Глава пятая. Падение
Глава пятая. Падение
Я узнал Россию: всё, что полезно, умно, касается общего дела и направлено к возвышенной цели и при этом не имеет в виду мелких интересов и выгод, встречает лишь препятствия и затруднения, между тем как всё противоположное идет быстрыми шагами.
Густав-Мориц Армфельд. Из письма к барону Розенкампфу 19 мая 1812 года
Тучи сгущались над головой Сперанского с неудержимой быстротою, но гроза медлила. Она не разражалась довольно долго даже после того, как время для нее совсем, казалось бы, наступило. Недоставало, видно, чего-то громовержцу. После грозы станет известно: чтобы вызвать у самодержца гнев на реформатора, нужна была обыкновенная интрига.
Интрига всегда играет большую роль там, где существует режим личной власти, где общий интерес растворен в молекулах личных самолюбий, страстей, побуждений, где политическая жизнь не подчиняется никаким иным правилам, кроме правил, по которым удовлетворяются сугубо личные, эгоистические интересы. Интрига здесь, в сущности, заменяет политику, и наиболее искусным политическим деятелем является наиболее искусный интриган. Александр I не случайно сказал однажды: «Интриганы в государстве так же полезны, как честные люди; а иногда первые даже полезнее последних».
С позиции властителя, Александр I был, конечно, прав — властвовать без интриганов в России вряд ли возможно, но с точки зрения нормального человека, он ошибался. Между честными людьми и интриганами всегда существует, по меньшей мере, одно большое различие: честных людей, когда возникает острейшая потребность в них, вполне может и не оказаться в наличии — интриганы же, лишь только появляется нужда в интриге, всегда находятся, они всегда на месте, будто на страже, и только ждут момента, когда дан будет на них политический заказ. Так было в случае со Сперанским. Когда понадобилась интрига, чтобы свалить его, интриганы немедленно нашлись.
Главную роль в развернувшихся событиях сыграл шведский барон Густав Мориц Армфельд. Еще в Швеции он прославился своим непомерным честолюбием и высокоразвитой способностью к интриге. В Санкт-Петербург шведский барон прибыл в июле 1810 года. В это время решался вопрос о статусе Финляндии, завоеванной Россией в недавней войне со Швецией, и Армфельд, который имел в Финляндии большие поместья, стремился принять в данном вопросе активное участие с тем, чтобы направить его решение в выгодную для себя сторону. Здесь и произошло его столкновение со Сперанским, на которого Александр I возложил общее управление финляндскими делами. Армфельд сперва произвел на русского госсекретаря благоприятное впечатление: Михаиле Михайловичу импонировали его либеральные настроения и, в частности, негативное отношение к крепостному праву, проявлявшееся не только на словах, но и в практических мерах (Армфельд, например, освободил своих крепостных крестьян в Выборгской губернии). Сперанский, всецело поглощенный реформой государственного управления своей страны, полностью доверился в финляндских делах Армфельду и способствовал тем самым его возвышению. Именно при содействии Сперанского шведский барон получил вскоре должность председателя комиссии по делам Финляндии, которая дала ему возможность непосредственных докладов императору.
Переписка Армфельда обнаруживает, что он с самого начала испытывал нелюбовь к России и ненависть к русскому госсекретарю. Он писал о Сперанском: «Странная личность, которая иногда возвышает нас, а подчас дает нам чувствовать нашу зависимость. К тому же он всегда считает пустяками то, что касается Финляндии». И еще: «Сперанский имеет громадную власть; он удивительно умен и хитер, но так же самолюбив, как и невежествен; жаждущий того, что дает только внешний вид счастья, он не способен постигнуть того блага, которое ведет к спокойствию души. Он боится быть понятым и потому надевает на себя тысячу масок: иногда он гражданин и хороший подданный, иногда ярый фрондер, употребляющий все усилия, чтобы убедить публику в своих талантах, и не обнаруживающий своих сил…»
Как ближайший советник императора Александра, умный человек и знаток своего дела, Сперанский мешал Армфельду проворачивать свои делишки, и в этом таилась главная подоплека ненависти к нему со стороны шведского барона. На почве данной ненависти с Армфельдом быстро сошелся давний враг Сперанского барон Густав Розенкампф.
К этому дуэту присоединился министр полиции Александр Дмитриевич Балашов. В марте 1808 года он был назначен санкт-петербургским обер-полицмейстером, через два месяца стал в дополнение к основной своей должности исполнять в столице обязанности военного губернатора. 1 января 1810 года сорокалетний генерал-лейтенант Балашов был назначен, по представлению Сперанского, членом Государственного совета. 25 июля того же года он был поставлен во главе Министерства полиции, учрежденного на основании Манифеста «О разделении государственных дел на особые управления…». В то время Михайло Михайлович не знал, кого он возвысил. Свои отрицательные свойства Балашов проявил в полной мере лишь после того, как стал руководителем Министерства полиции.
