Идеологические качели

Идеологические качели

Из всех большевистских руководителей Брежнев менее всего интересовался вопросами идеологическими. Человек очень простой по натуре, получивший сугубо хозяйственно-административный опыт в молодые и зрелые годы, он был далек от всяких гуманитарных интересов. Литературой, музыкой, театром, изобразительными искусствами никогда не увлекался и знал их довольно плохо. Вкусы у него были самые простецкие, как бы сказали раньше — мещанские. Любил Людмилу Зыкину, песенки начинающей Аллы Пугачевой, наших пошловатых эстрадников и Пахмутову с Кобзоном. Все люди его поколения обожали кино, однако Леонид Ильич и этой слабости избежал, только любил до самозабвения «Семнадцать мгновений весны» и смотрел запись снова и снова.

Итак, от Ленина и Сталина он в этом отношении отличался существенно, а вот с Хрущевым, наоборот, были схожи: культурный уровень и вкусы у них были примерно одинаковы. Но и тут Леонид Ильич имел перед своим предшественником огромное преимущество: Хрущев по-дурацки, постоянно «залезал» в идеологические области и культуру, в чем не понимал ни шиша. Брежнев с этими сферами обходился крайне осторожно, по сути, вообще избегал их. Что ни говори, но тут Брежнев был неизмеримо осмотрительнее и политичнее Хрущева, о «культурной политике» которого осталось множество смешных анекдотов. Самый забавный был рожден во времена дурацкой борьбы Никиты с «абстракционизмом» (он же в ту пору поднимал сельское хозяйство и довел людей до талонов на муку): встретились как-то колхозник и художник. «Да, — жалуется колхозник, — вот ругает нас Никита Сергеевич за недоработки». — «Да вот и нас, — говорит художник, — Никита Сергеевич тоже стал ругать». — «Вам-то легче, — вздыхает колхозник, — все-таки Никита Сергеевич в искусстве-то понимает…»

В представлении сегодняшнего обывателя-телезрителя уровень образования подменяется свойством гладко и шустро болтать, поглядите, если не лень, любое ток-шоу. При этом бедный российский человек не учитывает, что всякий популярный «телеведущий» читает лишь написанную для него кем-то «бегущую строку», невидимую зрителем, при этом сам «ведущий» может быть дурак-дураком (как часто и бывает). Журналюги разного рода, с учеными степенями и без оных, очень любили недавно поносить Леонида Ильича за его речевые ошибки. Вот что писал генерал-политрук Волкогонов:

«Он был малообразованным человеком. В своих рабочих записях, резолюциях, пометах он делал множество ошибок (обесзкуражить, Бон (вместо Бонн), хокей, Ново Сибирск, Веньгрия, Дюсендорф, Чаушестку, Шерванадзе, Кисенджер и т. д. и т. п.). Мне несколько раз приходилось присутствовать при выступлениях Брежнева. В начале семидесятых годов он выступал в большом зале Главпура перед военачальниками. Как только отрывался от текста, мы слышали речь малограмотного человека, но довольно живую и житейскую».

В советское время от политического деятеля не требовалось быть эстрадным актером, совсем иных качеств от него ждали. Да, Хрущев и Брежнев были малообразованны, писали и говорили не без ошибок. А вот кто их сменил, присмотримся к ним. О смешных ошибках в речах Горбачева с хохотом говорила вся страна. Речевые уродства Ельцина воспринимали уже с отвращением. Так в лучшую или худшую сторону ушли недавние кремлевские деятели от прежних?.. История еще не закончилась, подождем ответа.

Не имея никакого вкуса к делам культуры и искусства, Брежнев тем не менее на посту Генерального секретаря должен был постоянно заниматься вопросами идеологии и принимать личное участие в решении важнейших из них. А таких в великой идеократической стране набиралось превеликое множество, и постоянно.

В этой области Брежнев двинулся по привычному для него пути, перекладывая основную ответственность на непосредственных подчиненных. Во все брежневское время главнейшим идеологом страны был М. Суслов. Важно знать, что он был выдвиженцем Л. Берии, который в своих заговорщических планах хотел противопоставить его А. Жданову как идеологу патриотического направления (год спустя после неожиданной смерти Жданова, Берия «слепил» так называемое «ленинградское дело», физически уничтожив ждановских сторонников в Питере и Москве). Суслов прослужил в партийных верхах в Кремле тридцать пять лет (только Сталин мог с ним отчасти соперничать по этому своеобразному «стажу») и все время оставался непреклонным интернационалистом, не любил исторической России, а Православие прямо-таки ненавидел. Менялись вожди, но он в этом не менялся.

Колючий, замкнутый, питавшийся одной гречневой кашей, ездивший на лимузине со скоростью не более 40 километров, он был крайне несимпатичен, его звали Кощей. Ярый ненавистник Церкви, именно он подтолкнул глупого Никиту на суровые гонения против Православия в начале 60-х. При Брежневе, у которого мать была глубоко верующей, а сам простоватый Леня сохранил все же в душе (пусть суеверный) страх Божий, Кощей опять интриговал против Церкви, но тщетно. Лишь 22 сентября 1981 года, когда Брежнев уже сильно ослаб, ему удалось протолкнуть постановление ЦК «Об усилении атеистической пропаганды». Оно было, однако, настолько секретным, что даже идеологические руководители высокого ранга его в глаза не видели (я, например, не встречал ни одного человека, его читавшего). Так и провалились предсмертные антихристовы действия Кощея в бюрократическую бездну…

Таков вот оказался у Генсека Брежнева соратник в Политбюро по идеологии. Простоватый Леня, скучавший по молодости лет над цитатами из Маркса и Ленина и отродясь не открывавший тяжелых томов их сочинений, явно тушевался перед начетническим всезнайством Кощея. Более того, с тем невозможна была охота и послеохотничьи развлечения, что тоже очень сдерживало Брежнева в общении с ним. Подготовку идеологических вопросов он всегда оставлял за Сусловым.

