И. Мотяшов. Школа души

И. Мотяшов. Школа души

Уже в молодости Михаил Михайлович Пришвин был знаменит. Прожил он восемьдесят один год, и слава никогда не изменяла ему. При жизни издавались собрания его сочинений. Ему посвящали статьи, книги, диссертации. Рассказы Пришвина входили в школьные хрестоматии.

И все-таки по-настоящему узнаем мы Пришвина только теперь. И не потому, что вдруг, как это порой случается, обнаружились неизвестные прежде произведения писателя. А потому, что пришло время узнать и понять то, что казалось давно известным и понятным.

От века понятными считались отношения человека и природы. Природу благодарили, когда неутомимой рукой забирали ее щедрые дары. Природу покоряли и нещадно эксплуатировали, если она добровольно не уступала своих благ. Природа внушала мистический ужас действием необузданных стихий. И тогда в ней видели злейшего врага. Красотой природы восхищались.

К «певцам природы» был отнесен и Михаил Пришвин. Очевидная простота этого определения на долгие годы скрыла подлинное пришвинское лицо. «Казалось бы, все о нем ясно: певец природы, а на деле до ясности еще очень далеко», — пишет вдова писателя и глубокий исследователь его творчества В. Д. Пришвина в книге «Наш дом». И верно. При словах «певец природы» каждый непременно представит писателя, который сочиняет «охотничьи» рассказы, мастерски рисует пейзаж, любит зверей, птиц и прочую живность, учит читателей бережно относиться к богатствам родной земли. Все это можно сказать и о Пришвине. Но сказать о Пришвине только это — значит не сказать самого главного.

Природа — и в этом суть — никогда не была для Пришвина чем-то таким, на что можно полюбоваться со стороны, как на лес и речку, проносящиеся за окном дачного поезда. В понятие «природы» писатель вкладывал не бытовой, расхожий, а научный, философский смысл. С этой точки зрения все, что ни есть во вселенной, можно с некоторой долей условности разделить на природу и культуру. То есть на то, что возникло и существует в мире как бы само по себе, и на то, что создано руками и разумом человека. Деление это не абсолютное, потому что культура в ее вещественном, материальном воплощении есть также переработанная, «очеловеченная» природа. Да и сам человек в своей живой, биологической основе является пусть и главнейшей и «царствующей», но все же частью природы. Природа и человек, природа и культура состоят в изначальном, непреходящем родстве, в теснейших отношениях единства и противоположности, художественно-философское постижение которых для Пришвина было «невыразимой мыслью всей жизни».

Вот что ускользает от нас, когда мы прибегаем к определению «певец природы», — ускользает целостный, мирообъемлющий, комплексный подход художника к действительности. Говоря «певец природы», мы, хотим того или нет, проводим твердую черту: здесь — природа, а здесь — человек, ее воспевающий. Но, по Пришвину, «сам человек тем только и человек, что соединяет в себе все, что есть в природе, расставляет эти свои части на места, и когда это верно приходится — все на места, — то достигается нечто новое в жизни, называемое по-разному: культурой, прогрессом, творчеством, и тогда вся природа включается в человека».

Из современников Пришвина сравнительно немногие отважились ступить вместе с писателем на нелегкую дорогу его исканий. Одним удобнее было считать Пришвина преимущественно детским автором, простым до примитива. Другие, напротив, сетовали на чрезмерную сложность, «замудренность» пришвинских строк. Парадоксальную противоположность таких суждений объяснить нетрудно. В языке Пришвина, в структуре любого его произведения, будь то многоплановый роман или беглая зарисовка в записной книжке, есть глубина и прозрачность, как в полноводном озере с чистой водой. Когда плывешь на лодке по такому озеру, дно кажется совсем рядом, хотя на самом деле до него далеко. И те, кто обманывался иллюзорной близостью дна, и те, кто робел перед открывавшейся глубиной, довольствовались, в общем-то, поверхностным пониманием писателя.