По словам В. П. Кочубея, Балашов превратил этот орган в «министерство шпионства». Город наполнился шпионами всех мастей — наемными шпионами, русскими и иностранцами, шпионами-друзьями, сплошь и рядом переодетыми полицейскими офицерами, причем в переодевании, как говорят, принимал участие и сам министр. Эти агенты не ограничивались тем, что стремились узнавать новости и давать возможность правительству предупреждать преступления; они старались создавать преступления и возбуждать подозрения. Они вступали в откровенные разговоры с людьми различных классов, «жаловались» на государя, «критикуя меры правительства, лгали, чтобы вызвать такие же откровенные заявления или жалобы». Картежный шулер в молодые годы, Александр Балашов, получив в свое распоряжение полицейскую власть, стал заниматься поборами и вымогательством взяток. Сперанский, стремившийся установить контроль за деятельностью министров, прямо угрожал его положению, приносившему ему столь большие выгоды. Чтобы отвести от себя данную угрозу, Балашов пустился в интригу.
Направлявшаяся умелой рукой, разработанная до мельчайших подробностей интрига против Сперанского строилась с учетом особенностей характера императора. Сколько бы ни говаривал Александр в молодые свои годы о желании ограничить самодержавную власть, а то и вообще отказаться от нее, удалившись из России в тихую жизнь частного европейского обывателя, не мог он заставить свое окружение поверить в серьезность подобных высказываний. Слишком неправдоподобным казалось, что кто-то в человечестве, которого всю историю должно обозначить одним выражением «борьба за власть», может вдруг отказаться от абсолютной власти, самим небом ему посылаемой. Да и вполне было заметно в характере Александра нечто такое, что никогда, ни в коем разе не могло позволить ему исполнить это странное желание.
Этим «нечто» было в первую очередь его огромное самолюбие, с которым он как будто даже родился. Один из русских воспитателей великого князя Александра оставил свои записки, где под датой «апрель 1792» приводится любопытное наблюдение: «Замечается в его высочестве лишнее самолюбие, а оттого упорство во мнениях своих, и что он во всем будто уверит и переуверит человека, как захочет. Из сего открывается некоторая хитрость, ибо в затмевании истины и в желании быть всегда правым неминуемо нужно приступать к подлогам».
К самолюбию прибавлялась в Александре чрезвычайная боязнь насмешки над собой. Уже после того, как он стал императором, часто бывало так, что если кто-либо засмеется в его присутствии или улыбнется, на него посматривая (просто так, без всякой «задней» мысли), Александр тут же начинал думать, что это над ним смеются, и как-то непроизвольно старался оглядеть себя, подходил для этого даже к зеркалу и до тех пор не успокаивался, пока не осматривал всего себя и спереди и сзади. При том характере, каковой имел российский самодержец, достаточно было хорошо показать ему, что кто-то из его приближенных насмехается над ним и в душе его презирает, чтобы навлечь на этого человека его гнев и незамедлительную кару. В случае со Сперанским данная задача была выполнена блестяще.
Сговорившись между собой, участники интриги против Сперанского стали с некоторых пор регулярно сообщать императору Александру разные дерзкие отзывы о его августейшей персоне и насмешки, которые представляли исходящими из уст его госсекретаря. Многое из сообщавшегося интриганами выдумывалось, однако некоторые из таких отзывов об Александре и шуток в адрес его величества действительно имели место. Так, однажды Балашов разговаривал со Сперанским о расширении круга полномочий своего министерства. Михайло Михайлович сказал ему, что сделать это можно лишь со временем, и прибавил в пояснение: «Вы знаете подозрительный характер государя. Все, что он делает, он делает наполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым». Эти слова Сперанского были незамедлительно переданы министром полиции императору.
В другой раз, беседуя с кем-то, Михайло Михайлович сказал: «Пора, наконец, нам сделаться русскими!» Собеседник его тут же вопросил: «Что же, не тебя ли уже в цари русские?» — «А хотя бы и меня, не меня одного — и вас, мало ли людей русских кроме немцев». И это высказывание Сперанского было сообщено государю.
Раздраженный нерешительностью императора Александра в осуществлении реформ, Сперанский нередко выставлял его в своих разговорах человеком, равнодушным к пользе отечества, беззаботным, красовавшимся фигурою, подобно женщине, и т. п. Причем широко использовал при этом выражения язвительного Вольтера. Деятельность интриганов в значительной мере облегчалась столь смелым и независимым поведением неугодного им реформатора. Им меньше приходилось выдумывать, достаточно было лишь довести его высказывания до ушей самодержца. Однако и для этого требовалось определенное искусство. Александр ни в коем случае не должен был заподозрить, что его пытаются использовать в качестве слепого орудия, — открытие им этого факта могло иметь для интриганов, учитывая больное императорское самолюбие, довольно плачевные последствия. Интриганы действовали поэтому с большой осторожностью. Содержание доносов на Сперанского и манера их подачи императору Александру тщательно ими отрабатывались и согласовывались. В результате получалось так, что одно и то же высказывание неосторожного на язык Сперанского, подлинное или приписанное ему, порочившее личность российского самодержца, доходило до слуха его величества из самых различных источников, передавалось в разное время, иногда с интервалом в несколько недель. Для того чтобы у Александра не появилось мысли о сговоре, которая, естественно, напрашивалась при одинаковости доносов, участники интриги против Сперанского всячески показывали государю, что они находятся между собой в ссоре, делая одновременно с доносами на реформатора доносы и друг на друга.
