Глава пятьдесят пятая Последние годы
Глава пятьдесят пятая
Последние годы
Между тем после операции по пересадке донорской почки Филатов прожил шесть лет. Нельзя сказать, что это были полноценные годы, поскольку некогда деятельный и активный человек теперь вынужден был большую часть времени проводить у себя дома в кругу семьи: жены Нины и кошки Анфиски. Однако, как уже отмечалось, и сидеть сложа руки Филатов не хотел: он продолжал заниматься литературным творчеством, а также выпускал на ТВ передачу «Чтобы помнили» (только теперь все синхроны с участием Филатова снимались в его квартире).
Российская пресса редко вспоминала о Филатове, да и сам он не очень охотно шел на контакт, считая, что рассказывать особо и нечего. Но если какой-то журналист и оказывался в его доме, то он видел перед собой уже другого Филатова: более спокойного. Что было вполне закономерно: когда человек заглянул в глаза смерти (а Филатов пережил состояние клинической смерти еще до пересадки донорской почки), то все претензии к окружающей действительности кажутся ему уже мелкими и несущественными. Он ценит каждую прожитую минуту и на всяческие дрязги старается не размениваться. В одном из своих тогдашних интервью Филатов рассказал следующее:
«Я раньше был очень злой. Может, это не выражалось ясно, но сейчас понимаю, что был. В молодости это как бы еще оправдываемо. Но я был такой же противный в возрасте, когда уже нельзя, когда люди успокаиваются. Я был зол на весь мир и брезглив. Была целая серия интервью в газетах, пока я их не прекратил. Такая пора, когда я всех отторгал, всех обвинял. На каком-то этапе понял, что это смешно. Я делал такую стихотворную сказку по Гоцци, и там у меня принц, который болен ипохондрией. И он говорит про себя: „Я круглый идиот, я принц Тарталья, безумные глаза таращу вдаль я. В моей башке случился перекос: я ем мышей, лягушек и стрекоз, свободный от морали и закона, я принародно писаю с балкона“. И так далее. „Какой болезнью я ни одержим, повинен в ней сегодняшний режим“. Это немножко автобиографично, я вдруг понял. Все плохо, все плохие, мир поменялся. А это не совсем так. Вот, я думаю, и наказание пришло…»
После этих слов многим показалось, что Филатов отрекся от своих прежних убеждений, осудил свой так называемый «красно-коричневый» период. Но это оказалось не так. Он всего лишь покаялся за свои резкости в отношении отдельных людей, но отнюдь не власти. И вот уже в декабре 1999 года Филатов дал другое интервью – журналисту газеты «Аргументы и факты» Борису Мурадову (отмечу, что это были последние дни пребывания у власти Бориса Ельцина, но об этом никто еще даже не догадывается) – где заявил следующее:
«Раньше я был экстремальнее, беспощаднее к людям, вообще по жизни. А сейчас пришла терпимость и осознание того, что жизнь умнее и многообразнее, чем я представлял. Если ты полагаешь, что знаешь весь спектр цветов и каким цветом кто окрашен, ты заблуждаешься…
У меня нет ощущения, что это полный конец. Все идет своим чередом. Необходимость реформ не вызывает сомнений. Другое дело – их качество. И еще одной из главных причин нынешнего кризиса мне представляется предательство интеллигенции, которая в очередной раз показала, что печется лишь о своих интересах, отнюдь не об общем благе. Нынешняя власть – чем она лучше вчерашней, большевистской? Тот же большевизм, тот же запал, та же пена у рта, так же истребляют людей… Необязательно ведь расстреливать, как при Сталине. Можно и потихоньку уморить, как сегодня морят. Это не большевики придумали, а сегодняшние демократы. Это и есть предательство…»
На вопрос «Тоскуете ли вы по прежним временам, сочувствуете большевикам?» Филатов ответил следующим образом:
«Отнюдь. Я сочувствую миллионам простых людей, которые сейчас оказались в полном дерьме. Что же касается моих убеждений, то я просто нормальный человек, как и большинство людей в этой стране, ни в какие движения не вливаюсь. Всю ущербность большевизма понимал с юных лет. Я был воспитан на „шестидесятниках“ – на Вознесенском, Евтушенко, Ахмадулиной, Аксенове… Я не могу похвастаться тем, что мне что-то запретили или в чем-то меня ущемили большевики. Потом, уже в период работы в Москве, в Театре на Таганке, были какие-то ожоги. Но это ерунда. Они лишь давали мне понимание всего того, что стоит за моим личным ожогом. Так что я не бунтовал, но и не был, разумеется, поклонником той власти. И когда я ругаю нынешнюю власть, то основываюсь на своих сегодняшних ощущениях, а не тоскую по прежним временам.
