Торфяной профессор

Торфяной профессор

Этажом выше нас находилась единственная в доме отдельная квартира из четырех просторных комнат с эркером, или, как мы его называли, фонариком. В ней обитала семья «торфяного профессора», работавшего в расположенном на Марсовом поле Всесоюзном институте торфяной промышленности. Хозяин квартиры и выглядел как хрестоматийный профессор, чрезвычайно напоминая артиста Меркурьева в роли академика из фильма «Верные друзья»: крупная внушительная фигура, породистое лицо с бородкой, на голове всегда серая велюровая шляпа, а в руке либо большой кожаный портфель с серебряной дарственной табличкой, либо суковатая трость с костяным набалдашником. На лацкане пиджака у профессора красовалась медаль лауреата Сталинской премии, а по праздникам он надевал и солидную орденскую колодку.

К себе в институт профессор ходил пешком — идти-то было пять минут, но иногда за ним заезжала кофейного цвета «Победа» с шофером. В нее усаживались также профессорская супруга в шляпке с вуалью и их дочка Женя, задумчивая девочка на год старше меня, с большими красивыми глазами и длинной косой. Видно, ездили на дачу, потому что профессор в этих случаях бывал без галстука, а в жаркую погоду даже и без пиджака. Без этих атрибутов солидного ученого мужа он явно чувствовал себя неловко: встретившись как-то со мной глазами (а я, по-честному, смотрел не столько на него, сколько на Женю), он сконфуженно улыбнулся и сделал выразительную гримасу — ничего, брат, не поделаешь, заставляют…

Фамилия профессорской семьи была под стать их подчеркнуто интеллигентскому облику, что-то типа Подгаевские или Залесские — помню только, что она начиналась с приставки. У нас в переулке считалось, что они из дворян и чуть ли не белогвардейцев. Может, так оно и было, но после каждого очередного появления профессора с орденскими планками рассуждения на эту тему затихали.

Женя, как и полагалось профессорской дочке, училась не в нашей обычной школе, а в «английской» на Фонтанке, которую перед войной окончила моя мама. Как-то по дороге домой вижу: она тащит стопку книжек и то одну роняет, то другую. Я ее догнал, отобрал часть книжек, и мы пошли вместе. Книжки оказались на английском, обычные советские адаптированные издания для изучающих язык. Я стал их перебирать и вслух читать названия — к великому Жениному изумлению: она явно не предполагала в мальчике из «простой» школы таких лингвистических дарований. Когда же я раскрыл «The Last Inch» Джеймса Олдриджа и отбарабанил с окфордским прононсом целый абзац, то был немедленно отведен к ним на третий этаж, где до этого еще никогда не бывал.

Женины родители были дома и, выслушав дочкин дифирамб в мой адрес, принялись расспрашивать, откуда я так хорошо знаю английский и не жил ли за границей. Насчет заграницы я скромно подтвердил, что бывать приходилось (что в Китае — умолчал), а некоторые сведения в английском и приличное произношение объяснил коллекционированием марок и беседами с бабушкиной и дедушкиной соседкой Евдокией Тимофеевной. Как заложили в нее в Смольном институте свободное владение французским, английским и немецким, так и не вышибло их за сорок с лишним лет советской власти. Бывал у нас в доме и некий гость, свободно говоривший по-английски, — о нем ниже. Спросили меня о занятиях родителей и явно довольны остались, услышав о ведущем инженере закрытого НИИ и редакторе архитектурного издательства. Переглянулись и велели домработнице — о существовании которой я до этого и не подозревал — накрывать к чаю. Испытание чаепитием также было мною пройдено с честью — чаем не хлюпал, варенье с пальца не облизывал и самого пальца не отставлял по-мещански в сторону. В знак признания меня юным комильфо, достойным общения с его дочкой, профессор вручил мне для прочтения настоящую английскую книжку с прекрасными иллюстрациями — «Маленького лорда Фаунтлероя».