Так было, и о том все знали. Но Леонид Ильич, как мы теперь знаем, был совсем не прост, хотя никогда не корчил из себя знатока «искусства и литературы», как пошлый и самоуверенный Никита — вот уж истинный простак! Недавно о том интересно рассказал А. Байгушев, имевший возможность наблюдать Генсека в домашнем, так сказать, кругу.

«Александр Николаевич Яковлев в «Сумерках» оскорбленно вспоминает, как Брежнев начал рассказывать о том, как еще в Днепропетровске ему предложили должность секретаря по идеологии. «Я, — сказал Брежнев, — еле-еле отбрыкался, ненавижу эту тряхомудию, не люблю заниматься бесконечной болтовней…» «Произнося все это, Брежнев, — сердится Яковлев, — поднял голову и увидел улыбающиеся лица, смотрящие на меня. Он тоже повернулся в мою сторону. «Вот так», — добавил он и усмехнулся».

Могу вполне предположить, что Яковлев не преувеличивает: все именно так и было. На Брежнева страшное впечатление произвел позор Хрущева, и он панически боялся попасть не в дугу. Об идеологии, понимая, что он в ней все-таки не специалист, говорил только в самом узком кругу и всегда не один раз советовался прежде, чем что-то для себя решить.

А на публику Брежнев и вовсе всегда разыгрывал этакого немудреного «простачка», рабочего «рубаху парня». Всегда, явно переигрывая, с нажимом делано отшучивался: «Идеология? Это не ко мне. У нас в партии есть для этой тряхомудии Суслов». Но в узком кругу на даче в Заречье среди самых, самых своих не было для него больше объекта для постоянного высмеивания, шаржирования, чем Суслов. Между своих он искренне считал Суслова чем-то вроде задника на сцене, который прикрывает его хитрую брежневскую закулисную режиссуру. Он насмотрелся на партийную элиту, искренне в душе ее презирал».

В Советском Союзе во все времена имелись и негласные идеологические области. Ведала ими Лубянка, а во главе ее уже сам Брежнев с 1967 года поставил Ю. Андропова. Ну, о том уже сказано, напомним лишь, что русскую идею он ненавидел куда острее, чем сам Кощей. Итак, оба соратника тут — из одной колоды, и ясно, какого цвета масти были там сокрыты. Остается только оценить здоровую русскую природу самого Леонида Ильича, который на русофобскую сторону не становился никогда, даже на посту Генсека, оставшись советско-русским патриотом.

«Пражская весна» породила в Москве и Ленинграде кучки подражателей, в основном среди так называемой «творческой интеллигенции», а точнее — среди окололитературных, околокиношных и прочих советских «образованцев». Они составляли разного рода машинописные обращения «к мировой общественности», которые распространяли среди им подобной публики. И, разумеется, снабжали этим добром разного рода радиоголоса. Те озвучивали это на всю нашу огромную страну, и потрясенные советские граждане на Урале, в Закавказье или в Заполярье с изумлением узнавали, что в столице кипит борьба за «свободу»… Пиком тут стала крошечная «демонстрация» на Красной площади в Москве в дни ввода наших войск в Чехословакию.

Ну, демонстрантами занялось ведомство Андропова, а более многочисленными протестантами и подписантами — ведомство Суслова. Суровый Кощей словоблудия не любил, причем всякого. Болтунов наказали, хоть и очень мягко, уж совсем не по-сталински. Сохранился затерянный в пыли времени документик — о наказании членов Союза писателей Москвы, в тех делах особенно наследивших. Все отделались выговорешниками разных видов, но куда более характерно другое. Из тридцати пяти фигурантов лишь несколько оказались русскими, включая известного впоследствии Владимира Максимова, а более тридцати прочих — с совсем иными данными в «пятом пункте». И то был точный срез национальных соотношений в данном раскладе. С тех пор и в течение всех семидесятых Суслов и Андропов неуклонно одергивали разного рода «диссидентов» (об этом речь далее), но проделывали это осторожно, ибо Брежнев крайностей не любил и их не одобрял, хотя в непосредственные дела обоих ведомств не влезал.

Только раз он вмешался в дела сусловского ведомства, и весьма решительно, и по очень важному вопросу, в 1975 году был подготовлен очередной том «Истории КПСС» о первом послевоенном десятилетии. Руководителем был Б.Н. Пономарев, имевший образование «красного профессора», но ставший «академиком от ЦК КПСС». Был он твердым, но скрытым противником Сталина. В макете тома отрицательно осветили XIX съезд партии, прошедший в 1952 году, последний сталинский. Не сообразил пустяковый «академик», что Генсек Брежнев был избран в Центральный комитет, а потом и в Секретариат именно на том самом съезде.

Точно до сих пор не известно, на каком уровне выступил по этому поводу Брежнев, ничего в печати не появилось, до сих пор ученые до подлинных документов не добрались (да пытались ли?). Однако тогда знал о том весь так называемый «идеологический актив» столицы. Пономаревские старатели осудили съезд за низкий, видите ли, образовательный уровень. Но это уже в послесталинское время партчиновники стали навешивать себе ученые звания (тот же Пономарев членкором сделался в 1958-м, а академиком — в 1962 году, ученый от многомудрого Хрущева!). Сюда и направил Брежнев свой упрек, и довольно впечатляющий. Мы, делегаты того съезда, воевали, а потом трудились над восстановлением разрушенной Родины, нам не было времени и возможностей заниматься учеными изысканиями, — вот так примерно, как мы слышали в семидесятых годах, сказал Брежнев.