Сила врагов Сперанского — людей, составивших против него настоящий заговор, заключалась также в их хладнокровной расчетливости. В своей интриге они старались не скатываться до примитивной, голой клеветы в отношении реформатора, избегали делать на него целиком лживые доносы. В каждом их навете обязательно присутствовало и нечто действительно имевшее место, нечто правдивое. И хотя это нечто составляло чаще всего не более чем крупицу, ее было достаточно, чтобы всему навету придать видимость правды.
Так было, в частности, с поступившим к императору Александру известием о том, что Сперанский принадлежит к тайному союзу иллюминатов и является главой этой масонской организации в России. В своей интриге против русского реформатора интриганы явно делали на данный «факт» особую ставку. Говоря об источнике, из которого было получено сведение о нем, Александр впоследствии ссылался на Балашова. Между тем о принадлежности Сперанского к иллюминатам государь знал также от полковника Полева, донесение которого было обнаружено после смерти его величества в императорском кабинете. В нем приводился даже список соратников Сперанского по масонской ложе, куда включались почти все его тогдашние приятели: Михаил Магницкий, Константин Злобин, Игнатий Аврелий Фесслер и другие.
Кроме того, информацию о принадлежности своего госсекретаря к революционному масонству самодержец мог иметь и от своей сестры Екатерины Павловны. Великая княгиня получила в 1811 году от графа Ростопчина специальную записку о революционных масонах-мартинистах, в которой перечислялись наиболее видные среди них лица (граф Разумовский, адмирал Мордвинов, князь Козловский, фельдмаршал Кутузов и др.) и говорилось, что «они все более или менее преданны Сперанскому, который, не придерживаясь в душе никакой секты, а может быть, и никакой религии, пользуется их услугами для направления дел и держит их в зависимости от себя». Своей целью эти люди, утверждал Ростопчин, поставили «произвести революцию, чтоб играть в ней видную роль, подобно негодяям, которые погубили Францию и поплатились собственною жизнью за возбужденные ими смуты». Сообщая императору Александру о том, что Сперанский является главой иллюминатов в России, министр полиции Балашов никоим образом не рисковал навлечь на себя обвинение в клевете — об этом широко говорили в Петербурге. Сардинский посланник в России граф Жозеф де Местр еще в декабре 1809 года послал своему королю следующее донесение: «Этот государственный секретарь, господин Сперанский — одно из случайных явлений, возможное только в этой стране. Он попович, т. е. самого низкого происхождения. Он умен, с головою, с познаниями и особенно хорошо знает свой язык, что здесь не очень обыкновенно. Мне однажды только удалось говорить с ним, и я заметил, что он последователь Канта. В доме обер-гофмаршала и особенно перед его женою он превозносит воспитание иезуитов, но в кабинете государя, я уверен, вместе со многими знающими положение дел, он следует предписаниям великой секты, стремящейся к уничтожению всякой верховной власти».
Спустя год в Сардинию из Петербурга было послано еще одно сообщение от Жозефа де Местра на эту же тему. «Что такое Сперанский? — писал сардинский посланник своему королю. — Это великий вопрос. Он человек умный, трудолюбивый, изящный писатель, в этом не может быть никакого сомнения; но он сын священника, то есть принадлежит к самому низшему разряду свободных состояний, из которого, естественно, выходят по преимуществу преобразователи. Он сопровождал императора в Эрфурт, там он беседовал с Талейраном, и некоторые думают, что он до сих пор переписывается с ним. Из всех его служебных действий видно, что он проникнут новыми идеями и особенно сочувствует конституционным установлениям. Он был ревностным покровителем Фесслера. Один из важных сановников, в откровенном разговоре, сказал мне: в последние два года я не узнаю императора, до такой степени он сделался философом! Это слово меня поразило. Не может быть никакого сомнения в том, что существует великая и страшная секта, которая издавна стремится ниспровергнуть все престолы, и для этой цели с адскою ловкостью она заставляет служить ей самих государей… Я уверяю вас, что моим глазам представляется здесь то же самое, что мы уже видели (во Франции в 1789–1794 годах. — В. Т.), то есть тайная сила, которая подрывает верховную власть и пользуется для этой цели ею самой как орудием. Устроена ли эта секта и составляет в полном смысле общество, которое имеет своих вождей и свои законы, или она заключается в естественном согласии множества людей, стремящихся к одной и той же цели, это для меня еще вопрос; но ее действия не подлежат никакому сомнению, хотя деятели и не вполне известны. Способность этой секты очаровывать правительства представляет собою одно из ужаснейших и чрезвычайных явлений, какие только видел мир».
В 1822 году, когда император Александр официально запретил масонские ложи в России и возложил на своих сановников-чиновников обязанность дать расписку об их неучастии в какой бы то ни было масонской организации, Сперанский исполнил данную обязанность, отослав Алексею Николаевичу Оленину, исправлявшему в то время должность государственного секретаря, следующую бумагу: «Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне ее, не принадлежу и впредь принадлежать не буду. Сие объявление относится не только к настоящему, но и ко всему прошедшему времени со следующим изъятием: в 1810-м году, по случаю рассмотрения масонских дел в особо учрежденном от правительства комитете, коего я был членом, я был принят здесь, в Санкт-Петербурге, с ведома правительства, в масонские обряды под председательством известного доктора Фесслера в частной домашней ложе, которая ни имени, ни состава, ни учреждения, ложам свойственного, не имела. Посетив оную два раза, после того, так как и прежде, нигде ни в какой ложе, ни тайном обществе я не бывал и к оным не принадлежал. Тайный советник М. Сперанский. В Санкт-Петербурге 11 сентября 1822».
