Глава одиннадцатая. «Нет повести печальнее…»

Глава одиннадцатая. «Нет повести печальнее…»

Я думаю, что с летами приходит к нам какое-то малодушие.

Михаил Сперанский

В августе 1825 года император Александр готовился к поездке на юг. Вечером 28-го числа он более трех часов беседовал с Н. М. Карамзиным. Прощаясь с его величеством, историк сказал: «Государь! Ваши годы сочтены. Вам нечего более откладывать, а вам остается еще столько сделать, чтобы конец вашего царствования был достоин его прекрасного начала». Кивнув головой в знак одобрения, Александр ответил, что думал уже об этом и что непременно все сделает: даст коренные законы России.

2 сентября, когда солнце еще только собиралось выходить из-за горизонта, государь покидал Петербург. Сразу за заставой он приказал кучеру остановиться. Поднявшись на ноги, он с четверть часа стоял и молча смотрел на столицу. С места, на котором остановился экипаж, видна была в то время темная комета, простиравшаяся от горизонта вверх на огромное пространство. «Видел ли ты комету?» — спросил Александр у кучера. «Видел, государь», — отвечал тот. «Знаешь, что она предвещает? — продолжал Александр и, не дождавшись ответа, произнес: — Бедствие и горесть». После этого помолчал немного и добавил: «Так Богу угодно!» Это было последнее прощание Александра с Петербургом. Впереди его ждал Таганрог…

27 ноября в четыре часа утра в столицу примчался из Таганрога курьер. Он привез весть о том, что император опасно болен и вот-вот умрет. Как и полагалось в таких случаях, назначено было молебствие о здравии. Сперанский вспоминал впоследствии об этом дне: «Одни отправились в 11 часов в придворную церковь, другие — в Невский монастырь. Я был в числе сих последних. Тут же были князь Куракин, Воинов и несколько генерал-адъютантов. Во дворце в это самое время, как священник готовился выходить к молебну, великий князь Николай Павлович вышел из алтаря и сказал: остановитесь, все кончено, повергся перед образом и потом повел духовника с крестом к императрице матери. В Невском, во время причастия, явился Нейгардт и объявил сию весть сперва Воинову: в одно мгновение ока она разлилась по всей церкви и обнаружилась рыданием. Все отправились во дворец».

В тот же день, когда в столице получено было известие о смерти Александра I, состоялась присяга новому императору. Присягнули великому князю Константину. Император Александр не имел детей, а Константин был старшим из его братьев. Оттого общество именно его считало наследником самодержавной власти. В то время лишь члены царской семьи да несколько сановников знали о том, что Константин еще в 1822 году отрекся от прав на престол, вступив в морганатический брак с польской дворянкой Иоанной Грудзинской, и что Александр I принял данное отречение и юридически оформил его манифестом от 16 августа 1823 года. Наследником престола стал в результате этого великий князь Николай Павлович. По ряду обстоятельств, известных более самому Александру, манифест не был объявлен для всеобщего известия. Николай Павлович оказался поэтому 27 ноября 1825 года в весьма сложном положении.

Трудности для него усугублялись нелюбовью к нему гвардии, которая не терпела его грубого и высокомерного обращения. Об этом великому князю Николаю прямо заявил в Государственном совете, когда рассматривался вопрос о присяге, петербургский генерал-губернатор Милорадович. В результате Николай решил не вступать пока на престол и согласился на присягу Константину. Но великий князь Константин Павлович не принял переданной ему братом Николаем императорской короны. Вместе с тем он отказался ехать в Петербург для того, чтобы заявить об отказе от короны. Письмо же свое о данном отказе Константин составил в таких выражениях, что зачитать его публично было нельзя. Так Россия оказалась фактически без царя.

События этого периода, длившегося 17 дней — с 27 ноября по 14 декабря 1825 года, — достаточно подробно описаны в литературе, что избавляет меня от необходимости останавливаться на них. Скажу поэтому коротко: пока братья усопшего самодержца перебрасывали, словно мячик, от одного к другому корону Российской империи, в Петербурге окончательно созрел дворянский революционный заговор. Неразбериха в правительственных кругах, волнение и ропот в дворянстве и народе возбудили в членах Северного общества мысль о том, что «наступил час решительный, дающий право изменить образ действия, постоянно сохраняемый в продолжение десяти лет, и прибегнуть к силе оружия… Дух Тайного союза мгновенно заменился духом восстания».

День восстания назначен был на день присяги императору Николаю. Несмотря на то, что выступление декабристов организовано было из рук вон плохо: отсутствовали четкий план действий, строгое распределение функций среди участников восстания и т. п. — несмотря на то, что восставшие не имели настоящего руководства, проявили нерешительность и совершили массу ошибок, они вполне могли победить 14 декабря 1825 года. Это признавали впоследствии многие из присутствовавших в тот день на площади перед зданием Сената. Принц Евгений Вюртембергский в своих воспоминаниях перечислил причины, по которым заговор декабристов не имел успеха, но вместе с тем счел необходимым добавить: «И все-таки мы должны сознаться, что возможность полного ниспровержения существующего порядка при данных, совершенно исключительных обстоятельствах, зависела от счастливой случайности».