Сегодня многие испытывают скорее ностальгию по собственной молодости и по некоему покою. Покою на штыках – да, но не все ведь штыки были в лицо… Была все же некая «идиллия по-советски», а ныне – дикая разобщенность, люди тоскуют по прежней соборности, по коммуне.
Ужасно, конечно, что сегодня многим есть нечего, но в этом смысле бывало и похуже. Куда сильнее сейчас люди страдают психологически, от осознания того, что ты – ничто. Это больше всего оскорбляет…
Увы, нация деградирует. С русским языком хуже, с образованием. Да еще примитивщина и похабщина, которые людям сплошь и рядом навязываются под видом «культуры». В первую очередь сам народ, конечно, тянется к этому, но и навязывают ему. Порочный круг. Богатые люди оплачивают то, что им самим нравится, то, что они считают культурой, и всю эту «культуру» хлебают и спиваются…
Если человек не уважает и не любит себя, как он может уважать и любить другого? Бога в душах не стало, исчезло понятие греха, исчезло понятие «это плохо». Сегодня думают не о том, что плохо или хорошо, а что наказуемо или ненаказуемо. А такой «мелкий» грех, как вранье, – это как бы и не грех. И то, до чего страну довели, – не грех…»
Несмотря на болезнь, Филатов продолжал участвовать в создании передачи «Чтобы помнили». Однако теперь она выходила значительно реже, чем раньше, а потом ОРТ и вовсе приостановило ее показ. Но в феврале 2001 года этот цикл снова был возобновлен (19 февраля показали передачу о Всеволоде Санаеве). В эти же дни Филатова навестил у него дома журналист А. Чуклин, который описал этот визит следующим образом:
«Дверь в квартиру Филатова и Шацкой в большом сталинском доме на берегу Краснохолмской набережной открыла сама хозяйка. В просторной прихожей – зеркальный шкаф под потолок, стеллажи с книгами. На стенах, как в типичном актерском доме, фотографии, афиши. Из ванной в длинном черном халате с золотым шитьем на груди выходит Леонид Алексеевич. Нина Сергеевна без обиняков устанавливает регламент – час и ни одной минутой больше: „Леонид Алексеевич идет на поправку, но переутомлять его нельзя!“
Садимся за большой круглый стол. Из соседней комнаты к нам выходит белая пушистая кошка с приплюснутой мордочкой – хозяева говорят, что ее зовут Анфиской и она наполовину «ангорка». У Леонида Алексеевича на лице трехдневная щетина с изрядной проседью. Волосы гладко зачесаны назад. Голубовато-серые глаза спокойны и внимательны.
Филатов закуривает длинную и тонкую «дамскую» сигарету. Я вспоминаю о легендарных трех пачках сигарет, которые раньше были его дневной нормой. Оказалось, что норма не изменилась и по сей день: с сигаретами Леонид Алексеевич не желает расставаться ни за что…»
Как и обещала хозяйка, интервью длилось ровно час. Филатову было задано множество вопросов, я же позволю себе выделить лишь некоторые из них.
Чуклин: «Что было самым трудным после операции?»
Филатов: «После того как тебя прооперируют и удалят почки, год живешь на искусственном аппарате. Здесь не столько физические боли, сколько само ощущение умирания и желание уйти как можно достойнее. Не сломаться. Да и неловко кукситься, когда рядом столько людей стараются для тебя. Я видел, как страдают мои жена, мама, как девочки-медсестрички переживают, суетятся. Все мои мысли тогда были заняты одним – как бы достойнее держать себя…»
Чуклин: «Какие аргументы вы для себя находили?»
