1

1

Рональд Вальдек, главный герой нашего романа, лежал на верхней полке в мягком купе поезда «Москва — Нижний Новгород» и сумрачно подводил итоги первых двух десятилетий своего существования.

Для бессмертия, право же, маловато!

Из трех дружб — Герман Мозжухин, Заурбек Тепиров, Осип Розенштамм — уцелели две. Но Заурбек взял к себе в подмосковное Сереброво великовозрастного племянника Мишу, занят его перевоспитанием и уже не может уделять Роне столько внимания, как прежде, когда они вдвоем по месяцу живали в лесном охотничьем шалаше. Здоровье Заурбека стало сдавать, а достатки — убывать. С пустыми руками, как бывало, теперь к нему уж не поедешь в Сереброво, а ублажать яствами и питьем Мишу не просто. Герка же Мозжухин все более отдаляется. Утратилась общность интересов — главное, что связывает друзей. Он всерьез занимается радиотехникой и подумывает о кинематографии, предвидит в недалеком будущем кино говорящее, цветное и объемное.

Сам же Роня уже кончил все четыре курса своего вечернего литературного института, но пренебрег выпускными экзаменами. Не защитил почти готовую курсовую о Гоголе, словом, не выхлопотал себе диплома.

Уже третий год полагался Роне месячный отпуск за вредность производства, а еще месяц разрешалось брать за свой счет.

На институтской практике в издательствах Роня изучил работу очеркистов и решил, что она ему посильна. В редакции журнала «Экран» Рабочей Газеты сам Главный, товарищ Афонин, заказал Роне серию очерков о Волге, с пароходного борта.

— Ты мне особенных чудес там не накручивай, — говорил главный редактор своему спецкору, — а дай мне самые вкусные картинки, доступные с борта каждому едущему. Чтобы мой читатель-рабочий мог сказать: вот, через месяц и я поеду, тоже все это увижу! Ну и, конечно, малость эдакого, ранне-горьковского, колорита тоже дашь! Так сказать, из области пережитков!.. Ну, ступай. Я велел выписать тебе кой-какой авансик, чтобы писалось веселее. После твоего материала о рабочих столовых я в тебя поверил! Остро получилось и зорко! Только материал с дороги ни на час не задерживай — буду пускать в ближайшие номера. И фото присылай — они у тебя неплохие.

По правде сказать, фотоснимки Роня до сих пор представлял редакции не собственные, а Теркины. Действительно, неплохие! Теперь придется приноравливаться самому...

Однако в нынешней своей журналистской поездке Роня решил не ограничиваться только заказом от «Экрана». В очерках для Афонина романтики будет маловато! А душа ее требует!

Поэтому обратился он еще и в редакцию приключенческого журнала «На суше и на море». Предложил серию будущих рассказов «По глухим тропам Кавказа». Тут у Рони уже имелся некоторый опыт. В прошлом году третьекурсник Роня Вальдек был включен в группу авторов, работавших, для интуристовского путеводителя по России. Роня писал популярные информационные статьи о Дагестане, Балкарии и Восточной Грузии. Побывал ради этих статей в Хевсуретии и Сванетии, фотографировал даже таинственный р е к о м — полуязыческий храм местных охотничьих племен, старательно оберегаемый от недобрых и праздных посторонних взглядов.

Редакция на этот раз предложила Роне присоединиться к группе альпинистов Общества Пролетарского туризма из Грузии, готовых к восхождению на Казбек около 5—6 июня. Еще интереснее и труднее была следующая задача этой грузинской группы: по поручению комсомола и профсоюзов альпинистам предстояло помериться силами со страшной Ушбой, проклятой горой высшей сложности, чтобы развеять суеверный ужас местного населения перед злыми духами, якобы обитающими на вершине и в ущельях Ушбы. Это они насылают лавины на смельчаков, дерзающих нарушить покой горы.

Ронин отпуск начался в июне, до восхождения на Казбек оставалось недели три. Роня и решил использовать их для отдыха на Волге и для очерков о великой реке. Затем побывать в Махачкале, чтобы прибыть к Казбеку к сбору всей группы... После спуска с Казбека тифлисская группа должна была решить, кто из альпинистов будет штурмовать Ушбу. Тогда выяснится, примет ли журналист Вальдек непосредственное участие в этом штурме или же он проводит группу лишь до опаснейших карнизов, чтобы потом получить от вернувшихся победителей Ушбы самый свежий материал для журнала «На суше и на море». Свой альпинистский опыт Роня Вальдек несколько лет подряд накапливал в Восточном Крыму на склонах Сокола, Пер-Чема и Альчака, а в 1927 году побывал на Эльбрусе.