Возможность успеха заговорщиков допускал и сам император Николай. 12 декабря, будучи еще великим князем, он писал П. М. Волконскому: «Воля Бога и воля брата моего обязывают меня: 14 декабря я буду либо государем, либо мертвым. То, что происходит со мной, невозможно описать. Вы было смилостивились надо мной. Да, мы все несчастны, но нет более несчастного человека, чем я. Да будет воля Божия!» Нечто подобное Николай написал в этот день и начальнику Главного штаба И. И. Дибичу: «Послезавтра поутру я — или государь, или без дыхания». Вечером 14 декабря император Николай писал графу Сакену: «Любезный граф! Что могу сказать вам? Я ваш законный Государь, и Богу было угодно, чтобы я стал самым несчастливым из государей, потому что я вступил на престол ценою крови моих подданных! Великий Боже, какое положение!» «Дорогой, дорогой Константин! — спешил Николай сообщить брату о только что происшедшем событии. — Ваша воля исполнена, я император, но какой ценой, великий Боже, ценой крови моих подданных!» Многие в русском обществе оказались тогда в странном положении. Но всего странней стала участь Сперанского.

Существует достаточно оснований считать, что расправу над революционно настроенными дворянами — членами тайных обществ — готовил еще Александр I. По меньшей мере лет за пять до своей смерти он учредил надзор за ними и начал активный сбор сведений об их деятельности. Выявленные участники тайных обществ уже тогда подвергались наказаниям — отстранялись от службы, отправлялись в ссылку. Осенью 1825 года, когда Александру стали известны многие активные участники революционных организаций и некоторые их замыслы, он принял решение произвести аресты. Однако можно уверенно предположить, что на открытый процесс над членами тайных обществ Александр, если бы остался жив, не пошел. С. Г. Волконский был убежден в этом. Александр Павлович, писал он, если бы не скончался в Таганроге, «не дал бы такой гласности, такого развития следствию о тайном обществе. Несколько человек сгнили бы заживо в Шлиссельбурге, но он почел бы позором для себя выказать, что была попытка против его власти».

Николай I оказался в положении, когда без гласности в деле декабристов обойтись было уже невозможно. События 14 декабря 1825 года стали широко известны не только в России, но и в Европе. В результате их произведены были массовые аресты. Потому-то новому императору ничего не оставалось делать, как пойти на организацию следствия и суда в формах, хотя бы внешне соответствовавших действующему законодательству. Подавление открытого выступления дворян-революционеров в Петербурге, а позднее и восстания на юге, не означало еще полного их поражения. Победить окончательно и бесповоротно движение, имевшее свою идеологию, возможно было лишь посредством развенчания его в общественном мнении. А для этого необходимы были следствие и уголовный процесс над декабристами.

Допросы арестованных начались уже вечером 14 декабря. Спустя три дня указом от 17 декабря 1825 года император Николай учредил «Тайный комитет для изыскания соучастников злоумышленного общества, открывшегося 14 декабря 1825 года». (14 января Николай распорядился следственный комитет «тайным не называть».) В состав названного комитета были назначены одни генералы. Единственное исключение составлял А. Н. Голицын. Вошел в следственный комитет и младший брат Николая великий князь Михаил, тоже генерал. Не удивительно, что председателем комитета стал военный министр А. И. Татищев. Для всех этих людей не составляло большого труда ведение следствия, но они не могли порученное им дело подобающим образом оформить. А ведь надо было еще организовать суд, подобрать соответствующие юридические нормы, разбить обвиняемых на разряды, квалифицировать их действия и т. д. Затеяв процесс по делу декабристов, Николай I столкнулся с острой проблемой: ему оказались необходимы не просто исполнители его воли, но образованные, сведущие в законодательстве люди. Для следственного комитета такое лицо нашлось — задачу оформления следственных дел взял на себя способный чиновник А. Д. Боровков. Оставалось найти человека, который бы мог оформить судебные дела декабристов, — задача несравненно сложнее первой.

Есть основания полагать, что на эту роль император Николай с самого начала планировал Сперанского. Он поручил ему написать Манифест о событиях 14 декабря 1825 года. Спустя месяц, в январе 1826 года, его величество направил на редакцию к Сперанскому проект Манифеста об учреждении суда над декабристами. Возвращая государю отредактированный проект, Сперанский приложил к нему записку, в которой убеждал его «отложить сей проект до того времени, как дело созреет до суда».

Сперанский охотно пошел на сотрудничество с Николаем I в деле расправы над декабристами: он не просто исполнил возложенное на него императором поручение, но проявил при этом инициативу. Думается, это не случайно. С новым государем Михайло Михайлович связывал надежды на новое возвышение. Служивший при нем Г. С. Батеньков вспоминал впоследствии о том, как утром 13 декабря 1825 года вошел в кабинет Сперанского вслед за его дочерью. «Лиза, тебе надобно снять свой траур», — услышал он голос Сперанского. «Разве государь приехал?» — удивилась дочь. «Государь здесь», — сказал Сперанский. «Николай Павлович, не правда ли?» — «Точно так, надобно вас поздравить». — «Я не знаю, как господа мужчины, — прореагировала Елизавета Михайловна, — а мы, женщины, сему чрезмерно рады». — «И мы рады, — подхватил Сперанский, — это человек необыкновенный. По первому приему он обещает нового Петра». В то время Михайло Михайлович совсем не предполагал, что его отношения с императором Николаем окажутся ненамного проще тех, что были у него с императором Александром.