Пришвина приблизила к нам эпоха научно-технической революции, совпавшая со всемирно-историческими достижениями развитого социалистического общества в деле формирования гармонической, духовно богатой человеческой личности. Небывалый интеллектуальный подъем во всем обществе, стремительный рост сознания масс обострили интерес как к насущным проблемам социально-экономического и политического развития, так и к «извечным» вопросам человеческого бытия — этическим и нравственным. Этот интерес по-новому осветил фактическую достоверность и духовную насыщенность пришвинских строк. В обширном литературном наследии писателя на передний план выдвинулось то, что традиционно считалось «творческой лабораторией», — записные книжки, дневники, непосредственные отклики на быстротекущую действительность. Порой им находится применение совершенно неожиданное.

Несколько лет назад в издательстве «Молодая гвардия» вышла книжка «Интегральный интеллект» — о будущем человеческого разума. Ее автор, ученый Ю. Шейнин, писал в предисловии: «Читатель встретит в книге много ссылок на мысли из дневников и записных книжек Михаила Пришвина, известного более как писатель, певец русской природы, нежели как самобытный и яркий мыслитель. Проницательность многих суждений из дневников и записных книжек писателя поразительна. Он не был знаком с теорией систем, но зато по-настоящему знал и чувствовал систему природы и место в ней человека и именно поэтому интуитивно приходил к подлинно системным решениям проблем личности в обществе и природе. Его размышления о природе и человеке, о личности и индивидуальности, о характере и особенностях творческой деятельности и многое другое вливались в русло общей идеи интеллектуального единения, близкой идее Интегрального интеллекта. Два с лишним десятилетия, отделяющие от нас пришвинские „Глаза земли“, — десятилетия, до предела наполненные бурными событиями во всех областях жизни, — нисколько не умалили свежести и глубины этих размышлений. Напротив, подобно хорошему вину, со временем их ценность лишь повысилась. „Независимая экспертиза“ Пришвина используется на протяжении книги как своего рода „контрольный опыт“, подтверждающий правильность хода мысли автора».

Книга «Интегральный интеллект» — одно из многих свидетельств живого участия Михаила Пришвина в нашей борьбе за завтрашний день. В одном лишь можно возразить Ю. Шейнину: восхищающая его прозорливость писателя основывалась не столько на интуиции, сколько на сознательном научном предвидении. Ведь Пришвин, прежде чем стать писателем, был ученым, стоявшим на позициях передовой науки своего времени.

Он учился в Рижском политехническом институте, в Лейпцигском и Йенском университетах, то есть получил лучшее по тому времени образование в области естественных и философских наук. Диалектику учил он «по Гегелю», а труды Маркса, Энгельса, Бебеля, Лассаля читал в подлиннике. Был у него хотя и небольшой, но весомый революционный опыт: участие в марксистском студенческом движении; год, проведенный в царской тюрьме; высылка в деревню под гласный надзор полиции.

Вернувшись в начале века из Германии, Пришвин занимается исследованиями в лаборатории академика Д. Н. Прянишникова в Петровской (ныне Тимирязевской) сельскохозяйственной академии, работает агрономом в земствах, в крупных помещичьих хозяйствах, пишет статьи и книги по сельскому хозяйству. Оставив через несколько лет агрономию, обращается к собиранию и изучению фольклора, к журналистике. И в художественную литературу, как сам потом скажет, приходит медленным, «тележным» путем — через земледельческую работу в деревне, фольклористику и этнографию, репортерский очерк. С уникальным для писателя знанием народной жизни.

О Пришвине говорили: писатель-географ, писатель-охотник, писатель-путешественник, писатель-Берендей… При этом на первый план в читательском сознании выступали Берендей, путешественник, охотник, географ. Писатель же оставался в тени. Однако чем дальше по времени уходит от нас Пришвин, тем очевиднее, что был он прежде всего писателем — в том высоком понимании этого слова, какое дала миру наша отечественная классическая литература. То есть гражданином, летописцем народной жизни и народной судьбы, искателем правды и борцом за нее, провозвестником нового. Пришвина сравнивали с писателями-натуралистами С. Аксаковым и И. Соколовым-Микитовым, с учеными-популяризаторами М. Мензбиром и Д. Кайгородовым. Сам Пришвин сравнивал себя с Маяковским. В дневнике 1946 года у него есть запись: «Читаю взасос Маяковского. Считаю, что поэзия — не главное в его поэмах. Главное то, о чем я пишу каждый день, чтобы день пришпилить к бумаге. Потомки, может быть, и будут ругаться, но дело сделано — день пришпилен.