Злополучный том вернули «на доработку», а Пономарев так и остался кандидатом в члены Политбюро, полноправным членом не стал, не простил ему Брежнев того навета на все сталинское поколение.

Так начались знаменитые брежневские «качели» — шаг в одну сторону (одобрение или осуждение) точно соответствовал шагу в сторону противоположную. Что ж, своя простоватая мудрость тут была.

Теперь Суслов с молчаливого одобрения Брежнева начал выкорчевывать засевших в пропагандистском аппарате сталинистов. Главное свершилось в течение 1969 года, в 90-летие Сталина. Год начался с резкого выпада шелепинских сторонников: появилась в «Коммунисте» статья явно про-сталинского толка, с обвинениями в адрес либеральных идеологов, среди подписавших значилось несколько работников ЦК и один из помощников Брежнева, Голиков. Верхушечные сталинисты получили поддержку со стороны «своего» фланга: в середине года в «Октябре» появился боевой роман Кочетова «Чего же ты хочешь?» — критика разрядки и сближения с Западом была там последовательной и удивительно смелой. Однако у Кочетова не имелось свежей положительной идеи, а от русского возрождения он резко и враждебно отмежевался (роман был столь скандальным, что его не издали отдельной книгой, это сделали только в Минске — Машеров был последовательный противник разрядки и борец с сионизмом, в конце концов он доигрался). К концу года к изданию готовились сочинения Сталина и многое прочее, но… ничего не вышло, сусловские люди пересилили.

Они все же были мастера высокого класса, поэтому нанесли своим профанам-соперникам удар страшной силы, а главное — с неожиданной стороны. В том же 69-м в тихой Финляндии международный лазутчик, советский гражданин, бывший зэк и мелкий фарцовщик в юности некий Виктор Луи передал западным издательствам «мемуары Хрущева». Документ, как показало время, был в целом подлинным, но хорошо и целенаправленно отредактированным. Основная нехитрая идея «мемуаров» — разоблачение негуманного Сталина, но особенно его «антисемитизма» (то, что простоватый Никита сам был грубым антисемитом, редакторов не смущало). Мировая «прогрессивная общественность» стала на дыбы: как! в Советском Союзе собираются вновь возвысить этого негодяя и антисемита?! Ясное дело, многие руководители западных компартий, а также все «прогрессивные деятели» доложили в ведомство Пономарева о своем негодовании. Пришлось, так сказать, согласиться с «прогрессивным общественным мнением» и реабилитацию Сталина отложить.

1969 год закончился, к несчастью для Шелепина и его сторонников, жалкой статейкой в «Правде», опрокинувшей все надежды сталинистов. В начале 70-го сусловцы извергли из своей среды двух сталинистов, занимавших ключевые посты в идеологии: зав. пропагандой ЦК Степанова и председателя Госкомиздата Михайлова (бывшего сталинского выдвиженца на XIX съезде), а также кое-кого помельче. Шелепин, Полянский и Мазуров еще ходили на заседания Политбюро, но жизнь текла уже мимо них. Вся власть в стране сосредоточилась в двух родственных центрах: Брежнева с его помощниками и Суслова — Пономарева (жены всех троих были одного происхождения). Ну и примкнувший к ним Андропов…

Невидимый, но исключительно важный этот переворот оказал немедленное и очень сильное влияние на текущую идеологическую обстановку. Укрепившейся правящей группе уже не нужна стала шумная антисоветская оппозиция: как великое общественное движение оно могло привести бог знает куда. Принимаются внешне жесткие меры: снят Твардовский, убраны из журнала наиболее воинственные либералы, усмиряется задиристая «Юность». Более того: резко придавили полулегальное «демократическое движение», теперь не нужна была «пражская весна» в Москве, власть находилась в надежных руках. Наиболее непримиримых диссидентов выслали в Париж, Иерусалим и Калифорнию, чтобы они тут не мутили воду своим честолюбивым нетерпением. Наконец, евреям разрешили широкий и, по сути, ничем не ограниченный выезд за рубеж: недовольство с этой стороны было ликвидировано полностью.

Однако положение стало резко меняться с тех пор, как появилась «Молодая гвардия», возглавляемая Анатолием Никоновым. Об этом человеке со временем будет написано много, а сейчас, когда он скончался в полной безвестности, пришла пора сказать: то был подлинный русский самородок. Получив образование, лишенный литературных и иных гуманитарных дарований, он обладал природным вкусом и безупречным чутьем на все хорошее и дурное. Самодумкой, без подсказки он понял значение русской истории и культуры, распознал разрушительные силы, плясавшие на поверхности в разного рода маскхалатах. Необычайное обаяние и бескорыстие позволили ему сделаться подлинным вдохновителем первых важнейших шагов русского возрождения. Как и положено у нас, недооцененный современниками на Родине, он получил должную оценку у международных русофобов. Сомнительный француз Леон Робель, женатый на выпускнице МГУ и вхожий во многие московские салоны, писал в 1972 году в парижском либерально-марксистском журнале: «Когда Александра Твардовского вынудили отказаться от руководства журналом «Новый мир», во всем мире много говорили об этом… Когда же в начале прошлого года главный редактор журнала «Молодая гвардия» был освобожден от своих обязанностей, это решение, политически намного более важное, прошло при полном молчании…» Да, Робель был прав: снятие Никонова было действительно «политически более важным», чем отставка спившегося и устаревшего Твардовского.

