Эрмитаж с Малого подъезда

Эрмитаж с Малого подъезда

Наша 204-я школа имела двух шефов, располагавшихся в пяти минутах ходьбы на той же улице Халтурина: отдельный полк внутренних войск МВД и Государственный Эрмитаж. Внутренние войска как вскоре после революции въехали в казармы, построенные в середине XIX века для первого батальона и офицерского собрания лейб-гвардии Преображенского полка, так там и остались чуть ли не по сегодняшний день. В царское время преображенцы со своими офицерами из лучших аристократических фамилий и идеально вымуштрованными и тщательно обмундированными солдатами были очень удобны в непосредственном соседстве с императорским дворцом: и надежная многочисленная — почти тысяча штыков — охрана, и блестящий подбор кавалеров для интимных эрмитажных балов. Их советские преемники с буквами ВВ на погонах кирпичного цвета (краповых) несколько уступали по утонченности своим лейб-гвардейским предшественникам. Личный состав призывался в основном из Архангельской, Вологодской и Кировской областей, но народная молва всех краповых считала вологодскими, и репутация их соответствовала известной народной мудрости: «Вологодский конвой шутить не любит». Офицеры тоже не щеголяли чрезмерной изысканностью: почти все они были выпускниками училищ внутренних войск, а поступали туда юноши определенного настроя. Не на танкистов, летчиков и подводников шли учиться, а на охранников, лагерных надзирателей и конвоиров. Я как-то спросил офицера, демонстрировавшего нам чудеса скоростной разборки и сборки карабина Симонова, часто ли он с товарищами в Эрмитаже бывает. Чтобы попасть туда, заметим, даже на улицу из их казармы выходить не нужно — есть крытая галерея над Зимней канавкой. Капитан гордо ответил, что их регулярно два раза в год водят в эрмитажный лекторий, а потом показывают восковую статую Петра I и клещи, которыми он драл зубы у благодарных подданных.

Свое оружие наши ВВ-шные шефы не только показывали, но и давали нашим старшеклассникам пострелять из карабинов и пистолетов в своем тире. Я очень любил эти стрельбы, благо отличался некоторой меткостью — или, как говорят настоящие стрелки, «целкостью». Других проявлений шефства отдельного внутреннего полка над нашей школой не припомню.

Вот Эрмитаж… Ах, Эрмитаж… В самом слове заключено нечто прекрасное и в высшей степени петербургское. Ведь в чем заключается коренное различие между нашим европейским городом и слегка презираемой истинными питерцами «большой деревней»? Вовсе не в тротуаре-поребрике или в пышках-пончиках. А в том, что в ихних эрмитажах плотоядно поглощали салат оливье собственного изобретения и предавались сомнительным удовольствиям вроде варьете или синематографа. А в нашем Эрмитаже созерцали классические изваяния в знаменитом Греческом зале и размышляли о судьбах тысячелетних цивилизаций над древнеегипетскими саркофагами. И даже при разглядывании обнаженных тел, в обилии представленных и теми же изваяниями, и шедеврами живописи всех веков от «Адама и Евы» Гольциуса до «Танца» Матисса, ни у кого не возникает никаких мыслей, кроме самых возвышенных. А если и возникнут, он тут же их устыдится под укоризненным взором бдительной седой смотрительницы.