И это пришитое есть правда, которой, оказалось, служил Маяковский».

И вот какова сила предрассудка! В представлении традиционного литературоведения образы «певца природы» Пришвина и «агитатора, горлана-главаря» Маяковского столь разительно далеки друг от друга, что десятки людей цитировали и даже комментировали эту запись и никто из них не заметил: а ведь она не только о Маяковском, но и о Пришвине. Объясняли характеристику Маяковского, данную Пришвиным, и не обратили внимания на самохарактеристику писателя.

Между тем Пришвин объединяет главное в поэмах Маяковского с тем главным, «о чем я (то есть Пришвин) пишу каждый день, чтобы день пришпилить к бумаге». С дореволюционных времен ведет он дневники, которым, по собственному признанию, отдает «главные силы свои писателя». О них он скажет: «Не больше ли всякой повести эти записи о жизни, как я их веду?».

Дневники, из которых уже к началу 40-х годов составились «Фацелия» и «Лесная капель», а много позже «Глаза земли» и посмертные «Незабудки»; дневники, немногие отрывки из которых в последнем собрании сочинений заняли не менее четверти всего объема; дневники, бывшие для писателя его лабораторией, кладовой слова, аккумулятором тем, идей, образов, находивших воплощение в рассказах и повестях, — самое важное и только теперь по достоинству оцениваемое наследство, оставленное нам Пришвиным.

День за днем «пришиты», «пришпилены» их строчками десятилетия народной жизни, как они преломились в душе русского писателя, счастливо сочетавшего, по слову Горького, талант поэта и разум мудреца. «И это пришитое есть правда», — скажет потом Пришвин.

Запись о Маяковском вошла в книгу «Глаза земли» под названием «Правда Маяковского». В 1950 году Пришвин напишет: «Поэзия у Пушкина, у Л. Толстого и у всех русских классиков есть дыхание правды».

Четырьмя годами раньше: «Реализм в искусстве — это есть, иначе говоря, путь к правде: искусство на пути к правде». Так кровно заинтересовано размышлять о коренных для социалистического искусства проблемах правды и реализма мог, разумеется, только художник, который по самой природе своего дарования — публицистического, исследовательского — не мог находиться в стороне от животрепещущей политики, от определяющих течений времени.

В 1931 году, когда рапповские вульгаризаторы искусства особенно ретиво бранили писателя за «отрыв от современности», Пришвин имел все основания напомнить: «Когда после первых лет революции начала возрождаться литература, ведь это я был единственным писателем, который явился в Госплан и предложил себя в сотрудники, как исследователь жизни».

«Исследователем жизни» Пришвин ощущал себя всегда, с первых шагов в литературе. И тогда, когда шел «за волшебным колобком» вековечной народной мечты о лучшей доле на Север, в «край непуганых птиц», и в Крым, в заволжские леса и заиртышские степи. И тогда, когда журналистом дореволюционных газет писал «по самым горячим следам» корреспонденции о столыпинской деревне с бунтующей голытьбой и кулаком-мироедом, об антинародной мировой бойне, в которую вовлекли Россию царь и капиталисты, о позорном угнетении царизмом национальных окраин и о голодных переселенцах…

В прошлом веке жанр, в котором более всего работал Пришвин, назывался «физиологическим очерком». Позже появился термин «производственная литература». Сейчас мы говорим: «социологическая проза». Пришвин нашел свой рабочий термин — «исследование журналиста». Такой подзаголовок дал он книге «Башмаки», написанной в 1925 году по заданию Госплана. Прочитав эту книгу, А. М. Горький писал Вяч. Шишкову: «М. М. Пришвин очень угодил мне „Башмаками“. Хитрая вещь».

В начале 20-х годов в голодной, разутой, разоренной гражданской войной России Пришвин ставил проблемы, которые многим читателям казались странными, несвоевременными. Половина страны ходила в лаптях, а писатель требовал, чтобы нарождающаяся обувная индустрия заботилась не только о числе выпускаемых пар, но и об их изяществе.