К тексту приведенного документа Михайло Михайлович приложил короткую записку для А. Н. Оленина, в которой писал: «Милостивый государь мой, Алексей Николаевич! Препровождая при сем к вашему превосходительству показание мое о том, что я не принадлежу ни к какой масонской ложе, ни к тайному обществу, считаю нужным сопроводить оное следующим изъяснением:
В 1810-м или 1811-м году повелено было дела масонские подвергнуть рассмотрению особого секретного комитета, в коем велено было и мне находиться. По случаю сего рассмотрения, дабы иметь о делах сих некоторое понятие, я вошел с ведома правительства в масонские обряды; для сего составлена была здесь в С[анкт]-Петербурге частная, домашняя ложа из малого числа лиц под председательством и по системе доктора Фесслера. Как целию моею в сем деле было одно познание масонских обрядов: то и счел я достаточным посетить сие собрание два раза, после чего как в сей, так и ни в какой ложе, ни тайном обществе я не бывал; да и самое собрание сие, не принадлежавшее к числу правильных и установленных лож, сколько мне известно, само собою прекратилось. С совершенным почтением честь имею быть вашего превосходительства покорнейший слуга М. Сперанский. В С.-Петербурге 7 сентября 1822»[1].
21 апреля 1826 года, в разгар следствия над декабристами, император Николай I издал распоряжение «истребовать по всему государству вновь обязательства от всех находящихся в службе и отставных чиновников и не служащих дворян» письменную расписку о своем участии или неучастии в любых тайных обществах, в том числе и масонских ложах. При этом всем указанным лицам было предписано ответить на вопросы специальной анкеты предельно откровенно. За сокрытие же требуемых сведений государь обещал подвергнуть «строжайшему наказанию как государственных преступников». Сперанский вынужден был дать еще одну расписку. «Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что ни к какой масонской ложе и ни к какому обществу ни внутри Империи, ни вне ее не принадлежу и впредь принадлежать не буду. Тайный советник М. Сперанский», — говорилось в ней.
У нас нет никаких оснований полагать, что Сперанский лгал, сознательно преуменьшал степень собственного участия в масонстве. Напротив, существуют ясные доказательства того, что он не считал масонство сколько-нибудь серьезным движением. В 1818 году, когда в Петербурге вспыхнула очередная кампания охоты на «иллюминатов», Михайло Михайлович открыто смеялся над «охотниками». Самому близкому своему другу той поры А. А. Столыпину он писал: «Как мало еще просвещения в Петербурге! Из письма вашего я вижу, что там еще и ныне верят бытию мартинистов и иллюминатов. Старые бабьи сказки, коими можно пугать только детей».
Пренебрежительное отношение к масонству не было для Сперанского случайным. Оно обусловливалось всем характером его политического мышления и, в частности, теми взглядами, которые он имел на переустройство общественной жизни. Сперанский принципиально отвергал в качестве средства этого переустройства заговор и революцию, поскольку считал, что подлинный переворот в общественных отношениях способен произойти лишь с переменой в психологии людей и, следовательно, постепенно — с течением времени. Изменение же одних внешних политических форм, в чем, собственно, и заключается суть революции, не может дать для общества положительного эффекта. Новые политические учреждения, возникшие в результате революции, не имея подпоры в соответствующем человеческом материале, будут действовать неминуемо вопреки тому высокому замыслу, с которым они созданы, и неумолимо потянут общество к гибели. Настоящее переустройство общества на новых началах Сперанский понимал в качестве долговременного эволюционного процесса. Потому-то и не принимал он масонской организации в виде средства переустройства общественной жизни и не считал, что с помощью какой-либо организации можно достичь лучшего общественного устройства.
Определенный интерес к масонам, а может, и какую-то надежду на их организацию Сперанский, видимо, имел, но интерес и надежда эти вряд ли были прямо связаны с его реформаторством. Можно с большой долей вероятности предполагать, что масонство интересовало Сперанского только с точки зрения возможности использовать его в качестве силы, способной содействовать просвещению людей и их нравственному усовершенствованию. Но масонство начала XIX века было мало приспособлено к выполнению данной миссии. Оно являлось в то время, в сущности своей, организацией шарлатанов и интриганов со всеми характерными для таких союзов таинственностью, символикой и обрядовостью.
В 1809 году по приглашению Сперанского в Санкт-Петербург приехал для преподавания еврейского языка в Александро-Невской духовной академии знаменитый теолог, сменивший римско-католическую веру на лютеранскую, профессор восточных языков и герменевтики Игнатий Аврелий Фесслер. Он был увлечен масонством и по приезде в Россию организовал здесь масонскую ложу «Полярная звезда», в основу идеологии которой положил разработанную им так называемую «сиентифическую (научную) систему масонства». Данная система выдвигала на первый план в деятельности масонов просветительство и содействие нравственному усовершенствованию людей. Именно поэтому к ложе И. А. Фесслера Сперанский проявил особый интерес: он даже вступил в нее в 1810 году. Но, побывав на двух заседаниях данной ложи, Михайло Михайлович испытал глубокое разочарование и порвал с ней связь.