К допросам декабристов следственный комитет приступил 23 декабря. И именно с этого дня в показаниях подследственных замелькало имя Сперанского. Подпоручик А. Н. Андреев сказал на допросе генерал-адъютанту Левашову: «Надежда общества была основана на пособии Совета и Сената, и мне называли членов первого — господ Мордвинова и Сперанского, готовых воспользоваться случаем, буде мы оный изыщем. Господин же Рылеев уверял меня, что сии государственные члены извещены о нашем обществе и намерении и оное одабривают». Впоследствии на очной ставке с Рылеевым Андреев откажется от этих слов, но подозрение в связях с мятежниками уже легло на Сперанского.

24 декабря имя Сперанского фигурировало в показаниях Рылеева. На следующий день о нем говорил Каховский, затем — Трубецкой. 30 декабря состоялось 14-е заседание «Тайного комитета». Журнал этого заседания среди разного рода сведений отразил следующее: «Допрашиваем был лейб-гвардии Гренадерского полка поручик Сутгоф, который, между прочим, показал, будто Каховский сказал ему, что Батеньков связывает общество с Сперанским и что генерал Ермолов знает об обществе». 2 января Батенькова спросили, что он может сказать по поводу данных показаний Сутгофа. Гавриил Степанович ответил: «Чтобы я связывал общество с господином Сперанским и чтоб оно было с ним чрез меня в сношении — сие есть такая клевета, к которой ни малейшего повода и придумать я не могу… С г. Сперанским, как с начальником моим и благодетелем, я никогда не осмеливался рассуждать ни о чем, выходящем из круга служебных или семейных дел».

В течение трех дней — 2, 3, 4 января — «Тайный комитет» стремился выяснить подробности пребывания у Сперанского в ночь с 13 на 14 декабря Батенькова, Краснокутского и Корниловича. Батеньков заявил, что не был тогда у Сперанского, и это подтвердили его товарищи. И Красно-кутский, и Корнилович согласились, что были у Сперанского, но не в ночь с 13-е на 14-е, а с шести до семи часов вечера 13 декабря. По их словам, приходили они «просто с визитом», провели все время в гостиной, где находились зять Сперанского, его дочь, какой-то офицер артиллерии и еще кое-кто. Сам Сперанский «вышел из своего кабинета на четверть часа» и вскоре ушел.

Во время допросов арестованных следственному комитету удалось установить, что Сперанский планировался декабристами, наряду с Мордвиновым, в состав Временного правительства. 4 января Рылеев прямо заявил следователям: «Признаюсь, я думал, что Сперанский не откажется занять место во временном правительстве. Это основывал я на его любви к отечеству и на словах Батенькова, который мне однажды сказал: "Во временное правительство надо назначить людей известных". И когда я ему на это сказал, что мы думаем назначить Мордвинова и Сперанского, то он сказал: "Хорошо"». Декабрист М. Ф. Митьков также показал на допросе, что «неоднократно слышал, что общество считало на подпору г-на Мордвинова и Сперанского».

Более всего оснований для предположения о причастности Сперанского к делу декабристов давали его тесные взаимоотношения с Г. С. Батеньковым. Гавриил Степанович повстречался Михаиле Михайловичу в Сибири, где был управляющим десятым округом путей сообщения, и с первого же знакомства произвел на него чрезвычайно благоприятное впечатление как умом своим, так и познаниями. Михайло Михайлович не преминул воспользоваться его помощью в разработке различных проектов по переустройству управления Сибирью и в последующем взял его с собой в Петербург для работы в Сибирском комитете. Батеньков даже поселился в доме Сперанского. Еще в сентябре 1819 года он писал своим друзьям, что Сперанский с первого свидания полюбил его и привык ежедневно с ним работать. «Я в таких теперь к нему отношениях, — сообщал будущий декабрист, — что могу говорить все как бы другу и не помнить о великом различии наших достоинств». Вряд ли можно сомневаться в том, что и свое вступление в тайное революционное общество Батеньков не скрыл от своего старшего, умудренного опытом друга.

Все эти факты вызывали у императора Николая серьезную тревогу. Он был заинтересован поэтому в том, чтобы следствие по ним продолжалось. Но, с другой стороны, новый государь не желал здесь гласности, поскольку не только участие в заговоре, но уже одно присутствие известных своим умом сановников — членов Государственного совета — в планах восставших дворян подрывало навязывавшуюся им русскому обществу и загранице версию о том, что эти люди были всего лишь кучкой отщепенцев, безнравственных по своим устремлениям, одиноких и не пользовавшихся никакой поддержкой в обществе. Выход из данного противоречия император легко нашел: он распорядился придать дальнейшему следствию по делу Сперанского и Мордвинова секретный характер. Дело это было выведено за рамки следственного комитета и сосредоточено в руках доверенного лица императора Николая А. X. Бенкендорфа. Делопроизводителем же секретного следствия оставлен был Боровков. Позднее в своих автобиографических записках он особо отмечал, что изыскание по делам членов Государственного совета Мордвинова, Сперанского, а также генерала Киселева и сенатора Баранова «было произведено с такою тайною, что даже чиновники Комитета не знали; я сам собственноручно писал производство и хранил у себя отдельно, не вводя в общее дело».

Материалы секретного следствия по связям перечисленных сановников с декабристами не сохранились. Скорее всего, Николай I распорядился их уничтожить. Поэтому вопрос о причастности Сперанского к декабристскому заговору остается открытым. С полной определенностью можно утверждать лишь две вещи: первое, что Сперанский знал о существовании тайного общества и готовящемся заговоре, и второе, что заговорщики предполагали включить его в состав Временного революционного правительства. Попытки же пойти далее указанных выводов дают весьма противоречивую картину.