Во всех этих небезынтересных журналистских делах Роня пока тоже не видел особых шансов на литературное бессмертие. Казбек — это все-таки не Гиндукуш, да и бытовая серия про Волгу — не мировая сенсация! Для Памира же — коротковато дыхание и маловат отпуск!

...И вот он на пути к Волге. В поезде Москва-Нижний Новгород. Не спит. Терзает какая-то незаполненность души, неудовлетворенность, потеря неких вечных ценностей, разочарование в них...

...Кто-то в вагонном коридоре произнес внятно: «Гороховец».

Это слово-название последним прозвучало в сумеречном Ронином сознании. Ночные раздумья оставили его. Отпускник Рональд Вальдек, внештатный сотрудник двух журнальных редакций и мастер трех цехов красильной фабрики — уснул, так и не сумев подвести полный итог под своим двадцатилетним балансом.

* * *

Он переплыл Оку на пароходе-пароме вместе с носильщиком и его тележкой. На тележке путешествовал по Нижнему Новгороду могучий ронин чемодан зеленой кожи. Чемодан вмещал все имущество очеркиста и альпиниста. Только альпеншток и ледоруб были привязаны к чемодану снаружи.

На пристани Роня увидел свой пароход «Наманган» товаро-пассажирской линии. Линию эту он выбрал еще в Москве, у кассы в «Метрополе», несмотря на малую комфортабельность товаро-пассажирских пароходов: у них нет первого класса, ванн, некоторых удобств; проходы и даже палубы заставлены обычно грузами, расписание соблюдается лишь приблизительно. Зато — стоянки многочасовые, удобные для журналиста, ищущего впечатлений в приволжских городах. Вот Роня и приобрел билет на «Наманган» заранее.

Действительность оказалась мрачнее посулов. Пароход уж больно не понравился! Грязен, мрачен, шумен, многолюден... Многочасовые же стоянки сплошь приходились только на ночные часы! Уж какие там впечатления! Наши Самары и Саратовы — не Гамбург или Сан-Франциско с ночными притонами!

— А нельзя ли... переменить пароход? — спросил Роня у бывалого матроса-носилыцика на пристани. Выслушав Ронины пожелания, тот указал рукой на нечто белоснежное и прекрасное, маячившее посреди Волги...

— Пароход «Воронеж». Вон на якоре, видите? Бывшая «Императрица Мария» общества «Кавказ и Меркурий». Прежде богатые купцы ездили, им простору на пароходе много требовалось... А теперь — почтовой линии пароход. Видите, синее кольцо на трубе? Пойдет нынче в первый рейс. Ровно в шесть вечера отвал.

— Он кажется совсем новеньким... Будто только с верфи.

— А оно почти так и есть. Только-только из капитального... Как раз то, что вам нужно, давайте, я продам ваш билет, а вам возьму на «Воронеж». Вам одноместную?

— Да!

— Первого класса?

— Да!

— Все будет в порядке. Чемодан оставьте в камере, а жетон — у меня. Найдете вещи уже в вашей каюте. Тогда и рассчитаемся за услугу. Пока давайте только доплату... Приезжайте без десяти шесть. Я буду здесь, у сходен.

* * *

И он действительно ждал у сходен, а Ронин чемодан уже покоился в шкафу каюты № 1 первого класса почтового парохода «Воронеж». Ронин папа в этих случаях говорил: «Es hat geklapt![57] Тип-топ!»

Перед сдачей клади в камеру, а жетона — носильщику, Роня, достал из чемодана некий опасный предмет. Это был тот самый роковой «Смит и Вессон» офицерского образца, что сослужил последнюю службу Осипу Розенштамму.

Герка снова прятал его с той сентябрьской ночи в прежнем тайнике. А перед нынешним Рониным отъездом, прощаясь с Роней, говорил:

— Маршрут у тебя сложный. Главное — Кавказ. Туда безоружным не следует и показываться, тем более, в горы. Это тебе не курортное побережье! Я достал для тебя «Смит» с чердака. Почистил, перезарядил. Нашел и те две пустых гильзы. Почему-то тогда, после той ночной чистки, сразу их не выбросил. Вчера зарыл их в песке. Возьми еще пяток запасных патронов. От моего браунинга. Подпилить напильником по своему патроннику. Ну, счастливо тебе, бачари!