В масонстве разочаровывались тогда многие — даже те, кто в своем желании содействовать общественному прогрессу России уповали на революционный заговор. В масонские ложи охотно вступали, например, будущие декабристы. Но и у них увлечение масонством сменилось охлаждением. Так, 5 ноября 1819 года Комитет масонской ложи Трех Добродетелей постановил исключить из списка своих членов как «закрывших работы» С. И. Муравьева-Апостола и Н. М. Муравьева. В этом же постановлении рядом с братьями, исключенными из числа членов ложи как «долговременно отсутствовавшие, никакого известия о себе не сообщившие и не участвовавшие ни в каких обязанностях», под номером шестым значился П. И. Пестель.
Ф. В. Ростопчин старался внушить императору Александру и его близким мысль о вредности масонских организаций и их враждебности к правительствам и государям. Это не мешало, однако, графу поддерживать приятельские отношения с таким видным представителем масонов, как А. Ф. Лабзин; дружбу с ним Федор Васильевич, по собственному признанию, очень ценил. Он вел с Лабзиным активную переписку, обсуждая текущие политические дела, причем именно в 1811 году, то есть в то время, когда составлял свою знаменитую записку о мартинистах. «Преобразование Сената меня не удивляет, но жалею о заблуждении мастеровых, которые, переименовывая и переодевая и переводя людей, помышляют о их превращении, — писал Ростопчин Лабзину в письме от 12 июня 1811 года. — Места президентов в департаментах, конечно, важны, но наука мешать полезному доведена до совершенства. Я жалею очень, что утвердился и уверился в том, что ни на что не гожусь. Во-первых, по-нынешнему — стар, а притом честен, усерден и не якобинец».
Высоко ценил Федор Васильевич Ростопчин и другого видного мартиниста своего времени — Николая Ивановича Новикова. «Я рад был начать с ним знакомство, — писал он о Новикове в письме к Лабзину от 27 марта 1802 года, — и отвечал ему не головою, а сердцем, кое много раз о нем соболезновало, и один раз удачно был его ходатаем у престола. Я весьма бы желал знать его лично, и если вы можете сие в течение лета сделать, то меня обяжете. Умных людей и хороших для самих себя я видал много, а честных и любящих паче всего отечество как-то мало, и я боюсь иногда, чтоб этот род воспитанием и вообще не истребился».
Император Александр первоначально не придавал масонским ложам большого значения, считал участие в них формой развлечения и спасения от скуки, тяжело отравлявшей жизнь тогдашнего русского аристократа. Во второй половине 1811 года он переменил свой взгляд на масонство, стал относиться к масонским организациям серьезно и с большой даже опаской. Из письма Александра к великой княгине Екатерине Павловне от 18 декабря 1811 года хорошо видно, как боялся он в то время масонов, — его пугало уже одно упоминание о них в переписке: «Ради Бога, никогда по почте, если есть что-либо важное в ваших письмах, особенно ни одного слова о мартинистах». Такая перемена в отношении императора Александра к масонам в огромной мере была обусловлена резким усилением в рассматриваемый период страха пасть жертвой заговора, подобно собственному отцу. Внушения Армфельда и Балашова о том, что Сперанский является «главой» российского «революционного» масонства, записка графа Ростопчина о том же самом падали на подготовленную почву.
В конце октября 1811 года Армфельд и Балашов осуществили одну из самых хитроумных своих акций против Сперанского. Через посредство статс-секретаря Государственного совета Михаила Леонтьевича Магницкого интриганы обратились к реформатору с просьбой о встрече. Михайло Михайлович ответил согласием, и встреча состоялась. На ней Армфельд с Балашовым предложили своему противнику учредить, объединившись с ними, секретный комитет для управления всеми государственными делами. Сперанский сразу же отказался от участия в таком мероприятии, сказав при этом: «Упаси, Боже, вы не знаете государя, он увидит тут прикосновение к своим правам, и нам всем может быть худо». О предложении шведского барона и русского министра он сообщил Магницкому, и тот дал совет немедленно рассказать обо всем государю. Но Сперанский заявил, что не сделает этого, так как подобный поступок был бы «подлою интригою с его стороны». Иначе поступили Армфельд и Балашов. Естественно, что инициатором предложения создать секретный комитет ими выставлен был Сперанский.
Для укрепления в императоре Александре мнения о том, что его госсекретарь имеет помимо явной также тайную жизнь и нечто тайное, а значит, плохое, замышляет, интриганы умело обыграли давно известный государю от самого Сперанского факт его увлечения мистицизмом. Судя по сохранившимся в архивных фондах бумагам, Михайло Михайлович изучал мистические явления с целью их философского осмысления.
Составленная им «теория мистики» включала, в частности, следующие положения: «1. Телесный мир не есть истинный мир. Он есть явление мира духовного. 2. Существо человека не есть чувственное, но духовное. Дух — живот, тело служит ему только покрывалом. 3. Настоящая жизнь не есть еще бытие, но переход от ничтожества к бытию. 4. Истинное бытие есть в Боге. 5. В душе человеческой есть семя истинного бытия, дух Божий. Он иначе называется Иисус Христос, Сын человеческий. 6. Евангелие изображает нам, каким образом Сын Божий в каждой душе зачинается, рождается и живет… 11. Все дело спасения состоит в приращении жизни духовной».