Душещипательные похождения юного американца в старой доброй Англии оказались на редкость занудным чтением, но бросить его означало потерю лица. Эта китайская концепция не была мне тогда известна, зато о принципе «пацан сказал — пацан сделал» я был наслышан от соседа по квартире. Вдобавок фаунтлеройское страдание сильно скрашивалось участием в нем Жени. Она так смотрела на меня своими широко раскрытыми глазами, когда я объяснял ей различия между британским и американским словоупотреблением — сведения о них я незадолго до того почерпнул из пособия польского издания, которое изучал в магазине «Книги стран народной демократии» на Невском… На покупку пособия денег не было, приходилось по часу стоять около магазинного стеллажа под недружелюбными взглядами продавщиц. Сначала отношения между нами были чисто товарищескими, как когда-то с моей воздвиженской подружкой Мариной, но постепенно Женя из девочки с косичкой становилась юной девицей — а я так и оставался мальчишкой, только высокого роста. Видно, я не совсем оправдывал ее ожидания по части многозначительных взглядов, нечаянных — и не только — прикосновений и тому подобных волнительных знаков симпатии.

Прошло несколько месяцев, и только мы общими усилиями добили маленького лорда, как Женю повадился провожать из школы парень постарше ее, довольно пижонского вида. С одной стороны, мне это было немного неприятно, а с другой — принесло облегчение, как бы освобождая меня от джентльменских обязанностей, о которых я только что вволю начитался на языке оригинала.

Юрка заметил моего, как он считал, соперника и предложил без сильных увечий, но убедительно отвадить его — «чтоб Аптекарский по Петроградке обходил». Я с благодарностью отверг дружескую помощь, сказав, что на Женьку «глаз не ложил» и хожу к ним больше ради профессорских книжек, что было очень недалеко от истины.

Одна из комнат их квартиры считалась кабинетом, и в ней был устроен огромный книжный шкаф до самого потолка. У шкафа стояла старинная лестница-стремянка красного дерева с широкой площадкой наверху, на которой можно было сидеть. Еще в кабинете были внушительный письменный стол с мраморным письменным прибором и бронзовой лампой, которая когда-то явно была керосиновой, стоял и кожаный диван с высоченной спинкой. Все это производило впечатление дома-музея какого-нибудь ученого типа Менделеева. В довершение этого подобия на стене висели портреты двух почтенных старцев — один с бородой, в сюртуке и маленькой шапочке, а второй без бороды, зато с длинными бакенбардами, в мундире с погонами и с орденами. Заходить в кабинет в отсутствие профессора было запрещено, и за этим в четыре глаза следили супруга и домработница. Но когда хозяину случалось бывать дома во время наших с Женей чтений, он сам нас туда зазывал, закрывал дверь и угощал дочку шоколадными конфетами — тайком от жены, считавшей, что это вредно для подрастающего организма. Мне, конечно, тоже предлагал, только я боялся прослыть сластеной и отказывался.

Зато лазал на стремянку и книги разглядывал вволю, особенно энциклопедии, которых у профессора было как минимум пять: Брокгауз и Ефрон, Британская чуть ли не в ста томах, Лярусс, какая-то немецкая и, разумеется, Большая советская. Чувствовалось, что эту библиотеку не сам хозяин квартиры начал собирать, а кто-то задолго до него. Я и спросил об этом, в ответ на что профессор показал мне на портрет старца в мундире и сказал, что это его дед, профессор Петербургского университета и член Российской академии наук. И два сына академика тоже были профессорами, и все по естественным наукам. И все, разумеется, покупали книги, так что неудивительно, что получилось такое собрание. А вот что в блокаду эти книги не сожгли — это на самом деле достойно удивления. У меня, говорит, была бронь от армии, только я ею не воспользовался и отслужил всю войну, а свою бронь, фигурально выражаясь, перевел на книги, и они всю блокаду пролежали замурованными в институтском подвале — от греха подальше.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.