Словом «бачари», они привыкли обращаться друг к другу. Кажется, это было название папирос в Германии. Почему-то оно привилось и вошло в их обиход.

Кобуры у «Смита» не было. Роня просто завязал, револьвер при своих дорожных сборах в носовой платок, крепко стянув узелки, чтобы не развернулся. На случай чьего-либо нечаянного взгляда в чемоданное нутро... В этой невзрачной оболочке он и сунул «Смита» в карман брюк перед тем, как временно расстаться с чемоданом. Об остальном его содержимом он абсолютно не тревожился.

Кажется, все устраивалось очень ладно. Так он думал, медленно ступая по пристанским мосткам. Под ними, как всегда, качались на волне лодки, а у бережка рыбачили юные волгари. Почти у самого схода с мостков, где они затеняли береговую гальку, спал под дощатым настилом человек, укрыв голову и обнаженную спину под досками настила. Брюки его были задраны, приоткрывая лодыжки. А на голой пятке была четко выведена химическим карандашом цифра «12».

Шел десятый час утра и стоявший у этой пристани «Наманган» уже заканчивал погрузку перед отвалом. По мосткам грохотали сапоги грузчиков: с поклажей — бегом, обратно — шагом. Роня спросил у шагающего:

— Что это за номер у того на пятке? Очередь, что ль, какая?

— А тебе пошто? Кому надо — тот знает...

Грузчик, не оборачиваясь, пошел своей дорогой.

Зато другой, помоложе, шагавший чуть позади, задержался, спросил у Рони закурить московскую «Яву» и объяснил, показывая вниз, на спящего:

— Он — вроде артельщика у зимогоров. Эвон, трое их в холодке сидят, перекуривают. А цифра — чтоб задешево его не будить. Разбудил — давай работу не менее, как на двенадцать целковых...

Тяжелые шаги загрохотали по мосткам.

— Па-а-зволь! Па-а-зволь! — орали грузчики громче обычного.

Роня отскочил с дороги. Смельчак-такелажник, Ронин ровесник, нес на спине пианино. Груз весил пудов двенадцать-тринадцать. Двухвершковые доски мостков пружинили, чуть подаваясь под каждым шагом грузчика. Роня был почти прижат к перилам, когда пианино слегка покачнулось на весу. Еще миг — и оно «сыграет», круша перила и рядом стоящего... Роня инстинктивно махнул через перила и спрыгнул прямо рядышком со спящим. Наверху грузчик, видимо, справился, сбалансировал свою ношу и бухал сапогами уже по настилу пристани.

Артельщик зимогоров, мужик с запущенной рыжей бороденкой, сел, зевнул, спросил спросонья:

— Чего тебе?

— Гляжу, простынешь в сырости! — Роня придал своему простонародному тону некоторую иронию и благодушие. — Тебя ж сейчас чуть было не задавило. Еще бы немножко — груз бы через перила на тебя повалился!

— Да-к ты меня, значит, спасать сиганул? — в тоне артельщика тоже звучала насмешка. — Ну, спасибо! Чай, знаешь: нашего брата зря не будят! Аль вещей у тебя к пароходу много? Сам-то кто будешь? Приезжий?

— Приезжий. Учусь еще. Какие мои вещи! Чемоданишко!.. Ты, брат, про Максима Горького слыхал?

— Слыхал. Он нашу жизнь зимогорскую правильно понимал.

— Вот и я хочу понять.

— Ишь ты! Чтобы понять, надо пуп понадрывать! Максим-то сам грузчик. А ты? Нешто сдюжешь пианину на пупе поднять?

— Не подниму. А вот написать про это, может быть, и сумею. Коли поможешь... Хочу тебя и тех ребят про вашу жизнь расспросить.

Мужик зевнул шире, перекрестил щербатую пасть и стал расправлять на себе полосатую матросскую тельняшку — она вся собралась у него на шее, была узка и коротка. Кое-как натянув ее сверху до пояса, он неторопливо собрал свои пожитки, служившие ему ложем: брезентовый дождевик, совсем прохудившийся; пиджачишко с надорванными карманами, войлочную шляпу на все сезоны. Ею он прикрывал лицо в часы сна.

— Стало быть, интересуетесь поговорить с нами о жизни? — заговорил он уже более книжно, вроде гоголевского кузнеца Вакулы у запорожцев. — Однако же это для нас — пустой расход времени. Пора самая горячая.