Подчеркнем, что никакой особенной стратегии и тактики у неопытных и наивных молодогвардейских деятелей не имелось. Все казалось очень просто: руководители страны находятся в плену у омертвелой марксистской догмы и русофобской революционной традиции, этим пользуются враги России, подсовывая им разные вредные соблазны; надо объяснить руководителям, что и как, разоблачить подлинное лицо «новомировских» и всяких иных либералов и… все станет хорошо, постепенно СССР преобразуется в Великую Россию и начнет излечивать застарелые болезни. Раззвонили они обо всем этом в своем журнале на всю страну.

Конечно, если бы Цуканов и Суслов имели бы твердые убеждения и политическую смелость, наплевали бы они на жалкие обрядовые предрассудки и отправили бы наглых мальчишек, куда следует. Но они были боязливые интриганы, более всего опасавшиеся, как бы партия и народ не прознали бы об их истинных симпатиях и склонностях. Рассказы молодогвардейских ветеранов о том, как их «разобрали» тогда, рисуют ужасающе убогий оппортунизм брежневской команды. Но все же дело свершилось, в конце 1970-го Никонов был довольно мягко убран из «МГ» и переведен на почетную должность редактора «Вокруг света». Больше в журнале никого не тронули. Это было куда менее сурово, чем обошлись недавно с «новомировцами». Отсюда возникло суждение, неоднократно отмеченное потом в западных работах, что молодогвардейцы, дескать, были очень сильны и имели крепкую опору в верхах. Совсем наоборот. Это противники «МГ» были невероятно слабы идейно и ничего не могли противопоставить растущему Русскому Возрождению. Отсюда и явная слабость первых репрессий: даже выговоров не последовало, не говоря уж о худшем.

За всей этой внешней слабостью и вялостью явно просматривается, однако, неявная воля самого Брежнева. В угоду остаткам сталинистов убрали «новомировских» либералов, теперь вот приструним расшалившихся молодогвардейских патриотов. Но в обоих случаях тихо, мирно и без особого там публичного скандала… Вряд ли Брежнев даже примерно так про себя думал, поступал он в этой малоизвестной ему сфере скорее по наитию, но поступал в силу своего понимания политики логично.

Эта молчаливая, осторожная, но безусловно принципиальная линия Брежнева в идеологии особенно отчетливо проявилась во время громкого политического скандала, вызванного появлением большой статьи Александра Яковлева в «Литературной газете». Яковлев — деятель известный, его представлять не надо, однако уточним одно лишь обстоятельство. Еще с горбачевских времен он выдавал себя за прирожденного поборника «демократии». Лукавил, как и во многом ином. Был он партийным карьеристом, и только. Хладнокровно организовывал высылку Солженицына, например, поднял шумиху вокруг процесса Синявского — Даниеля…

Опытный аппаратчик, Яковлев знал, что Суслов и правящие помощники Брежнева (а все они были от Андропова) очень не любят все русско-патриотическое. Не поставить это на карту? Генсек сероват, ничего толком в идеологии не понимает, объяснят ему, надо полагать, каким принципиальным марксистом-ленинцем является товарищ Яковлев… Но недооценил интриган своего Генсека!

Да, что ни говори, но выбор судьбы определяется все же не анкетными данными и даже не пресловутым «пятым пунктом». Например, первый зам. Отдела пропаганды Яковлев родом из ярославского села, жену имел русскую, но целиком поставил на линию разрядки (возможно, тут помогло его долгое пребывание в США в качестве стажера). Соседом Яковлева по даче был Цуканов, что облегчало дело.

Конечно, никаких глубоких идей у Яковлева не имелось, но, как ярый карьерист, он почуял, что хотелось бы идеологическому руководству, а как бойкий человек не побоялся рискнуть. Он повел атаку на молодогвардейцев по всему фронту, используя для этого весь громоздкий идеологический аппарат. Недостатка в разоблачениях не было, но брань стала уже привычной, ее перестали бояться. Сами молодогвардейцы не стеснялись ее вовсе, огрызались и наступали, создавая тем самым в Советском Союзе опасный пример. Надо было снимать и наказывать, это ясно, но как? Как сделать это под руководством вялых бюрократов, страшившихся малейших потрясений? Нужно было «решение» по поводу «МГ». Яковлев долго интриговал, но пробиться сквозь бюрократическую трясину не сумел. Играть так играть, и он решил состряпать партийное решение сам. Советники и помощники охотно подтолкнули его под локоток (дурака не жалко), и вот в ноябре 72-го появилась громадная статья Яковлева «Против антиисторизма».

Вся убогость сусловской внутриполитической линии потрясающе точно выражена в этом кратком заголовке! Во-первых, выступление ведущего идеолога направлено не на утверждение неких партийных истин, а против чего-то, — партия, стало быть, идет по чьим-то следам? Во-вторых, что это за обвинение — «антиисторизм»? В марксистском лексиконе накопилось множество жутких политических ярлыков, но о таком не слыхивали. Наконец, просто смешна словесная убогость заголовка: если латинское «анти» перевести на русский язык, то получится: «Против противоисторизма»!..

Брежнев был хитер и осмотрителен, очень осторожен, он действительно отличался миролюбием, то есть неприязнью к резким и крутым мерам. Его личное влияние на политику страны в 70-е годы нельзя недооценивать. Перебор Яковлева для осторожной и оппортунистической линии Брежнева был слишком уж вызывающим: если всякий замзав, даже и дружный с помощниками, начнет так действовать, то… Не надо забывать, что Брежнев в 1972 году не успел еще превратиться в живой труп, как десять лет спустя. Итак, Яковлева срочно и унизительно сослали в провинциальную Канаду. При этом Генсек якобы произнес: «Этот м…к хочет поссорить нас с интеллигенцией!»