С одной стороны, существует целый ряд свидетельств, говорящих в пользу того, что Сперанский не просто знал о замыслах декабристов, но и сам участвовал в них. Во всяком случае, оказывал заговорщикам содействие. В «Петербургских очерках» мятежного современника Герцена и Сперанского, знатока секретной политической истории России князя П. В. Долгорукова имеется следующая примечательная запись о рассматриваемых событиях: «На Сперанского возникли улики столь значительные, что однажды Комиссия отправила одного из своих членов, Левашева, к государю просить у него разрешения арестовать Сперанского. Николай Павлович, выслушав Левашева, походил по комнате и потом сказал: "Нет! Член Государственного совета! Это выйдет скандал! Да и против него нет достаточных улик"».

В этой же своей книге князь П. В. Долгоруков привел и другое интересное признание Николая I, сделанное им весной 1826 года в разговоре с Карамзиным: «Около меня, царя русского, нет ни одного человека, который бы умел писать по-русски, то есть был бы в состоянии написать, например, манифест. А Сперанского не сегодня, так завтра, может быть, придется отправить в Петропавловскую крепость».

Однако, с другой стороны, наряду с приведенными свидетельствами существуют показания прямо противоположного характера, из которых вытекает, что хотя Сперанский и знал о существовании тайных обществ и готовящемся выступлении (кто об этом тогда не знал! «О заговоре кричали на всех перекрестках», — вспоминал А. С. Пушкин), но при-частен к движению декабристов и их заговору не был.

Прежде всего отметим, что никакого согласия на вхождение в состав Временного правительства Сперанский не давал и дать не мог. Рылеев прямо указал на отсутствие данного согласия и признался, что он всего лишь «думал, что Сперанский не откажется занять место во Временном правительстве». Основывал Рылеев это свое убеждение «на любви его к отечеству». Упоминание имени Сперанского в показаниях многих арестованных декабристов, с точки зрения здравой логики, говорит скорее против того, что он реально участвовал в их планах. Если бы его участие действительно имело место, вряд ли о нем знало бы столько людей. Между тем складывается впечатление, что слух о тесной причастности Сперанского к заговору декабристов кем-то сознательно распространялся. И можно с уверенностью сказать кем. Подследственные ссылались здесь, как правило, на Рылеева. Можно также уверенно сказать, для чего Рылееву понадобилось распространять слух об участии Сперанского в заговоре. Для того, чтобы привлечь в тайное общество как можно больше новых членов и придать уверенности старым. И надо признать, цели своей Рылеев достиг. Андреев рассказывал на следствии: «За несколько дней до 14 декабря сообщил мне товарищ мой лейб-гвардии Измайловского полка поручик Кожевников о тайном обществе, которого цель, говорил он, стремиться к пользе отечества. Но так как в таком предприятии главнейшая сила есть войско, то мы — части оного и как верные сыны отечества должны помогать сему обществу, тем более что оно подкрепляется членами Госсовета, Сената и многими военными генералами. Из членов сих названы им были только трое: Мордвинову Сперанский и граф Воронцов, на которых более надеялись, о прочих он не упомянул. Завлеченный его словами и названием сих членов, я думал, что люди сии, известные всем своим патриотизмом, опытностью, отличные чувствами, нравственностью и дарованиями, не могут стремиться ни к чему гибельному, и дал слово ему участвовать в сем предприятии. Вот причина, побудившая меня вступить в сие общество».

Большое значение для решения вопроса о степени причастности Сперанского к заговору декабристов имеет оценка его личности, и, в частности, определение того, как относился он к политическим планам декабристов. На первый взгляд может представиться, что отношение Сперанского к этим планам могло быть только сочувственным. В самом деле, в содержании проектов политических преобразований Сперанского, с одной стороны, и в планах декабристов, с другой, наряду с отличиями было немало сходного. И первые, и вторые предполагали разделение властей, представительное правление, отмену крепостного права и т. д. Однако в вопросе средств и способов осуществления политических идей на практике Сперанский довольно значительно расходился с дворянскими революционерами. Николай Бестужев рассказывал на следствии о своем разговоре с Батеньковым, происходившем вскоре после кончины Александра I. По его словам, он спросил Батенькова о мыслях Сперанского по поводу тогдашних происшествий и о том, «возможно ли что-нибудь предпринять в пользу законов». Батеньков ответил Бестужеву: «Михайло Михайлович почитает всякую мысль об этом бесполезною и всякое покушение невозможным; впрочем, он человек осторожный и умный, от него ничего не узнаешь». Здесь уместно вспомнить и то, что Сперанский сказал 13 декабря о Николае, которому остались всего сутки до воцарения, — «по первому приему он обещает нового Петра».