— Но люди просто сидят, отдыхают? Вот бы пока и побеседовать?

— Почему ж не побеседовать? Однако всухую — какой же разговор? Ты, барин, водочки нам поставишь? На четырех зимогоров с хозяином в придачу — это с вами, барин, — четверть и будет в самый аккурат. Ну, там еще на табачок, на хлебушко, на лучок зеленый прибавьте — тогда потолкуем! Ладно!

Трое сидевших в холодке имели вид нищих бродяг. Компания подбиралась веселая. Артельный староста давал четкие команды, как в бою.

— Барин! Пожалуйте обещанное Семе. Ты, Сема, пойдешь в казенку. Вот, на четыре бутылки... Василий, дуй на рынок, принесешь лучку, редисочки самую малость и табаку покрепче. Хлеба каравай покрупнее. Петро! А тебе, лохань достать оттуда, где прошлый раз прятали... Ложки то при вас? То-то же! И всем потом за нами следом, в дом Корзинкина. Ай-да-те, барин!

В те годы между набережной Оки, Нижневолжской набережной, Софроневской площадью, Рождественской улицей и пониже, почти до начала Александровского сада, особенно же вблизи пристаней, сохранялись еще целые кварталы каких-то замызганных складских «каменных мешков», полуразвалившихся лабазов, лавок, сараев с подвалами, трапами, крутыми лестничными ступенями, ставнями, железными задвижками. Все это пряталось за ветхими деревянными или кирпичными заборами, создавшими ложную путаницу ходов и обходов, тупиков и лабиринтов.

Автор будущих очерков раннегорьковского колорита бодро пробирался по этим лабиринтам вслед вожатому. Да и спутник походил скорее на пугачевца или разинца.

Пришлось перелезть через деревянный забор, в захламленный и тесный, но отовсюду совершенно закрытый дворик. Справа там оказалась лестница в два марша и вела она вниз, в полуподвал, плохо освещенный и грязный. Это-то и был, оказывается, дом Корзинкина, как его называли зимогоры между собой. В углу полуподвального помещения стояли две пустые бочки. К стене были прислонены доски, оторванные от забора, и деревянный щит — им некогда загораживали на ночь лабазное окно.

Вся компания очень быстро оказалась в сборе. Щит уложили на бочки. Роню посадили в самый угол и придвинули к нему этот «бочкощитовый» стол. Из бочек и поленьев соорудили скамьи. В огромный эмалированный таз (это и была «лохань») стали дружно крошить черный хлеб, зеленый лук и грубо нарезанную редиску. Затем были с профессиональной ловкостью выбиты пробки из четырех бутылок и водка залила приготовленную массу так, что та всплыла; четыре ложки опустились в эту тюрю. Роне, как человеку еще непривычному, вежливо предложили жестяную кружку чистого напитка, без ингредиентов тюри..

— Ну, будем здоровы! — возгласил староста, и все четверо принялись дружно хлебать ложками тюрю, будто это был суп-лапша или щи. При этом раздавались тихие вздохи и замечания, вроде: «Эх, кабы ты, родимая, в Волге-матушке текла, чтоб хоть разочек всласть тебя напиться!» или «Замастырили мы тюрю, хлеба в ней невпроворот, суха ложка рот дерет, эх, и трезвый наш народ, водку в рот не берет, тюри требует»... В несколько минут таз был осушен, Ронины собеседники вытерли ложки и снова их спрятали — кто за голенище, кто в карман. Но пора было и начинать рассказы... Будущий очеркист попытался задавать наводящие вопросы, но напрасно — собеседники только вяло перебранивались и рыгали.

Кончилось все это приключение бурно. Старший из зимогоров, будто желая начать серьезный разговор и даже документировать его справками и бумагами, полез за пазуху и вытащил связку документов, перехваченную резинкой.

— На, товарищ-барин, погляди, как несправедливо ваша власть со мной поступила. Читай вот эту бумагу! Видишь, какой документ? Я с ним с гражданской войны воротился. Читай! Гляди сюда!..

Спецкор журнала «Экран» с любопытством сдернул резинку. Перебрал документы Бумажки оказались пустые: копии квитанций, мелкие счета, рекламки, использованные чеки, пароходные билеты.

Разочарованный корреспондент, подозревая, что его водят за нос, сердито вернул бумажки владельцу. Но тот вдруг грозно нахмурился и стал проверять пачку.