Очень интересна судьба яковлевской той статьи уже в нынешнее буржуазное время. О ней стали вспоминать, давая самые разные, порой противоположные, оценки. Казалось бы, Яковлев должен был высказаться в этой связи широко и полно, теперь-то его не сковывала партийная дисциплина. Нет, высказался он кратко, явно неохотно, избрав трибуной малотиражный архивный журнал «Источник»:

«Пустое дело разбирать сегодня мою статью, оценивать ее формулировки, примеры, весь ее стиль. Она была опубликована в определенное время. В своей критике национализма я опирался на цитаты из Маркса и Ленина. Любые отклонения от сложившихся стереотипов были бы пресечены партийной цензурой, независимо от служебного положения автора. Добавлю, что с некоторыми своими оценками я и сам сегодня не согласен.

Главное — в политической сути статьи, ее направленности. Взяться тогда за перо меня побудило осознание той угрозы, которую несла все возрастающая сила националистических и шовинистических взглядов, все более опутывавших общество с конца 60-х годов. Это неминуемо влекло за собой сползание к национал-коммунизму с его основными известными миру атрибутами, характерными для национал-социализма. На этом пути было бы завершено дело, начатое «вождем всех времен и народов», — создание имперской идеологии коммуно-фашизма.

К сожалению, время подтвердило мои опасения. Сегодня, когда речь заходит о возрождении большевизма в форме коммуно-фашизма, корни этих трагедий следует искать именно в национализме, имперской идеологии. Кстати, многие литературные деятели, упомянутые в моей статье, и сегодня являются глашатаями особого рода спекулятивного «патриотизма», по сути своей агрессивного шовинизма».

Очень скромно, даже застенчиво высказался автор русофобской статьи в 1996 году, при полном всевластии Ельцина, Березовского и Чубайса! Имен не назвал — ни тех, о ком сожалеет, и тех, кого и тогда обзывает «нацистами». Словом, уклонился от обсуждения. Понимал, что выглядит он с любой течки зрения, как партийный карьерист, и только. А статью свою, имея огромные издательские возможности, так и не опубликовал. Автору данной книги пришлось за него проделать эту работу.

…Точно такую же осторожную осмотрительность проявлял Брежнев и во всех прочих острых идеологических вопросах. В 70-х годах самыми шумными в этом ряду стали дела писателя Солженицына, академика Сахарова и других. Брежнев вмешиваться во все эти скандалы не желал, перекладывая решение на Суслова, а потом все чаще и чаще на Андропова, который все более входил в силу. Зять Брежнева Ю. Чурбанов вспоминал в этой связи:

«Помню, как-то раз он с Андреем Андреевичем Громыко обсуждал вопрос о выезде из СССР. Тогда Леонид Ильич достаточно резко сказал: «Если кому-то не нравится жить в нашей стране, то пусть они живут там, где им хорошо». Он был против того, чтобы этим людям чинили какие-то особые препятствия. Юрий Владимирович, кажется, придерживался другой точки зрения по этому вопросу, ведь многих людей не выпускали из-за «режимных соображений», это было вполне естественно. Сейчас тоже выпускают не всех. Не помню, чтобы в разговорах Леонида Ильича возникало имя Солженицына, — кажется, нет, ни в положительном, ни в отрицательном аспектах. Может быть, Щелоков что-то докладывал Леониду Ильичу о решении Вишневской и Ростроповича, с которыми был дружен, но Леонид Ильич в эти вопросы не вмешивался. Все-таки это была прерогатива Юрия Владимировича Андропова. А вот об Андрее Дмитриевиче Сахарове разговоры были. Леонид Ильич относился к Сахарову не самым благожелательным образом, не разделял, естественно, его взгляды, но он выступал против исключения Сахарова из Академии наук. Суслов настаивал, причем резко, а Леонид Ильич не разрешал и всегда говорил, что Сахаров большой ученый и настоящий академик. Какую позицию в этом вопросе занимал Юрий Владимирович, я не знаю, все-таки это были вопросы не для домашнего обсуждения. Одно могу сказать твердо: письмо Сахарова к Брежневу в домашнем кругу никак не комментировалось. Может быть, оно просто не дошло до Леонида Ильича? Трудно сказать. Но никаких разговоров вокруг этого письма не было и в доме о Сахарове не говорили».

Да, Брежнев стремился уклониться от неприятных его натуре острых мер против известных интеллигентов, к которым он, человек из трудового народа, привык относиться почтительно, как к людям образованным и наделенным талантами. Однако подчиненные «доставали» его в таких делах, стремясь переложить ответственность. Особенной настойчивостью отличался тут темный интриган Андропов. 7 февраля 1974 года он направил Генсеку в высшей степени характерное письмо:

«Совершенно секретно Особая папка.

Леонид Ильич!

Обращает на себя внимание тот факт, что книга Солженицына, несмотря на принимаемые нами меры по разоблачению ее антисоветского характера, так или иначе вызывает определенное сочувствие некоторых представителей творческой интеллигенции… Исходя из этого, Леонид Ильич, мне представляется, что откладывать дальше решение вопроса о Солженицыне, при всем нашем желании не повредить международным делам, просто невозможно, ибо дальнейшее промедление может вызвать для нас крайне нежелательные последствия внутри страны. Как я Вам докладывал по телефону, Брандт выступил с заявлением о том, что Солженицын может жить и свободно работать в ФРГ. Сегодня, 7 февраля, т. Кеворков вылетает для встречи с Барром с целью обсудить практические вопросы выдворения Солженицына из Советского Союза в ФРГ. Если в последнюю минуту Брандт не дрогнет и переговоры Кеворкова закончатся благополучно, то уже 9—10 февраля мы будем иметь согласованное решение, о чем я немедленно поставлю Вас в известность. Если бы указанная договоренность состоялась, то, мне представляется, что не позже чем 9—10 февраля следовало бы принять Указ Президиума Верховного Совета СССР о лишении Солженицына советского гражданства и выдворении его за пределы нашей Родины (проект Указа прилагается). Самую операцию по выдворению Солженицына в этом случае можно было бы провести 10–11 февраля.