В книге Пришвина техника увидена в теснейшей связи с психологией, характером, способностями, мировоззрением человека труда. Анализируя талдомский башмачный промысел, на смену которому шли кооперация и растущая государственная промышленность, писатель в экономике и технологии промысла разглядел два типа отношения к труду. Кустари издавна делились на «погонщиков» и «волчков». «Погонщики» — ремесленники, работающие на «вал». Качество их не занимает. Их изделия грубы, примитивны. Цель — произвести побольше и, стало быть, побольше заработать. «Волчки» — истинные художники. Каждая пара сработанной ими обуви неповторима. Она — плод вдохновения, искусства, мастерства. «Волчки» — бессребреники. Заработки их в сравнении с «погонщиками» невелики. Зато их изделия славились в Европе и поныне украшают музеи, вдохновляя сегодняшних модельеров.

Пришвин раскрывает зависимость между деловыми и гражданскими качествами людей, между характером экономики и уровнем общественного сознания. Отнюдь не случайно «погонщики», как правило, консервативны и невежественны, некомпетентны и нелюбопытны, самодовольны и нетерпимы, тогда как «волчки», высмеянные «погонщиками» за донкихотство и непрактичность, жадны до всего нового, новаторы и революционеры по самой своей сути.

Приветствуя вытеснение кустарей-одиночек — «погонщиков» и «волчков» — фабричной социалистической индустрией, Пришвин в то же время со всей остротой ставил вопрос о качестве труда, выражал тревогу, как бы пренебрежение к этой стороне дела, погоня за количественными показателями не привела в конце концов к торжеству «традиции» «погонщиков». Будто бы и справедливо рассуждает управляющий фабрики «Парижская коммуна»: «„Волчки“ работают на буржуазию, а фабрика стремится создать массовый механический башмак для рабочей женщины». Но Пришвин убежден — «без красоты люди жить не могут», и советская труженица, конечно же, стократ более достойна красивой обуви, чем неработающая нэпманша.

Много позднее угадывание современности в якобы «несовременных» вещах Пришвин назовет пробным камнем истинного творчества. Удивляясь сегодня актуальному — и с психологической и с народнохозяйственной точки зрения — звучанию «Башмаков», как, впрочем, и многих других «старых» пришвинских книг, мы понимаем, что под «несовременными вещами» Пришвин разумел не одну вечную природу. Речь шла о той степени писательской зоркости и проникновения в диалектику бытия, когда в незначительном открывается значительное, в умирающем — живое, во второстепенном — главное, в уходящем — зерна будущего.

Задачи злободневные (скажем, народнохозяйственные, экономические) Пришвин ставит и решает попутно. Главным для него остается нравственное возвеличивание человека, рост, созревание его души.

О поколении, к которому принадлежал писатель, принято говорить, что оно соединило два века. И какой же долгой представляется нам сегодня его жизнь! Пришвин родился в 1873 году, умер в 1954-м. Мальчиком он мог бы слышать разрывы бомб, бросаемых народовольцами в царя и его приближенных. В молодости — залпы рабочих винтовок на баррикадах Красной Пресни.

Когда орудия «Авроры» возвестили наступление новой эры, Пришвину было уже сорок четыре года. А затем последовали гражданская война, борьба с разрухой, первые социалистические стройки. Победа советского народа в Великой Отечественной войне и новое мирное строительство, рождение и упрочение мировой социалистической системы…

Всему этому Пришвин был современником и, как современник, всем существом жил страстями своего времени, его болью и его надеждами. Неудивительно, что писатель разделил с иными своими соотечественниками некоторые ошибки и заблуждения, не всегда — особенно в час крутой революционной ломки — умел мгновенно и безошибочно сориентироваться во времени. Удивительно другое: то, что народный гуманный талант писателя воистину соединил «век нынешний и век минувший», протянув в наши дни из далекого прошлого крепкую нить преемственности тех нравственных, духовных ценностей, которые наследуют, сберегают и умножают люди развитого социалистического общества.

Впрочем, и это выглядит закономерным, если не забывать, что время для Пришвина не застывший слепок с мгновения, а сама жизнь в ее неостановимом течении. Мысль писателя всегда созвучна времени. И потому она не застывает в мертвых формулах, не претендует на окончательность и абсолютность. Это вечный поиск, вечное приближение к истине.