В Манифесте от 13 июля 1826 года, который увенчает расправу над декабристами, будет специально подчеркнуто: «Не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления. В сем порядке постепенного усовершенствования всякое скромное желание к лучшему, всякая мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности, достигая к нам путем законным, для всех отверзстым, всегда будут приняты нами с благоволением: ибо мы не имеем, не можем иметь других желаний, как видеть Отечество наше на самой высшей степени счастия и славы, Провидением ему предопределенной». Процитированные слова заставляют прежде всего усомниться в правильности взгляда, всецело преобладающего среди историков, согласно которому столкновение самодержавия и декабристов было противоборством сил реакции и прогресса. Не слишком ли упрощает это мнение действительное положение? Как же трактовать тогда слова Пушкина, высказанные им в черновике письма к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 года (не отправленного адресату): «Надо было прибавить (не в качестве уступки цензуре, но как правду), что правительство все еще единственный Европеец в России (и это несмотря на все то, что в нем есть тяжкого, грубого, циничного). И сколь бы грубо (и цинично) оно ни было, только от него зависело бы стать во сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания». Думается, в противоборстве самодержавия и декабристов необходимо видеть столкновение не реакции и прогресса, а скорее двух различных путей общественного развития — эволюционного, под эгидой законной государственной власти, и революционного, предполагающего решительную ломку политических структур. Остается добавить, что текст Манифеста от 13 июля 1826 года писал Михайло Михайлович Сперанский. И мысль о том, что «не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления», вполне отражала собственные его взгляды.

В свете сказанного особо примечателен факт, приведенный в «Записках о восстании» декабриста В. И. Штейнгейля. Владимир Иванович рассказал о том, что во время событий рядом со зданием Сената, которые впоследствии получат во многих мемуарах и исторических произведениях название «восстания», Сперанский находился в Зимнем дворце у окна и, наблюдая за тем, что происходило вокруг, произнес однажды фразу: «И эта штука не удалась!» Некоторые историки трактуют это восклицание в том смысле, что оно выразило отношение Сперанского к восстанию декабристов в целом. «Поражение восстания сокрушило Сперанского. Наблюдая за событиями из окна дворца, он с горечью заметил стоявшему рядом с ним Краснокутскому: "И эта штука не удалась!"» — с уверенностью констатируется в одной из книг, посвященной декабристам.

На самом деле, если судить по тексту записок В. И. Штейнгейля, указанная реплика Сперанского выражала реакцию его не на поражение восстания, а на неудачу попытки митрополита Серафима умиротворить восставших, предпринятой после такой же попытки великого князя Михаила. Подойдя к каре восставших, митрополит начал увещевание. К нему вышел лейтенант гвардейского экипажа М. К. Кюхельбекер. «Моряк и лютеранин, — пишет Штейнгейль, — он не знал высоких титулов нашего православного смирения и потому сказал просто, но с убеждением: "Отойдите, батюшка, не ваше дело вмешиваться в эти дела". Митрополит обратил свое шествие к Адмиралтейству. Сперанский, смотревший на это из дворца, сказал с ним стоявшему обер-прокурору Краснокутскому: "И эта штука не удалась!"» По словам Штейнгейля, «обстоятельство это, сколь ни малозначащее, раскрывает, однако ж, тогдашнее расположение духа Сперанского»[1]. Но какое? Неужели Сперанский в данном случае горевал оттого, что восстание потерпело поражение? Очевидно, что нет! Реплика Сперанского в контексте тех обстоятельств выражала скорее его досаду от неудачи очередной попытки умиротворить восставших; именно досада в большей мере соответствовала тому умонастроению, каковое Михайло Михайлович имел в рассматриваемое время.

Новый император выказывал явное благорасположение к Сперанскому. В дни, предшествовавшие восшествию Николая Павловича на престол, Михайло Михайлович имел с великим князем регулярные приватные беседы, которые вселяли надежду на более тесное сближение в будущем, когда тот станет императором. Сперанский не был человеком, способным синице в руках предпочесть журавля в небе. К тому же благоволение со стороны нового императора было синицей недурной. В отличие от брата своего Александра Николай был прям характером и постоянен в симпатиях. Нелегко было приобрести у него доверие и благорасположение, но потерять их оказывалось еще трудней.

Зная, сколь негативно относился Сперанский ко всяким насильственным способам ниспровержения существующего политического строя, понимая душевное его состояние в 1825 году, вполне возможно угадать истинное его отношение к заговору декабристов. При названных предпосылках отношение это не могло быть однозначно положительным. Скорее наоборот. Заговор, даже в случае успеха, неизбежно вносил в политическую жизнь общества сумятицу, хаос. Положение любого лица, вознесенного в результате заговора на вершину власти, не могло быть устойчивым. Известно, какие колебания испытывали многие декабристы, вступая на путь революционной деятельности. И сомнения эти объяснимы: легко быть решительным в простом заговоре, но много труднее сохранять твердость в заговоре революционном. Потому как существует большая разница между ними: простой заговор направлен всегда против лица. Революционный же — это заговор против целой общественной системы. В заговоре против лица нетрудно предугадать последствия: механизм властвования останется прежним и привычным — новым будет лишь лицо, запускающее его маховик. Заговор против общественной системы в последствиях своих непредсказуем. Тот, кто идет в революцию, идет, по существу, в неизвестность.