Филатов: «Разные. Пытаешься уговорить себя тем, что есть множество людей на земле, которым сейчас гораздо хуже. Когда наступал кризис и силы оставляли совсем, думал: и не такие, как ты, а по-настоящему большие люди уходили, и уходили спокойно, без шума, не привлекая к себе большого внимания. И в конце концов не один же ты умирающий на земле! Уходишь? Уходи! Только тихонько».
Чуклин: «А что держало в жизни?»
Филатов: «При всем этом всегда существовала некая чрезвычайно тоненькая ниточка, что связывала меня с окружающими, с моими близкими. Даже на самом краю я чувствовал их присутствие, их желание удержать меня. И очень много других людей участвовало в моем воскрешении. Я просто не мог не откликнуться на их усилия. Не мог согласиться с тем, что я уже труп».
Чуклин: «В одном из интервью вы, отвечая на вопрос журналиста о ваших любовных романах, сказали, что иногда поступали не благородно по отношению к подругам. Скажите, а вас женщины оставляли?»
Филатов: «Да, случалось, бросали и меня. Или не отвечали взаимностью. Но могу сказать одно: от женщин я всегда получал больше доброго и хорошего, нежели мог дать им сам. Я очень многим обязан женщинам. Они дарят нам чувство любви, которое так необходимо всем. Мы и живем, пока чувствуем. Мужчины не так совершенны, как женщины, и в этом есть какая-то большая тайна мира».
Чуклин: «Что сегодня доставляет вам радость в жизни?»
Филатов: «Много чего, но больше, конечно, мои близкие. Родные и друзья. С годами это понял четко. Если раньше жизнь моя была полифонической, где все главное и сразу, то теперь главное – жизнь, здоровье и покой тех, кто рядом. Раньше я боялся многого. Теперь боюсь только за своих близких людей. Я бы не хотел их пережить. Хотя, может, это тоже такая форма эгоизма».
Чуклин: «За последние годы у вас появилось много литературных поклонников. Вашими пьесами зачитываются, ищут, спрашивают в магазинах что-то новое. Над каким замыслом работаете сейчас?»
Филатов: «Замыслов много, и работа идет сразу в нескольких направлениях. Одно из них – сентиментальная сказка, комедия по мотивам „Белоснежки“. Это будет пьеса о жертвенной любви. Потому что настоящая зрелая любовь всегда жертвенна. Рассказ о влюбленном гноме, избранница которого – большая земная девушка. А он нелюдь, нечеловек. Сойтись им не дано. Но он все равно продолжает ее любить…».
Филатов и в самом деле работал на литературном поприще не покладая рук. Поскольку его произведения пользовались неизменным успехом у читателей, одно из крупнейших издательств России, «ЭКСМО», закупило у него «на корню» все, что выходило и еще выйдет из-под его пера. В итоге одна за другой свет увидели следующие книги Филатова: «Лисистрата» по Аристофану, «Опасный, опасный и очень опасный…» по роману Шодерло де Лакло «Опасные связи», «Рассказы чумного города» по мотивам «Декамерона» Боккаччо, «Голый король», «Золушка до и после» – всего за последние четыре года у Филатова вышло 16 книг.
О своих опытах на поприще литературы Филатов отозвался следующим образом: «Виктор Астафьев давал интервью перед смертью. И одна журналистка спрашивает: а каково это чувствовать себя гением, классиком? Он отвечает: ну как тебе сказать, девочка, конечно, это приятно, порхаешь, летаешь, а потом приходишь домой, заходишь в кабинет, видишь на полках Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова и как-то… успокаиваешься.
Слово «успокаиваешься» меня совершенно расплавило. Полезно включать себя в культурный контекст. Пишешь – и хорошо. Но не говори, что мастер. Подмастерье. Даже подмастерье подмастерья…
Грубо говоря, сегодняшний период – проверка на вшивость. Когда разговоры о том, что не пускают, не дают, кончились. И возникает вопрос: а что ты можешь? И выясняется, что не больно густо. И начинаются, как говорит Никита Михалков, интеллектуальные мастурбации. Но когда за этим нет живой жизни никакой… Преломлять можно что угодно. Надо понять, что есть основа. От чего танцуешь…
Если завтра скажут помирать и спросят, в чем смысл – не отвечу. Может, если б мне было 300 лет, к третьей сотне коряво, но я бы ответил… Вот сижу, царапаю, никому сто лет не нужно, но это меня кормит…»
Кстати, из своих коллег-литераторов Филатов в основном читал книги… женщин-детективщиц, вроде Полины Дашковой, Александры Марининой, Ирины Малышевой. При этом объяснил свое увлечение следующим образом: «У этих женщин-писателей больше выдумки, изощренности, изящества. Я не могу сказать, что это литература, которая сшибает с ног… Просто тренирует башку…».