Противники Сперанского изобразили все так, будто бы в своих занятиях мистицизмом он преследовал не теоретическую, а сугубо практическую цель — стремился вооружиться мистическими средствами воздействия на окружающих, и в том числе на государя, для того чтобы подчинять их поведение своим интересам.
В декабре 1811 года Балашов представил императору Александру донос о своем посещении Сперанского. Министр полиции писал в нем, что приехал к дому госсекретаря в семь часов вечера и едва вошел, как оказался объятым ужасом. В передней тускло горела свеча, в следующей комнате тоже. Его провели в кабинет — здесь также был полумрак. При входе в кабинет, продолжал Балашов, он почувствовал, что пол под его ногами сотрясается, как на пружинах; в шкафах вместо книг стояли склянки, наполненные какими-то веществами. Хозяин дома сидел в кресле перед большим столом, на котором лежало несколько старинных книг: одну из них он читал, но как только увидел Балашова, спешно закрыл ее. «Как вздумалось вам меня посетить?» — обратился он к вошедшему и пригласил его сесть на стоявшее по другую сторону стола кресло. Завязалась беседа…
Склонный к мистицизму император Александр вполне верил подобным россказням. И зародившаяся в нем подозрительность к Сперанскому еще более возрастала.
Прилагая разнообразные усилия к тому, чтобы окончательно скомпрометировать Сперанского в глазах государя, интриганы стремились воздействовать на его величество не только прямо, но и косвенно — через посредство общественного мнения. Для возбуждения русского общества против Сперанского интриганами был искусно пущен слух о том, что он якобы изменяет своему Отечеству, продавая известные ему государственные тайны врагу России Наполеону Бонапарту.
Позднее император Александр сам будет опровергать слух о том, что его госсекретарь предавал Россию. «Сперанский никогда не был изменником Отечества, — скажет однажды его величество графу А. А. Закревскому, — но вина его относилась лично ко мне». Нечто подобное услышит от Александра в 1812 году и Н. Н. Новосильцев. Император признается другу своей молодости, что не считает Сперанского изменником. «В действительности он виноват только против меня одного, — заявит Александр, — виноват тем, что заплатил за мою доверенность и дружбу самой черной, самой ужасной неблагодарностью». Данное признание во многом раскрывает ту роль, которую сыграла в судьбе Сперанского затеянная против него интрига. Посредством интриги его противники сумели внушить Александру искаженный взгляд на действия своего госсекретаря. В каждом буквально поступке и слове Сперанского император начал усматривать какой-то подвох, что-то направленное против него самого.
В измену Сперанского Александр поверить не мог, поскольку хорошо знал, что его госсекретарь при всех своих симпатиях к Наполеону и французской системе управления делает многое для того, чтобы Россия как можно лучше подготовилась к войне с Францией.
Заключив Тильзитский мир, российский император затеял тем самым тонкую политическую игру с французским императором. Он не сомневался, что рано или поздно в ходе беспрестанных войн с соседними государствами Франция утратит свое экономическое могущество и военное превосходство. Внутренние противоречия наполеоновского режима резко обострятся и в конце концов вызовут его крах. При такой перспективе Александр I считал благоразумным всячески воздерживаться от прямого военного столкновения с Наполеоном, но не препятствовать военным конфликтам Франции с другими странами, а определенным образом даже поощрять их. Сперанский был чуть ли не единственным человеком из сановного окружения императора Александра, кто понял смысл его политической игры с Наполеоном. Потому-то он и стал в этой игре главным партнером своего государя.
С ведома, а возможно, и по совету Александра, Сперанский вскоре после возвращения из Эрфурта близко сошелся с Арманом де Коленкуром, который с декабря 1807 года являлся французским послом в России. В течение 1809 года столичные жители часто видели их совместные прогулки и беседы. На этой почве впоследствии и строились слухи об измене Сперанского в пользу Франции. Никто не знал тогда, что встречи Сперанского с французским послом были лишь прелюдией к более значительным событиям — приватным беседам Коленкура с самим Александром I. Они организовывались примерно так же, как некогда заседания «Негласного комитета». Арман де Коленкур приглашался на обед и после обеда как бы ненароком задерживался за столом, тогда как другие гости уходили. Беседуя с французским послом, Александр всячески старался убедить его в том, что испытывает глубокие и непоколебимые дружеские чувства к Франции и ее императору. Польщенный до глубины своей честолюбивой души той обходительностью, с которой обращался с ним российский самодержец, Коленкур и сам начинал верить в его искренность и склонял к тому же Наполеона.
В январе 1809 года Наполеон обратился через своего посла к российскому императору с вопросом, не поддержит ли он его своими войсками в случае войны с Австрией. Александр I ответил, что если Франция вздумает воевать с Австрией, Россия выполнит свой союзнический долг — русские войска будут к ее услугам в любой момент. Наполеон принял эти заверения за правду и стал усиленно готовиться к войне. Между тем Александр дал понять австрийскому правительству, что в случае начала войны Австрии с Францией он и пальцем не пошевельнет, дабы помочь своему союзнику. В марте 1809 года австрийская армия развернула активные военные действия против французских войск. Наполеон, опять-таки через своего посла в Санкт-Петербурге Коленкура, стал настойчиво просить российского императора о поддержке. Александр же каждый раз отвечал, что русские войска уже на границе и готовятся к выступлению. Русские войска численностью в 70 тысяч человек в то время действительно были на границе, но во все продолжение войны Франции с Австрией так и не двинулись с места. И лишь когда Наполеон вышел на берега Дуная и решил тем самым участь Австрии, император Александр дал приказ командующему этими войсками князю С. Ф. Голицыну перейти границу. В июле 1809 года русские войска без единого выстрела заняли польский город Краков. Война с Австрией закончилась. Россия не потеряла в ней ни одного своего солдата. Наполеон после этой истории стал догадываться, что Александр ведет с ним хитрую игру, но окончательно понял это лишь год спустя. И поняв, отозвал Коленкура из России.