С другой стороны, официальная правительственная власть, сколь порочной она ни является, всегда стремится выставлять себя выразительницей высоких общественных идеалов и отождествлять собственные интересы с общественными. В этих условиях любому необходимо иметь немалое мужество, душевную стойкость, чтобы отделить свою родину от правительства, чтобы соединить в неразрывное целое слова «восстание» и «патриотизм». Но еще большее мужество требуется тому, кто всю предшествующую жизнь рос под крылом этой хищной птицы, называемой правительственной властью, кто привык связывать свое существование с нею, кто был плоть от плоти ее. Всего трудней восставать против правительства тому, кто находится у него на службе. «Любовь моя к царю и отечеству слиты в одно чувство в моем сердце», — неоднократно говаривал адмирал Мордвинов. Для таких людей отделить отечество от правительства значило разорвать свое сердце. Необходимо долгие годы своей жизни пребывать во враждебности к правительству, чтобы окончательно отделить его от себя как чужеродное тело и зловредную силу, чтобы в момент открытого восстания против него не спасовать, не дрогнуть, не захлебнуться в колебаниях, сомнениях, чтобы выстоять против него в случае поражения, сохранить свое достоинство и честь.

Сперанский лично знал многих декабристов. В их числе, кроме упоминавшегося Г. С. Батенькова, были К. Ф. Рылеев, Н. М. Муравьев, С. П. Трубецкой, Н. В. Басаргин, С. Г. Волконский, Ф. Н. Глинка, братья Бестужевы, Д. И. Завалишин, А. О. Корнилович, С. Г. Краснокутский, 3. Г. Чернышев и др. Личности названных людей отбрасывали благородный отсвет на их дело. Но вместе с тем заставляли думать, что открытое их выступление против самодержавия потерпит неудачу. Они были образованными, умными и добрыми людьми, но в деле организации заговоров — беспросветными дилетантами и глупцами. В событиях 14 декабря 1825 года эти свои качества они проявили в ярчайшей степени. Они имели столько шансов победить и ни один — надо же так: буквально ни один! — не использовали! Храбрые, инициативные на полях сражений, они оказались трусливыми, нерешительными на политической арене. Вступив на нее, они начисто лишились рассудка и расчетливости. А Сперанский был в высшей степени расчетлив после того, как вернулся в Петербург.

Утром 14 декабря к нему пришел Корнилович с предложением поддержать выступление революционеров и войти в состав Временного правительства. «С ума сошли, — всплеснул руками Сперанский, — разве делают такие предложения преждевременно? Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне!» Этим ответом опытный царедворец приоткрыл (наверняка непроизвольно) настоящее свое отношение к попытке дворян совершить политическую революцию.

Подготовительную работу по организации судебного процесса над декабристами император Николай I начал уже в январе 1826 года, когда в разгаре было еще следствие по их делу. Тогда же им был привлечен к данной работе и Сперанский. К этому времени в распоряжении государя были уже показания декабристов о причастности Сперанского к их заговору, но он все-таки взял его в ближайшие свои сотрудники.

В исторической литературе высказаны различные предположения насчет данного поступка императора Николая. По мнению П. Е. Щеголева, специально исследовавшего участие Сперанского в Верховном суде над декабристами, Николай I привлек его «к активнейшему участию в процессе не только потому, что он был самый дельный и самый умный из всех сановников. В этом привлечении, — считал ученый, — чудятся иные психологические мотивы, аналогичные тем, которые побудили императора Павла Петровича приказать Орлову нести прах убитого им Петра Федоровича».

Безусловно, Сперанский был необходим императору Николаю (и не только для работы в Верховном уголовном суде), ибо в распоряжении нового императора не было людей, более подготовленных для выполнения работы по организации судебного процесса над декабристами. Но думается, главным все же было не это. Сколь бы искусным юристом ни был Сперанский, привлечение его Николаем I к разработке процедуры такого ответственного для всего императорского дома мероприятия, как суд над дворянами-революционерами, стало возможным прежде всего потому, что следственной комиссии, а затем и Бенкендорфу не удалось обнаружить по-настоящему серьезных фактов его участия в декабристском заговоре. То, что показали на следствии декабристы, могло порождать лишь неясные догадки, подозрение о причастности Сперанского к их выступлению 14 декабря, но сколько-нибудь твердого вывода на сей счет собранные следствием материалы сделать не позволяли.

В 1839 году император Николай говорил М.А.Корфу: «Сперанского не все понимали и не все довольно умели ценить; сперва и я сам, может быть, больше всех, был виноват против него в этом отношении. Мне столько было наговорено о его либеральных идеях; клевета коснулась его даже и по случаю истории 14-го декабря! Но потом все эти обвинения рассыпались как пыль. Я нашел в нем самого верного, преданного и ревностного слугу, с огромными сведениями, с огромною опытностию». Верх преданности императору Николаю и делового рвения Сперанский проявил в разработке процедуры суда над декабристами.

Когда следствие по делу дворянских революционеров стало подходить к концу, подготовка судебного процесса над ними активизировалась. К началу мая 1826 года Сперанским был написан новый проект Манифеста о Верховном уголовном суде. Тогда же Михайло Михайлович составил и проект указа Сенату о составе суда, «Дополнительные статьи обряда в заседаниях Верховного уголовного суда», приложения к последним и ряд других документов. Разрабатывая порядок деятельности Верховного уголовного суда, он тщательно изучил материалы политических процессов времен Екатерины II: по делу Мировича (1764 года), делу Пугачева (1775 года), делу о Московском бунте (1771 года). Вместе с тем целый ряд норм Сперанский разработал сам, независимо от предшествующего опыта, ориентируясь исключительно на главную цель затеянного императором судилища — строгое наказание выступивших против самодержавия дворян.