Все это важно сделать быстро, потому что, как видно из оперативных документов, Солженицын начинает догадываться о наших замыслах и может выступить с публичным документом, который поставит и нас, и Брандта в затруднительное положение. Следовало бы не позднее 15 февраля возбудить против него уголовное дело (с арестом). Прокуратура к этому готова.

Уважаемый Леонид Ильич, прежде чем направить это письмо, мы в комитете, еще раз самым тщательным образом взвешивали все возможные издержки, которые возникнут в связи с выдворением (в меньшей степени) и с арестом (в большей степени) Солженицына. Такие издержки действительно будут. Но, к сожалению, другого выхода у нас нет, поскольку безнаказанность поведения Солженицына уже приносит нам издержки внутри страны гораздо большие, чем те, которые возникнут в международном плане в случае выдворения или ареста Солженицына.

С уважением Ю. Андропов».

Весьма необычный документ в партийно-советской переписке, на это нельзя не обратить внимания! Внешне похож на личное письмо некоего Юрия Владимировича к Леониду Ильичу, в конце даже «с уважением» поставлено. Но хитрый Андропов знал свое дело! Вопрос острый, и, прежде чем ставить его на Политбюро, как бы оно ни было уже послушно тогда Генсеку, надо упредить его лично, и только его. А уж пусть он решает… Андропов, помня судьбу своего предшественника Семичастного, пуще всего боялся потерять доверие Брежнева. А заодно и вовлекал его в свои дела…

По тогдашнему идейному раскладу Солженицын считался «славянофилом», его ссылка, согласно уже устоявшимся брежневским «качелям», с очевидностью подсказывала некие карательные меры против западника Сахарова (уж тот-то был поборником буржуазного Запада без всяких кавычек!).

С Сахаровым еще долго возились, перекидывая его с ладони на ладонь, как горячий блин: и уронить нельзя, и съесть горячо. Но вот в декабре 1979 года наши войска вдруг ввели в Афганистан, о чем подробнее далее. В мире поднялась такая шумиха, что нашему руководству стало уже все равно — одним воплем больше или меньше… Пусть уж будет больше: и сослали Сахарова в Горький. Выглядела эта ссылка странновато — огромный город в сердце России, старейший образовательный, культурный и научный центр. А миллион его жителей, они что, тоже были ссыльными? Но Андропову плевать на все было, лишь бы прикрыть дело: въезд в город иностранцев был наглухо закрыт. И решили. Вряд ли эти и все подобные меры радовали Леонида Ильича, но что ж делать? Они оба были явные и нескрываемые антисоветчики, а Брежнев с юности и до конца преклонных дней был всей душою за Советскую власть.

Весьма выразительно брежневские «идеологические качели» выявились в его отношениях с писателем Михаилом Шолоховым. Они были знакомы, и давно, внешние отношения их оставались самые благоприятные. Нет прямых свидетельств, но и сомнений нет, что Брежнев относился к писателю с подобающим уважением, хотя роман «Тихий Дон» вряд ли когда-либо одолел до конца — длинно это было бы, да и тяжеловато ему читать. Русско-патриотическая линия Шолохова была всегда очевидной и твердой, он ее никогда не скрывал, напротив. Брежнев, разумеется, о том знал, как и про то, что старый интернационалист Суслов писателя чрезвычайно не любил.

19 июня 1970 года Шолохов из станицы Вешенской обратился к Генсеку с кратким письмом, отчасти деловым, отчасти личным:

«Дорогой Леонид Ильич!

В этом году исполняется 400 лет со дня официального узаконения царем Иваном Грозным существования Донского казачества. Событие это, как известно, имеет немаловажное значение для истории государства Российского…

Не писал по этому вопросу раньше потому, что подходили юбилейные дни Владимира Ильича и все остальное, естественно, отодвигалось на задний план.

Шлю добрые пожелания и обнимаю.

Ваш М. Шолохов».

Для современного читателя, который постоянно видит на телеэкране упитанных мужиков, украшенных неизвестными погонами и наградами и одетых в казачьи мундиры, может возникнуть непонимание, что за сложность такая — провести юбилей Донского казачества? Нет, в те годы еще твердо придерживались догмы, что казаки — сословие «реакционное», а Григорий Мелехов — «отщепенец»… Все это советские граждане воспринимали еще со школьных учебников. В этой связи письмо Шолохова следует признать исключительно смелым.

Отметим попутно, что писатель очень хорошо понимал душу своего высокого адресата: на юбилей Ленина ссылается, называя его Владимиром Ильичем, хотя со дня апрельских торжеств прошло уже четыре месяца, можно было бы уже отдохнуть… Отметим, наконец, что последнее слово письма — «обнимаю», значит до того обниматься им уже приходилось, и возможно — не раз.

Шолохов был членом ЦК КПСС, поэтому пользовался в необходимых случаях фельдсвязью, письмо достигло Кремля быстро, помощники передали его «самому». Уже 25 июня Брежнев собственноручно наложил резолюцию: «Тов. Демичеву П.Н. Прошу рассмотреть — затем обменяемся мнением по поднятому вопросу» (отметим уж сразу две ошибки тут: тире вместо запятой, а слово «мнение» в единственном числе).

Тогдашний секретарь ЦК по идеологии Петр Нилович Демичев был ничтожеством из ничтожеств. Инженер-химик по анкете, химические проблемы он знал еще хуже, чем вопросы культуры, хотя этой областью долго руководил в масштабах всего Советского Союза. Главная его задача была — всячески избегать личной ответственности за любое мало-мальски серьезное решение. И вдруг Генсек подкидывает ему такое дельце — решать вопрос о юбилее политически подозрительного казачества!