Когда Пришвин говорит: «Правда есть истина, ограниченная временем», «правды надо держаться — истину надо искать», — это не попытка удивить читателя парадоксами. В полном согласии с материалистической диалектикой писатель понимает правду как истину относительную, достигнутую людьми на сегодняшний день, проверенную опытом, подтвержденную практикой. Но истина относительная еще не вся истина. Она лишь часть всей истины, истины абсолютной, к достижению которой всегда устремлены создание и воля человека, которая завоевывается, расширяя пределы правды, но никогда не будет исчерпана, постигнута до конца. По Пришвину, истина — это та часть абсолютной истины, которая открывается нам сегодня, это как бы правда завтрашнего дня.

К ней, к этой завтрашней правде, и направлена творческая мысль художника. Обнимая прожитое, она опирается на весь духовный опыт человечества. Именно это дает ей силу устремляться вперед. Так стрела башенного крана тем протяженнее и надежнее, чем тяжелее уравновешивающий ее груз.

Вот откуда эта поразительная созвучность Пришвина нашей эпохе. Его записи сделаны не сторонним наблюдателем. В собственной душе, из глубин которой добывается художником необходимое людям слово, видит он отражение всемирно-исторических перемен, характеризующих непростой и нелегкий путь человечества из царства индивидуализма и эксплуатации в мир подлинной свободы и гуманизма. Пришвин глядел в самую суть, в корень.

«Вдруг понял, — записывает он однажды, — что слово общество заменяет нам теперь то, что раньше называли человеком. То самое, над чем я тружусь уже несколько лет: назвать одним словом всего человека (весь человек в одном лице в противоположность сверхчеловеку).

Но только у нас теперь под словом общество понимают организацию, между тем как всего человека я представляю себе как организм».

Прошлое, настоящее, будущее человека — все слито в одной фразе. Потому что Пришвин уловил не факт, а процесс. Процесс отрицания социалистическим обществом личности, сформированной в духе буржуазного индивидуализма, и одновременного рождения личности коммунистической, которая, совершенствуя себя, изменяет и самое общество. «Этика социализма, — замечает Пришвин, — в том, чтобы маленькому вдунуть душу большого». Так по-своему выразил писатель гуманнейший смысл Великой Октябрьской революции, существо воспитательной деятельности ленинской партии, нацеленной на подъем самосознания каждого до высот человеческого духа, свободно обнимающего, как бы вбирающего в себя весь мир. Своей мыслью об обществе-организме, состоящем из личностей нового типа, сознательно и с полной самоотдачей выполняющих роли, которые необходимы обществу и к исполнению которых они наиболее способны, Пришвин отразил тенденцию наших дней, когда, как указывает Л. И. Брежнев, «с развитием социалистической демократии происходит постепенное перерастание нашей государственности в коммунистическое общественное самоуправление».

В своих книгах — будь то «Родники Берендея» или «Жень-шень», «Неодетая весна» или сказка-быль «Кладовая солнца», военная «Повесть нашего времени» или повесть-сказка «Корабельная чаща», романы «Кащеева цепь» и «Осударева дорога» или бесчисленные рассказы, очерки — Пришвин никогда не обращался к читателям, как к массе людей, подобно тому, как выступают ораторы на митингах. Он всегда обращался своим словом к отдельному конкретному человеку, лично к тебе, ко мне, к нему — к своему единомышленнику, другу.

«Есть книги для всех, и есть книги для каждого, — говорит Пришвин. — Для всех учебники, хрестоматии, для каждого книга — то зеркало, в которое он смотрится и сам себя узнает и познает в истине.

Книга для всех учит нас, как нам надо за правду стоять. Книга для каждого освещает наше личное движение к истине».

«Книгой для каждого» является все, написанное М. Пришвиным. Но эта книга — в особенности. Она составлена из дневниковых записей. «Дорогой к другу» называл Пришвин свой труд литератора. «Дорога к другу» — так названа и эта книга.

Дневники никогда не были для Пришвина сугубо частным делом. Он нисколько не походил на тех авторов-моралистов, которые убеждены в своем исключительном праве знать «все», а читателям предлагают кусочки препарированного по своему разумению знания. Все искания и сомнения Пришвина, все его радости, и открытия, и гнев, и боль, и поражения, и победы, и заблуждения, и восторги, любовь и отрицание с предельной искренностью отливались в слово и выносились на люди.