Шефство Эрмитажа над нашей школой выражалось в том, что музей давал нашим ученикам право бесплатного входа в музей и вне конкурса принимал желающих в детские кружки по истории и искусствоведению. Сразу после нашего возвращения с Дальнего Востока я записался в один из таких кружков, получил именной синенький пропуск со своей ушастой физиономией и стал ходить в Эрмитаж чуть ли не каждый день. Раз на занятие кружка, а другой — просто побродить по залам. За несколько месяцев досконально изучил расположение залов и галерей огромного музея и мог бы при необходимости служить живым справочным киоском. Иногда и служил — увижу растерянно озирающегося и переминающегося с ноги на ногу экскурсанта и спрашиваю: «Вы, наверное, туалет ищете?» В девяти случаях из десяти так оно и оказывалось, и я объяснял страдальцу дорогу к ближайшему заведению. А если вдруг выяснялось, что нужен ему не туалет, а вовсе даже нидерландское прикладное искусство периода поздней готики — и тут объяснение следовало незамедлительно. Конечно, я бы с еще большим удовольствием помогал симпатичным девочкам с осмысленными лицами, которых тоже немало встречалось в эрмитажных залах, но спрашивать их о туалете мне было как-то неловко. Многие посетители ходили по музею группами с экскурсоводами, и я часто пристраивался к ним и внимательно слушал объяснения. Со временем не осталось ни одного отдела или экспозиции, о которых не получил бы подробных сведений, причем по нескольку раз. Вдобавок многое узнавалось из кружковых занятий и лекций, а еще больше — из книжек. Я брал их и в школьной библиотеке (куда, кстати, некоторые из них поступали от наших эрмитажных шефов), и в библиотеке самого музея тоже просиживал по многу часов.

Как и любого нормального мальчика, а тем более из офицерской семьи, в Эрмитаже меня в особенности интересовало старинное оружие, рыцарские доспехи и батальная живопись. Я пристально разглядывал старинные аркебузы и мушкеты, двуручные мечи — «пламенеющие» и простые, шпаги всех эпох и фасонов. Конечно же, воображал себя мастерски фехтующим этими прекрасными клинками во славу… Вот во чью славу я стал бы обнажать шпагу лет этак триста тому назад — этот вопрос иногда мелькал у меня в голове, но, не находя ответа, тут же улетучивался. К тому времени я перечитал почти всего Фейхтвангера, да и исторических книг освоил достаточно, чтобы реалистически оценивать свои шансы попасть в боевые товарищи к Атосу с Портосом или в сержанты к капитану Буонапарте. Но поскольку скорое изобретение машины времени мне тоже представлялось не слишком вероятным, то национально-сословные ограничения никак не повлияли на интерес к военной истории. А фехтованием я со временем занялся и домахался шпагой до второго разряда.

Историческое оружие выставлено во многих отделах Эрмитажа, но своего апофеоза достигает в Рыцарском зале с его взрослыми и детскими доспехами и всадниками в доспехах и полном вооружении. Гуляя через много-много лет по музею Метрополитен, я с удивлением обнаружил там очень похожий зал. И конные рыцари, и их оружие в витринах живо напомнили мне знакомую с детства коллекцию на Дворцовой набережной. И только совсем недавно узнал, что создавал нью-йоркскую экспозицию выдающийся знаток старинного оружия и исторического фехтования Леонид Ильич Тарасюк — тот самый, о котором ходили смутные полуфантастические слухи в период моих эрмитажных занятий. В это время он то ли досиживал лагерный срок, то ли только недавно освободился. А посадили его за то, что в 1953 году они вместе с двоюродным братом оборудовали в развалинах Чуфут-Кале в Крыму тайник с запасами консервов, медикаментов и прочего на случай, если придется скрываться от ожидавшихся репрессий против евреев вслед за «делом врачей». Потом Тарасюк вернулся в Эрмитаж и до эмиграции на Запад в 1972 году работал главным хранителем отдела оружия, в котором поддерживал образцовый порядок — несмотря на вошедшие в легенду мушкетерские эскапады вроде стрельбы из антикварных пушек и шуточные дуэли на рыцарском оружии. При его начальстве над эрмитажным арсеналом вряд ли мне с приятелем Севой довелось бы оказаться там взаперти, перепугав наших родителей и вызвав нешуточный переполох в главном музее страны. Вот как было дело.