Демичев велел своему аппарату подготовить соответствующие бумаги по поводу 400-летия донцов. Идеологические чиновники пришли в ужас от этой дерзости, запаслись соответствующими бумагами от историков-марксистов и подготовили справку на Секретариат ЦК: «Развертывать какую-либо пропагандистскую работу, посвященную 400-летию Донского казачества, было бы нецелесообразным». Отметим, что готовил русофобский документик А. Яковлев, будущий «демократ».

«Справку», подготовленную командой Яковлева, утвердили на Секретариате 18 сентября. Ее подписали Суслов, Кириленко, Демичев и другие, но подписи Брежнева под документом нет. Хоть был он «совершенно секретный», но не хотел Леонид Ильич оставаться в истории недоброжелателем великого писателя, которого весьма чтил. А донские казаки? Ну, они и куда худшие времена переживали…

В семидесятые годы в общественной жизни страны уже не происходило шумных гласных идеологических скандалов. Прекратились кампании «подписантов», престиж журналов «Новый мир» и «Юность» упал, наиболее решительные люди из либерально-еврейского лагеря перебрались за рубеж, оставшиеся перешли на «самиздат». С другой стороны, уже не нужно было менять руководство журнала «Молодая гвардия», прежняя патриотическая линия там продолжалась, но уже без резких выпадов. Брежнев был, видимо, доволен этой «тишиной» в идеологии, но тишина эта была обманчивой. О подлинном положении дел в области идеологии изложено в новом письме Шолохова к Брежневу восемь лет спустя. Цитируем основные положения письма:

«Дорогой Леонид Ильич!

Одним из главных объектов идеологического наступления врагов социализма является в настоящее время русская культура, которая представляет историческую основу, главное богатство социалистической культуры нашей страны. Принижая роль русской культуры в историческом духовном процессе, искажая ее высокие гуманистические принципы, отказывая ей в прогрессивности и творческой самобытности, враги социализма тем самым пытаются опорочить русский народ как главную интернациональную силу советского многонационального государства, показать его духовно немощным, неспособным к интеллектуальному творчеству. Особенно яростно, активно ведет атаку на русскую культуру мировой сионизм, как зарубежный, так и внутренний. Широко практикуется протаскивание через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру, противопоставление русского социалистическому. Симптоматично в этом смысле появление на советском экране фильма А. Митты «Как царь Петр арапа женил», в котором открыто унижается достоинство русской нации, оплевываются прогрессивные начинания Петра I, осмеиваются русская история и наш народ. До сих пор многие темы, посвященные нашему национальному прошлому остаются запретными. Чрезвычайно трудно, а часто невозможно устроить выставку русского художника патриотического направления, работающего в традициях русской реалистической школы. В то же время одна за другой организуются массовые выставки так называемого «авангарда», который не имеет ничего общего с традициями русской культуры, с ее патриотическим пафосом.

Деятели русской культуры, весь советский народ были бы Вам бесконечно благодарны за конструктивные усилия, направленные на защиту и дальнейшее развитие великого духовного богатства русского народа, являющегося великим завоеванием социализма, всего человечества.

С глубоким уважением Михаил Шолохов.

14 марта 1978 г.».

Ныне к письму уже необходимы пояснения. Давно позабытый фильмик про царя Петра и его арапа вызвал по выходе в 1976 году большой, хоть и негласный, скандал. Режиссер А. Митта (Рабинович) единственным наследником Петра Великого показал его арапа в исполнении Владимира Высоцкого. Суть картины очевидна: в дикой России только нерусский человек может быть умным и благородным. Сценарий слепили опытные драмоделы Ю. Дунский и В. Фрид, а взвинченную музыку сочинил А. Шнитке — будущий великий гений, а тогда лишь скромный лауреат Госпремии им. Н.К. Крупской.

Русофобское то киноизделие было настолько открытым, что вызвало многочисленные письменные протесты. В августе 1977 года автор данной книги привез эти материалы к Шолохову в Вешенскую, писатель очень ими заинтересовался.

Теперь, после великого погрома государства Российского и его культуры, ясно видно, как далеко глядел и временно призывал великий русский писатель! Впрочем, рассказ тут не о Шолохове, а о Леониде Ильиче Брежневе. Сразу отметим чисто внешнее различие тональности писем.

В своем новом послании Шолохов уже не шлет Генсеку «добрых пожеланий» и тем паче не «обнимает» его. Тон письма крайне серьезен и к шуткам никак не располагает. Далее. На полученном документе нет одобрительных резолюций Брежнева, однако невозможно предположить, чтобы Генсеку такого рода письмо не доложили бы. Значит… обиделся Леонид Ильич, усмотрел в шолоховских упреках упрек и самому себе, своей ничтожной политике в идеологической сфере (правильно усмотрел!). Обиделся, рассердился и отправил письмо для рассмотрения и ответа новому секретарю ЦК по идеологии, сменившему Демичева, — им стал бывший редактор «Правды» М.В. Зимянин. Был он примерно таких же дарований, как и его предшественник, но, человек Суслова, он явно был сторонником его интернациональной линии.

Зимянин, в отличие от Демичева, не постеснялся проявить свои взгляды. Он подписал записку, направленную в Секретариат ЦК, в которой выступлению писателя давалась недвусмысленная оценка: «Записка тов. Шолохова, продиктованная заботой о русской культуре, отличается, к сожалению, явной односторонностью и субъективностью оценки ее современного состояния, как и постановки вопроса о борьбе с нашими идеологическими противниками».