Покинув Санкт-Петербург, Арман де Коленкур не прекратил своих сношений со Сперанским, а значит, и с российским императором. Они продолжали еще несколько лет переписываться. На замену Коленкуру Наполеон послал в Петербург генерала Лористоуна.
Впоследствии Наполеон обращался с Коленкуром крайне пренебрежительно. Называл его «старым куртизаном петербургского двора». Однажды — было это в августе 1811 года — французский император имел у себя во дворце разговор с князем Александром Борисовичем Куракиным[2]. В конце этого разговора Наполеон раздраженно заявил: «Что бы ни говорил г-н Коленкур, император Александр хочет на меня напасть». Выпалив залпом все свои упреки в адрес российского императора, он добавил: «Господин де Коленкур сделался русским. Его пленили любезности императора Александра». Отойдя после этих слов от князя Куракина, Наполеон подошел к стоявшему неподалеку Коленкуру и с еще большим, чем прежде, раздражением сказал: «Разве не правда, что вы сделались русским?» — «Я вполне хороший француз, государь, — отвечал Коленкур, — и время докажет вашему величеству, что я говорил вашему величеству правду, как верный слуга!» Услышав столь уверенный ответ, французский император слегка стушевался и уже примирительным тоном, сдобренным улыбкой, сказал Коленкуру: «Я хорошо знаю, что вы честный человек, но любезности императора Александра вскружили вам голову, и вы сделались русским»[3].
В 1811 году российский император подходил к пониманию неизбежности военного столкновения с Наполеоном. Важнейшую роль в выработке у него такого понимания играл Сперанский. В течение 1810–1811 годов из-под пера государственного секретаря одна за другой выходили записки, в которых он убеждал Александра в том, что война России с Францией неминуема, что Россия должна упорно готовиться к ней. В этих записках анализировалось состояние русско-французских отношений, давалась оценка международному положению. Одновременно Сперанским разрабатывался конкретный план подготовки России к войне.
В первую очередь Михайло Михайлович советовал своему государю занять в отношениях с французским императором твердую позицию. «Необходимо, — подчеркивал он, — показать решительную твердость, что не токмо по видам пользы, но по совершенной необходимости мы принуждены удерживать прежние наши положения во всей силе. Податливости и снисхождения тут могут только поощрить предприимчивость Наполеона, а между тем готовиться к неминуемой войне». Так ставился вопрос о взаимоотношениях России с Францией в записке Сперанского, поданной императору Александру 11 марта 1811 года. Проанализировав предшествующие неудачные боевые действия русских войск с французскими, госсекретарь пришел к выводу, что главные причины неудач состояли в отсутствии опыта и наличных денег. Россия вела войну в долг, оттого войска наши, отмечал он, бились «храбро на местах, но вперед никогда не подвигались». К настоящему времени русские войска, по мнению Сперанского, приобрели опыт. Задача заключается, следовательно, в том, чтобы приобрести денег. Для этого Михайло Михайлович предложил государю использовать энтузиазм населения: «Впрочем, хотя энтузиазму много верить и не должно, но нельзя отрицать, что энтузиазм есть великая мера, когда не управляются им, а управляют. Известно же, что войны с Франциею у нас все желают, и нет, может быть, известия, которое принято бы было с равным восхищением. Не должно предаваться сему восхищению, но можно воспользоваться им в свое время следующим образом; 1) войну вести не в долг, но наличными деньгами; 2) денег достать можно: а) посредством внутреннего окладного займа, расположенного по имуществу на дворянство и купечество… Заем у обоих состояний без всякого усилия составить может до ста миллионов рублей, б) заем серебром в посуде». По мнению Сперанского, если готовиться к войне заблаговременно, то в нее можно будет вступать с твердостью. Успех ее для России неизвестен, «однако из двух зол всегда надо выбирать меньшее: и война, конечно, лучше, чем потеря восьми западных губерний и все последствия этой потери».
«Во всех случаях должно быть уверенным, — взывал Сперанский к императору Александру, — что Россию можно победить раз и два, но покорить ее, по самому физическому ее положению, невозможно».