Что касается актерского и режиссерского поприща, то с ними Филатов расстался навсегда. Причем без особого сожаления. Как заявил он сам: «Я нисколько не жалею, что перестал быть артистом. У меня есть тоска по многофункциональной жизни, по движениям быстрым, контактам, к которым я привык. А профессии не жалко. Не будь этой беды, что со мной приключилась, если б я однажды решил уходить, – ушел бы не раздумывая…»
Тем временем большой кинематограф не забывает о Леониде Филатове. Правда, речь идет не об актерстве или режиссуре, а всего лишь о писательстве. В 2001 году в творческой судьбе Филатова случилось знаменательное событие – в первый (и увы, в последний раз при его жизни) чужими руками было экранизировано его произведение. Речь идет о самой известной литературной вещи Филатова – сказке «Про Федота-стрельца», которую решил перенести на большой экран ленинградский кинорежиссер Сергей Овчаров (автор «Небывальщины», «Барабаниады», «Оно» и «Левши»). Однако, сохранив название сказки, а также пригласив туда маститых исполнителей (Андрея Мягкова, который играл Царя, Владимира Гостюхина – исполнил роль Генерала, Ольгу Волкову – Бабы-яги, Виктора Сухорукова – То-чаво-на-свете-нет, а также молодого актера Константина Воробьева, сыгравшего Федота), Овчаров настолько осовременил это произведение, что из него не только выветрился чуть ли не весь его лукавый слог, но во многом и смысл. А вместо них режиссер привнес много своего. Как пишет критик Наталья Сиривли:
«Вышивая свои узоры по канве филатовской сказки, Овчаров увлекается, дает волю фантазии и создает другое произведение, в котором литературные достоинства «канвы» местами просто неразличимы, а там, где различимы, – мешают, отвлекают, сбивают с ритма. Принципы немого бурлеска и сугубо литературной пародии вступают в фильме в трудноразрешимый конфликт; комическая пантомима и декламация гасят, глушат друг друга, отнимая у действия большую часть энергии…»
Овчаров привнес в картину много отсебятины. Например, его Царь спит с нянькой (с этого эпизода и начинается картина), Фрол Фомич и Тит Кузьмич у него евреи в лапсердаках и с пейсами (ведь кто как не евреи могут все достать, причем достать быстро), То-чаво-на-свете-нет предстает в образе бритого на полголовы мужика разбойного вида, а сам Федот-стрелец какой-то вовсе не героический, а больше истерический (однажды даже пытается по ходу дела застрелиться). Кроме этого, у Овчарова многие сюжетные коллизии сказки изменены, а некоторые ходы и вовсе досочинены на потребу времени. Например, То-чаво-на-свете-нет в его интерпретации – это русская идея, о которой в начале ХХI тысячелетия заговорили с новой силой. Как пишет все та же Н. Сиривли:
«Эмоциональная доминанта этого разухабистого фольклорного повествования – самоирония и растерянность: все вокруг люди как люди, а русский человек вечно проносит ложку мимо рта. И ничто ему не впрок – ни сказочная упавшая с неба удача, ни почти чудом давшаяся свобода… Все, к чему он привык, – служить, чертыхаясь, развратной, беззубой власти. Избавившись же от нее, „Федот-стрелец, удалой молодец“ с удивлением взирает на изменившийся в результате сего стихийного катаклизма русский ландшафт. Но главное, ему хватает трезвости и широты никого при этом не винить, ни на кого не злиться и по-прежнему относиться к жизни с философской ухмылкой…»
Самое интересное, что сам Леонид Филатов эту версию своей легендарной сказки принял, о чем даже заявил в ряде своих интервью, которые были опубликованы в дни премьеры фильма Овчарова – в январе 2002 года. А раз сам автор принял, то так тому и быть.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.