Итак, русско-патриотические заботы писателя не воспринимаются вовсе, но это еще далеко не все, далее Шолохов осторожно намекает на тех, с кем он как раз призывал бороться! Читаем: «Главную задачу наши противники видят в том, чтобы подорвать или ослабить социалистические принципы русской советской культуры, противопоставить ее культуре других народов СССР». Каких именно «народов», не уточнялось, но о сионизме тут далее сказано кое-что:

«Изображать дело таким образом, что культура русского народа подвергается ныне особой опасности, связывая эту опасность с «особенно яростными атаками как зарубежного, так и внутреннего сионизма», — означает определенную передержку по отношению к реальной картине совершающихся в области культуры процессов. Возможно, т. Шолохов оказался в этом плане под каким-то, отнюдь не позитивным, влиянием». Во как! Писателю уже шьют «групповщину». А никакого сионизм в СССР нет. Тысячи граждан в Израиль не уезжают. И Высоцкий, исполняющий в русофобском фильме Митты главную роль, не носит постоянно галстук с могендовидом.

И вот итог: «Разъяснить т. М.А. Шолохову действительное положение дел с развитием культуры в стране и в Российской Федерации, необходимость более глубокого и точного подхода к поставленным им вопросам в высших интересах русского и всего советского народа. Никаких открытых дискуссий по поставленному им особо вопросу о русской культуре не открывать». Ясно, четко и вполне оскорбительно. Безликий партаппаратчик должен, видите ли, «разъяснить» великому писателю нынешнее положение в русской культуре. А то он не понимает этого, засев в своих Вешках и находясь «под каким-то влиянием»…

Секретариат ЦК 27 июня многостраничные бумаги Зимянина и иных утвердил, там красуются подписи Суслова, Кириленко, Черненко, всех остальных, но подписи Брежнева опять нет. Однако теперь эта обычная его уклончивость выглядела совсем иначе, нежели в 1970 году. Тогда речь шла о принципиальном, но все-таки второстепенном деле, теперь же — о корневых вопросах духовного развития страны. У Брежнева была прекрасная возможность — с помощью писателя, обладавшего громадным нравственным авторитетом во всем мире, начать хотя бы очень осторожное движение навстречу пробуждающейся духовности русского народа, основы и опоры социалистического Советского Союза. Но Брежнев ничего не понял и ничего не сделал.

Никаких оправданий тут ему нет и никогда не будет.

К концу жизни Брежнев оказался почти полностью окружен идеологическими советниками вполне определенного политического и национального толка. Особой его любовью пользовался очень сомнительный ученый из журналистов, ставший академиком, Николай Израилевич Иноземцев (отчество по паспорту — Николаевич), на XXVI съезде в 1981 году он стал даже членом ЦК КПСС. Но как острили соплеменники Иноземцева, жадность фраера сгубила… На посту директора Института мировой экономики начал подворовывать, попался, а тут еще его молодые забалованные сотруднички создали нечто вроде подпольного кружка. Вмешалось КГБ, Московский горком начал партийное дело. Иноземцев от страха скончался, но дело продолжалось.

Однако тут вовремя вступились друзья-советники Иноземцева. Позже об этом рассказывал Г. Арбатов с неприличной даже откровенностью:

«Мы с Бовиным решили попытаться во время уже намеченной встречи с Л.И. Брежневым, хорошо знавшим Иноземцева, поговорить об этом деле, если, конечно, состояние Генерального секретаря позволит завести такой разговор. Обстановка сложилась благоприятно. И мы рассказали Брежневу о невзгодах, которые обрушились на Иноземцева и, видимо, ускорили его смерть, и о том, что на послезавтра намечено партийное собрание, где постараются запачкать саму память о нем. Сказали также, что планируется учинить погром в институте.

Брежнев, для которого, судя по его реакции, это было новостью, спросил: «Кому звонить?» Мы, посовещавшись, сказали: лучше всего, наверное, Гришину, который был председателем партийной комиссии, тем более что и директива о проведении партсобрания исходила из МГК. Сделав знак, чтобы мы молчали, Брежнев нажал, соответствующую кнопку. Тут же в аппарате раздался голос Гришина: «Здравствуйте, Леонид Ильич, слушаю Вас».

Брежнев сказал, что до него дошло (источник он не назвал), что вокруг ИМЭМО и Иноземцева затеяно какое-то дело, даже создана комиссия по расследованию во главе с ним, Гришиным. А теперь намереваются посмертно прорабатывать Иноземцева, разбираться с партийной организацией и коллективом. «Так в чем там дело?»

Ответ был, должен признаться, такой, какого мы с Бовиным, проигрывая заранее все возможные сценарии разговора, не ожидали. «Я не знаю, о чем вы говорите, Леонид Ильич, — сказал Гришин. — Я впервые вообще слышу о комиссии, которая якобы расследовала что-то в институте Иноземцева. Ничего не знаю и о партсобрании».

Я чуть не взорвался от возмущения, но Брежнев, предупреждающе приложив палец к губам, сказал Гришину: «Ты, Виктор Васильевич, все проверь, если кто-то дал указание прорабатывать покойного, отмени, и потом мне доложишь». И добавил несколько лестных фраз об Иноземцеве.

Когда он отключил аппарат, я не смог удержаться от комментария: никогда не думал, что члены Политбюро могут так нагло лгать Генеральному секретарю! Брежнев только ухмыльнулся. Возможно, он считал такие ситуации в порядке вещей. Нас с Бовиным обуревали смешанные чувства. С одной стороны, мы были рады, что удалось предотвратить плохое дело. А с другой — озадачены ситуацией наверху и моральным обликом некоторых руководителей, облеченных огромной властью».