Одновременно со сбором денежных средств госсекретарь советовал своему императору скрытно продвинуть ближе к границе войска и склады. В области внешней политики он желал государю наладить отношения с Англией, привлечь как можно больше союзников на сторону России и изолировать ее потенциальных противников. Рекомендации Сперанского на этот счет были весьма подробны и разумны. Неблагоразумно будет, заявлял он, «вступая в войну с Франциею продолжать ее с Англиею. Из сего само собою уже следует, что с первым, так сказать, выстрелом должно восстановить связь с Англиею. Но тогда восстановить ее будет поздно и неудобно. Англия возмечтает, что нужда заставила нас броситься в ее систему, и поставит податливости своей высокую цену. Следовательно, связь с Англиею должно издалека приготовить и, ничего не переменяя в настоящем, устроить будущее. По сему ныне же нужно завести там безгласного агента из купечества, который бы словесно и по одной рекомендации графа Воронцова мог передавать наши виды, по мере их раскрытия, ведя сие дело так, чтобы при открытии войны оставалось только его кончить. Сим одним все связи наши по необходимости теперь должны быть ограничены».
В то время, когда писалась приведенная записка, было издано уже «Положение о нейтральной торговле», которое закрепило новые тарифные правила, фактически лишавшие Францию всякой торговли с Россией. Наполеон, узнав про новый тариф, заявил, что считает его равнозначным заключению Россией мира с Англией. Автором этого антифранцузского закона являлся не кто иной, как Сперанский.
К началу 1812 года русский госсекретарь завершил в основном разработку стратегии подготовки России к войне с Францией. Александр же в это время все еще сомневался в неизбежности данной войны. И Сперанскому вновь и вновь приходилось убеждать императора в том, что ход событий неминуемо влечет обе страны к военному столкновению друг с другом.
В записке «О вероятностях войны с Францией после Тильзитского мира», поданной в начале 1812 года его величеству, Михайло Михайлович рассмотрел сложившееся положение России и Франции на международной арене, состояние их взаимоотношений и, исходя из фактов, сделал категорический вывод о том, что войну можно лишь отдалить, но никоим образом «нельзя отвратить ее на долгое время». По его словам, «Тильзитский мир по существу своему есть мир невозможный, не потому, чтоб Россия не могла выдержать торговых его последствий, но потому, что она не может никогда представить Франции достаточного ручательства в точном его сохранении. Следовательно, удаляя войну, должно, однако же, непрестанно к ней готовиться. Должно готовиться не умножением войск, которое всегда опасно, но расширением арсеналов, запасов, денег, крепостей и воинских образований». Любопытно, что в то время, когда Сперанский писал приведенные строки, из Парижа в Петербург шли сообщения о том, что Франция усиленно готовится к войне. «Признаки враждебных намерений императора Наполеона в отношении к нам… с каждым днем увеличиваются и становятся очевиднее. Военные приготовления продолжаются непрерывно и в настоящее время уже не скрываются». Так писал в своей депеше канцлеру Н. П. Румянцеву от 24 декабря 1811 года пребывавший в Париже князь А. Б. Куракин.
Предостережения Сперанского о неизбежности войны с Францией, его настойчивые призывы готовиться к этой войне, конкретные и разумные советы о том, как это делать, не давали Александру I ни малейших оснований для сомнений в преданности его России. Напротив того, поведение госсекретаря говорило скорее о его искреннем желании блага своей стране. Мысль императора работала поэтому совсем в другом направлении, нежели то, каковое задавали ей внушения интриганов — противников реформатора. Не помышляя об измене Сперанского Отечеству, Александр все более склонялся к мнению об измене госсекретаря ему, российскому самодержцу.
Как-то — было это в самом начале 1812 года — Александр в разговоре со Сперанским о предстоявшей войне спросил у него совета, участвовать ли в ней лично ему, российскому императору. Михайло Михайлович обрисовал все то сложное положение, в котором окажется в случае войны Россия, описал военные таланты Наполеона и предложил государю воздержаться от личного участия в войне, но, собрав Государственную думу, предоставить вести войну ей. Спустя несколько дней после упомянутого разговора Якову де Санглену довелось слышать, как возмущался император Александр этим вполне разумным советом Сперанского: «Что же я такое? — Нуль! Из этого я вижу, что он подкапывался под самодержавие, которое я обязан вполне передать наследникам моим».
Сперанский был эгоистичен, но не так обыкновенно, как другие. Он был необыкновенно эгоистичен. Он хотел, чтобы все вокруг подчинялось его воле. Не будучи самодержцем по титулу и не имея шансов на то, чтобы когда-либо стать таковым, он желал быть самодержцем по своему фактическому положению. И в определенной мере действительно был им. Став доверенным лицом императора Александра, Сперанский быстро наполнил министерства своими людьми, через посредство которых мог быть в курсе всех государственных дел. Буйно разраставшиеся министерские канцелярии испытывали крайнюю нужду в грамотных и толковых делопроизводителях. Госсекретарь старался самолично удовлетворять потребность в нужных людях. Он находил способных юношей в семинариях и пристраивал их на работу в канцелярии. За такую услугу каждый семинарист щедро расплачивался со своим высокопоставленным покровителем информацией обо всем, что творилось в его министерстве. Сперанский являлся поэтому самым информированным лицом в окружении императора Александра и этим во многом обусловливалось его влияние на августейшую персону.
К концу 1811 года Александр стал, видимо, понимать, что степень информированности Сперанского далеко выходит за пределы, допускаемые его должностью госсекретаря. Сперанский обнаруживал в своих записках к императору и личных с ним беседах столь обширную осведомленность о разных обстоятельствах внутренней и внешней политической жизни России, что невольно внушал ему сомнения в том, кто же действительно правит империей — он, российский государь, или вознесенный им на вершину власти и допущенный в царский дворец выскочка-попович?