Через несколько месяцев после моего поступления в детский исторический кружок при Эрмитаже открылся клуб юных археологов, и я немедленно перешел туда, соблазненный перспективой поехать летом в настоящую археологическую экспедицию. А пока что нам читали лекции и позволяли помогать научным сотрудникам и хранителям коллекций при работах в лаборатории, разборке и каталогизации коллекций в кладовых. По правде говоря, помогали в основном студенты-историки, а мы уж им подсобляли как могли. Вот как-то пришли мы с Севой после уроков в запасную кладовую оружия и стали помогать студенту-практиканту из педагогического института разбирать и описывать какие-то татарские, турецкие и персидские сабли из здоровенного деревянного ящика. Эти сабли в нем пролежали, наверное, лет сто, а то и больше. Тетенька-хранительница нам строго-настрого наказала клинки из ножен не вынимать (но мы их тихонько вынимали, только не до конца) и вообще поменьше их трогать. Работа же состояла в том, чтобы отцеплять старинные ярлыки, делать вместо них новые, аккуратно прицеплять их к саблям специальными шнурками и все данные с ярлыков записывать в большой разграфленный журнал. А сабли складывать в другой ящик, чтобы не путались. И все бы хорошо, но студент, к которому мы были приставлены в помощь, оказался то ли казахом, то ли киргизом. Говорил он хорошо, хоть и с акцентом, а вот разбирать написанные по старой орфографии ярлыки и писать такие же, но по-современному у него не очень выходило. В результате всю работу стали делать мы с Севой, студент же сначала слонялся по кладовой, примерял разные старинные шлемы и изнывал от безделья, а потом уснул в большом облезлом бархатном кресле. Через часик проснулся, посмотрел на часы и пошел искать, где бы ему чаю попить. Обещал и нам принести, но, видно, забыл, потому что больше не возвращался. А мы тем временем наполовину опустевший ящик перетащили за перегородку, чтобы не видно было, как мы сабли из ножен вытаскиваем и ими беззвучно фехтуем. Через полчасика слышим — дверь открылась, и смотрительница позвала по имени нашего студента. Ну мы ж не нанимались за него отзываться. Она подождала, что-то пробурчала про бездельников, и дверь захлопнулась. И только когда еще через полчаса Севе приспичило в туалет, мы поняли, что она не просто захлопнулась, а еще и заперлась и нам из кладовой не выбраться. Приставили уши к двери, прислушались — тишина. Часов ни у Севы, ни у меня не было, но и без них понятно было, что время позднее, все ушли домой — а нас забы-ы-ы-ли. Мы, конечно, как настоящие мужчины, да еще имеющие дело с оружием, хныкать не стали, но приуныли основательно. Хотелось есть, пить и прочее, а больше всего — домой. Ведь мы клятвенно обещали сразу после окончания эрмитажных занятий — а кончались они в шесть вечера — приходить домой ужинать, а не то… Утешало лишь то, что родителей все равно нету дома: мои собирались в этот вечер на концерт Аркадия Райкина, а Севина мама (отца у него не было) работала учительницей в вечерней школе. Посидели мы, погоревали, вспомнили разговоры про подземный ход через Неву, а заодно и про привидение императрицы Екатерины, обходящей по ночам залы своего дворца. Оптимизма такие разговоры нам не прибавили.

В общем, лучше бы все-таки мои на Райкина в другой раз пошли. Вернулись они домой после десяти — сынка нет, и ужин не тронут. Спросили у Стеши с Павлом — да нет, вроде не приходил. Бросились к Севе домой, благо недалеко и адрес знали. А там его мама только из своей школы пришла, руки ломает и валерьянку пьет. Побежали они втроем по набережной в Эрмитаж, достучались и докричались кое-как до охраны — где наши дети?! А в Эрмитаже, к вашему сведению, одних служебных помещений полтыщи, и где нас искать, непонятно. Хорошо, папа вспомнил, как я ему несколько дней назад морочил голову саблями и кольчугами, почему они их во время войны с немцами не применяли. После нескольких телефонных звонков дозвонились домой к хранительнице, та в растрепанном виде примчалась на такси, и все отправились в кладовую. То-то гулявшая по набережной публика удивлялась, с какой стати в музее свет на ночь глядя зажигают? Мы к тому времени успели вздремнуть, но топот спасателей (а их набралось человек десять) разбудил нас через запертую дверь. И мы выскочили из-за своей перегородки прямо в объятия двух ворвавшихся первыми мамаш. На следующий день весь Эрмитаж (кроме, конечно, несчастной смотрительницы) каламбурил по поводу юных историков, попавших в историю. В то время это воспринималось свежо — ведь «Мастера и Маргариту» тогда еще никто не читал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.