в гроб.

Отнесли его к глубокой яме, вырытой среди сосен.

За ящиком, задрапированным флагом со свастикой, позаимствованным в одном танке, медленно шли Карл, Михаэль и я.

Три его товарища.

Когда заполнили яму землей, соорудили над небольшим холмиком «мемориальную крышу». (Эсэсовцы редко ставили кресты над могилами своих погибших соратников. Обычно памятником служила деревянная доска высотой около полуметра, выкрашенная в белый цвет. Выступавшая из земли часть доски составляла крышу. В центре «мемориальной крыши» помещался черный мальтийский крест, под которым писали имя, возраст и дату гибели эсэсовца. – Ред.) Ее поспешно вырезал Карл этим утром.

Со слезами на глазах мы отдали ему честь в последний раз.

Когда-то у меня был товарищ,

Но вот полетела пуля в нашу сторону…

Предназначалась она ему или мне?..

У меня когда-то был товарищ.

Сейчас он мертв.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.