В середине мая государь ознакомился с созданными Сперанским документами и одобрил их. 30 мая следствие по делу декабристов завершилось. Составленное по его материалам «Донесение» было зачитано на специальном заседании Следственного комитета императору Николаю и приглашенным для прослушивания некоторым высшим сановникам. Среди последних был и Сперанский. Утром 1 июня в доме князя А. Б. Куракина состоялось совещание главных действующих лиц судилища над декабристами. В нем участвовали будущий председатель Верховного уголовного суда князь П. В. Лопухин, его заместитель князь А. Б. Куракин, министр юстиции Д. И. Лобанов-Ростовский и М. М. Сперанский. Михайло Михайлович ознакомил собравшихся с бумагами по Верховному суду. Сразу после совещания им был написан отчет.

Считаю нужным дать краткий отчет в совещании, бывшем с председателями и с министром юстиции по бумагам о Верховном суде… Кн. Алексей Борисович в особенности предлагал, не будет ли признано за благо умножить число духовных членов архиереями, прибывшими сюда на погребение (императрицы Елисаветы Алексеевны. — В. Т.). Мысль сия имеет свои удобства и неудобства: удобство то, что в каждом из трех отделений ревизионной комиссии могла бы находиться одна духовная особа, чего при настоящем числе синодских членов, коих только три, сделать невозможно. Неудобство же, что

1) прежде сего не бывало, всегда Синод один был приглашаем;

2) что сим умножится число членов, кои в окончательном приговоре, по сану их, от смертной казни отрекутся.

Из записки М. М. Сперанского к И. И. Дибичу от 1 июня 1826 года

Грустное впечатление производит приведенная записка Сперанского, особенно последние ее строки. Верховный уголовный суд еще не приступил к работе, а один из его членов, причем тот, кто хорошо знал обвиняемых, ценил их ум и образованность, кто разделял многие их идеи, уже предрешал вынесение смертного приговора и беспокоился о том, чтобы в состав суда не вошли те, кто попытается этот приговор смягчить.

В тот же день, то есть 1 июня 1826 года, император Николай подписал Манифест об учреждении Верховного уголовного суда над декабристами, указ Сенату о составе суда и утвердил ряд других документов, регламентировавших судебный процесс. В состав суда вошло 72 человека: 18 — члены Госсовета, 36 — члены Сената, 3 — члены Синода, 15 — высшие военные и гражданские чины. В числе членов Госсовета, вошедших в состав суда, были Мордвинов и Сперанский.

По решению императора Николая уголовному суду предавался 121 декабрист. На судебные заседания обвиняемые не допускались. Судьи ограничились чтением записок о «силе вины» подсудимых. Для удостоверения подлинности материалов, представленных следственным комитетом, была создана Ревизионная комиссия. В течение двух дней, 8–9 июня, она опросила всех декабристов на предмет того, подтверждают ли они свои показания, данные на следствии. В знак согласия каждый из спрашиваемых ставил свою подпись. 10 июня Верховный суд избрал комиссию «для установления разрядов степеней виновности государственных злоумышленников». В число членов Разрядной комиссии избран был и Сперанский. Председателем ее император Николай назначил графа П. А. Толстого, однако главным рычагом данного органа фактически стал Сперанский. Именно он проделал основную работу по классификации преступлений, распределению обвиняемых по разрядам, определению им наказаний и т. п.

Дочь Сперанского вспоминала впоследствии об июне 1826 года как самой тяжелой в душевной жизни ее отца поре. По ее словам, Михайло Михайлович испытывал во все время процесса над декабристами невообразимые муки сердца, глаза его источали беспросветную печаль, и часто можно было видеть, как в них стояли слезы. Он порывался несколько раз совсем оставить службу, но какая-то сила все останавливала его. Что же, можно назвать эту силу: в нем окончательно победил чиновник. Именно чиновник стал определять его поведение.

Если бы в судилище над декабристами Сперанский был просто творцом юридических документов судебного процесса, его поведение не вызывало бы слишком больших нареканий. Сановники, вошедшие в состав Разрядной комиссии, не отличались умом и были на редкость жестокосердны. При таких условиях, не будь Сперанского, судебный приговор оказался бы наверняка бестолковым и жестоким. Сперанский придал приговору над декабристами более утонченный вид. А для взошедшего на эшафот и положившего голову на плаху тот, кто заточил острее топор, безусловно, великий благодетель! Но Сперанский являлся в процессе над декабристами не просто «точильщиком топора» — творцом юридических форм. Он был в этом чрезвычайно важном для императора Николая деле проводником воли его величества, причем необыкновенно умелым. Вряд ли кто другой из сановников мог бы выполнить данную роль искуснее Сперанского. Его образованность и ум позволили императору Николаю руководить действиями суда, почти целиком оставаясь в тени. Общие указания государя Сперанский умело переводил на язык конкретных инструкций. Так, он расписывал председателю суда князю Лопухину вопросы, которые тот должен был предлагать в судебных заседаниях, составлял тексты тех распоряжений, которые председатель обязан был сделать. Вся деятельность суда проходила в строгом соответствии с программой, составленной опять-таки Сперанским. В ней предусмотрено было все, вплоть до самых мелких деталей судебных заседаний. Конкретно указывалось, что, в какой день и даже какой час должен был делать суд. Когда в ходе процесса возникали ситуации, не предусмотренные предварительными инструкциями, Сперанский немедленно брался составлять для председателя суда указания по их разрешению.