Это в нем, в Пришвине, сообразно ходу времени, совершался великий акт обновления и обогащения души, разрушались, отмирали рудименты старого индивидуалистического сознания и строилась новая личность. Дневники писателя — правдивейшее зеркало этого процесса, охватившего всех без исключения граждан нашей страны. Вот почему для любого из нас эти записи — великолепная школа души. В ней мы учимся постигать красоту мира, открывать лучшее в себе самих и в окружающих нас людях, учимся быть счастливыми.

Ведь в сущности дневники, да и все творчество Пришвина — это глубоко поучительная картина пути отдельного человека к такому счастью, которое было бы не только своим особенным, личным, но и частью большого общего счастья людей на земле. Чувство радости жизни, родственное внимание ко всему сущему, умение творить радость для других — таковы, по Пришвину, некоторые совершенно обязательные условия для успеха в достижении счастья. Дорога к другу оказывается, таким образом, дорогой к счастью. Это путь художника слова к читателю, но также и путь каждого из нас к себе самому и к другому человеку, и к природе. Путь единения, взаимопонимания, сотрудничества, человеческой солидарности, поисков гармонии в себе и в мире и себя с миром.

Хотя мысль Пришвина часто отливается в форму афоризма, это не афоризм, не максимы в их традиционном значении. Не надо пытаться извлечь из пришвинских записей готовые формулы на все случаи жизни. Значение писательских раздумий как раз в том, что они будят мысль читателя, служат как бы трамплином для наших собственных раздумий и поисков. Ведь только мы сами можем определить свои координаты по отношению к природе, к ценностям культуры и цивилизации, к другим людям, как корабль определяет свое местоположение и курс по расположению небесных светил. Записи Пришвина — как лоция и небесный свод для корабля. Но думать, решать капитан обязан сам.

Пришвинское слово нагружено мыслью и оттого нуждается в труде понимания. Легкомысленный взгляд неминуемо скользнет по поверхности. Необходимо усилие, чтобы проникнуть в глубину пришвинского слова. «Дорога к другу» должна стать вашей настольной книгой. Ее не нужно читать залпом, как роман. Лучше читать медленно, долго, понемногу, время от времени возвращаясь к прочитанному, как возвращаются к доброму собеседнику, к другу. И главное, читать с глубоким личным участием, — думая, сопоставляя слово писателя с собственным пониманием, мысленно примеряя сказанное к своей жизни.

«Дорога к другу» разделена на главы, как и все другие книги М. Пришвина. Но это деление, независимо от того, произведено оно самим писателем или составителем, всегда условно. Условны и названия глав. Книгу можно открыть на любой странице, начать чтение с любого абзаца. Ибо каждое высказывание в ней в определенном смысле автономно. Но в то же время все они — части единой и цельной системы пришвинского миропонимания, где все так же взаимосвязано и взаимообусловлено, как в реальной жизни.

Пришвин — классик. Теперь, по прошествии почти четверти века после смерти писателя, это можно утверждать с полной ответственностью. С годами небывало растут тиражи пришвинских книг. Но еще быстрее растет число читателей — друзей Пришвина. Потому что чем ближе наше общество к осуществлению коммунистического идеала, тем нужнее становится нам Пришвин, тем значительнее его роль в нашей жизни.

Когда-то его считали слишком умиротворенным, слишком «добрым» для века, раскаленного огнем классовых битв. Писателю говорили, что он ошибается. Нужна была прозорливость великого Горького, чтобы увидеть в пришвинском творчестве не отставание от времени, а забегание вперед. Это Горький отвечал критикам Пришвина, что писатель вправе ошибаться «в сторону той правды… которая одна только и необходима людям, которой они и должны воодушевить самих себя…»

Сегодня эта правда — правда борьбы людей за справедливость, дружбу, доверие, мир — все прочнее овладевает сердцами. И в достижении этой правды почетное место принадлежит классику русской советской литературы, «поэту и мудрецу» Михаилу Пришвину.

И. Мотяшов