С 28 июня в работе Верховного уголовного суда начинался новый этап, на котором предстояло определить обвиняемым конкретные наказания и составить приговоры. И на этом этапе, когда уж все, казалось, было ясно, когда в распоряжении членов суда имелось донесение Разрядной комиссии и тому подобное, председатель суда не остался без дополнительных инструкций. 27 июня князь П. В. Лопухин получил от Сперанского следующую записку: «Завтра начнутся заседания суда. Дозвольте мне завтра утром в 8 часов быть у вас, чтобы представить вам словесно все нужные по сему предмету объяснения».

Как известно, по приговорам Верховного суда 36 декабристам была назначена смертная казнь, 19 — пожизненная каторга, 40 — каторжные работы от 4 до 20 лет с последующим пожизненным поселением в Сибири, 18 — пожизненная ссылка в Сибирь и 9 — разжалование в солдаты. Император Николай смягчил приговоры, оставив смертную казнь лишь для пяти подсудимых, не вошедших в разряды (П. Пестеля, К. Рылеева, С. Муравьева-Апостола, М. Бестужева-Рюмина и П. Каховского).

Надлежало определить род казни. 10 июля 1826 года к председателю Верховного суда князю Лопухину поступила записка от начальника Главного штаба И. И. Дибича: «Милостивый государь, князь Петр Васильевич. В Высочайшем указе о государственных преступниках на доклад Верховного уголовного суда, в сей день состоявшемся, между прочим, в статье 13-й, сказано, что преступники, кои по особенной тяжести их злодеяний не включены в разряды и стоят вне сравнения, предаются решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится. На случай сомнения о виде их казни, какая сим судом преступникам определена быть может, Государь Император повелеть мне соизволил предварить вашу светлость, что Его Величество никак не соизволяет не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь, одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную». Как видим, записка прямо намекает на тот род казни, который хотел для декабристов император Николай, — это было повешение. В архиве сохранился черновик приведенной записки за подписью Дибича — он писан рукою… Сперанского!

29 июня 1826 года Верховный суд решил вопрос о мерах наказания для подсудимых. 63 члена суда проголосовали за смертную казнь четвертованием для внеразрядной группы. В числе этих 63 был и Сперанский. Другие судьи также высказались за смертную казнь, но иного рода. И лишь один судья выступил против смертной казни вообще, призвав пятерых декабристов, поставленных вне разрядов, «лишить чинов и дворянского достоинства и, положив голову на плаху, сослать в каторжную работу». Этим единственным был Н. С. Мордвинов.

При определении наказания для обвиняемых, включенных в 1-й разряд, Сперанский также голосовал за смертную казнь. Мордвинов был против. Мнение большинства членов суда совпало с мнением Сперанского. Подобное совпадение имело место при назначении наказаний и для подсудимых 4, 5, 6, 7, 8, 11-го разрядов. Лишь в четырех случаях мнение Сперанского отличалось от того, за которое голосовало наибольшее число членов суда. Михайло Михайлович голосовал за более мягкое наказание по сравнению с тем, которое принималось в отношении подсудимых 2, 3, 9 и 10-го разрядов. Мордвинов же во всех случаях голосовал за наказание более мягкое, чем то, что было принято, и то, за которое высказывался Сперанский.

12 июля 1826 года члены Верховного уголовного суда собрались для того, чтобы объявить декабристам вынесенные приговоры. Узнав, для чего их вызывают, подсудимые удивились: «А что, нас разве уже осудили?» В комнате, в которую ввели декабристов, наряду с другими членами суда находился и Сперанский. Во время чтения приговора он грустно взглянул на осужденных, опустил голову и как будто бы уронил из глаз своих слезу. Можно представить себе, что чувствовалось им в тот момент, как переживал он и в то же время старался ничем не выдать своего волнения или какого-либо благоволения к осужденным. И даже выступившие непроизвольно слезы не утирал платком, дабы не выказать сим жестом своего страдания.

Из всех декабристов молодому другу Сперанского Г. С. Батенькову назначено было самое странное наказание — по прихоти императора он целых 20 лет провел в одиночном заключении в Петропавловской крепости. Только в 1845 году благодаря ходатайству графа А. Ф. Орлова, ставшего за год до этого шефом жандармов, Батеньков был освобожден из крепости и отправлен в Сибирь. Гавриил Степанович говорил впоследствии М. А. Корфу, что по имеющимся у него сведениям, своим ходатайством за него перед государем Орлов выполнил предсмертную просьбу Сперанского.

М. М. Геденштром, работавший с Г. С. Батеньковым в Сибирском управлении, узнав о его аресте, проник к нему в крепость. Переодевшись в форму Преображенского солдата, он целый час стоял в карауле возле его камеры и разговаривал с ним. Среди прочего Гавриил Степанович рассказал бывшему своему сослуживцу, что однажды в минуту слабости написал письмо к государю, полное раскаяния. Просил помилования. Вскоре, однако, выпало ему заболеть нервной горячкой. Приехал штабс-доктор, сказал о скорой смерти. Да и сам он уже чувствовал, что умирает. И в таком обреченном, как тогда казалось, состоянии гадко ему стало от того, что малодушно лгал, просил прощения и раскаивался. Потребовал он к себе священника и продиктовал, что не желает умереть и унести с собою подлую ложь. Раскаяние и просьба о прощении — ложь! Пусть не верит государь: никто из членов тайного общества не попросит прощения, а если будет прощен, то не отстанет от начатого дела. Но не умер, выздоровел Батеньков и остался навечно живым в каменном гробу.