— Постой-ка, товарищ дорогой, куда ж это ты мой воинский документ девал?.. Эй, робя! Ощупайте его! Барин, да ты фокусник!

Трюк был, знать, не раз проверен на простофилях. Работали слаженно: двое ухватили Роню за рукава. Артельщик, распахивая Ронин легкий плащ на груди, тянулся к лацканам и карманам пиджака.

Гость же помнил о своем правом кармане в брюках! Вскочил, опрокинул стол с пустой «лоханью» на обоих визави, крикнул, уже отступая к ступеням: «Руки вверх!» Выхватил из кармана револьвер, сдернул с него платок.

Один из нападающих нагнулся к пустым бутылкам.

— Не робей! Пугач у него!

Бутылка угодила Роне в живот. Не разбилась!

И он выстрелил. Поверх голов так и брызнули ошметки кирпича.

Те замялись, и Роня выскочил во двор. Подбегая к забору, выбрал неудачное место: перед ним были высокие гладкие доски. Пока одолевал, выскочили и те. Будучи уже поверх забора, Роня ощутил скользящий удар по темени остроугольным камнем. Сгоряча достиг ближайшего угла, завернул в глухой проулок, выскочил на Кооперативную. Он помнил ее исстари как Рождественскую...

В аптеке ранку промыли перекисью, посоветовали все же сходить к врачу. Дали адрес хирурга Жукова. Мол, особняк, не доходя корпусов городской лечебницы. Очень добрый врач, не откажет... Корреспондент же вспомнил, словно в озарении, что в семье Брунс он не раз встречал милую, интеллигентную и очень хорошенькую девушку Тамару из Нижнего Новгорода. И она была дочкой тамошнего хирурга Жукова... Бывает же такое!

Прием, оказанный ему в доме доктора, превзошел все ожидания! Он пробыл в этой радушной семье весь день. Рану доктор признал пустяковой и заклеил пластырем, совсем малоприметным. Девушка Тамара пошла проводить Роню на пароход. И команда, и пристанская обслуга хорошо знали в лицо дочь доктора Жукова. Ей ласково кланялись, уговаривали доехать до первой пристани — Исады, чтобы вернуться оттуда попозднее пригородным пароходиком. Она колебалась, посматривая на Роню. Стояли они на верхней палубе.

И вот, перед третьим гудком к отвалу, подкатил к пристани извозчик. У лошади ходили бока от быстрого бега. Из пролетки вышла дама в черном и повела за руку мальчика лет семи или восьми. Извозчик следом потащил объемистый чемодан с разноцветными наклейками японских отелей.

Позвонил колокол на пристани. Трижды взревел пароходный гудок-свисток. Дама, чуть ускоряя шаг, подошла к окошечку пристанской кассы, протянула билеты. Ей что-то на них отметили.

Тоненьким свисточком пароход просигналил: «Убрать сходни! Отдать носовой!» Пристанские матросы подняли вверх правую сходню. Даме и мальчику оставили одну левую. Матрос вбежал на пароход с чемоданом отплывающей, а сама она смело повела мальчика по узкой полосе трапа над водой, уже взбурлившей от ударов колесных плиц.

Сходя по трапу, мальчик выронил из рук шелковый японский платочек. Дама глянула на сына укоризненно, свела его на пароходный борт, а затем, неуловимо легким движением повернулась к трапу, наклонилась и достала платочек, уже свесившийся над бездной. Даже успела послать матросам извиняющуюся улыбку — мол, простите за эту задержку... И Роня потерял ее из виду с палубы.

Будто заколдованный, он с этого мига напрочь забыл о провожавшей его милой барышне, не огорчился, заметив ее уже на берегу. Значит, не поехала до пристани Исады...

Всей интуицией и всем сознанием он ощущал и понимал необыкновенную значительность всего явления, только что представшего его глазам. Он постиг, что поведение, интонации, манеры дамы в черном — это нечто недосягаемо высокое, плод векового труда над шлифовкой каждой грани того великолепнейшего из алмазов, что именуется человеческой личностью. Не пустяковина ли? Наклонилась за платочком, взглядом упрекнула мальчика, взглядом же просила у матросов извинения... А нужна-то для этой «пустяковины» работа поколений не меньше, чем за пятьсот-шестьсот лет. И никаких эрзацев этой многовековой шлифовке нет! Как нет иного рецепта для английских футбольных газонов, чем выращивание и уход... на протяжении столетия!

Но неужто же наша эпоха кладет шлифовке человеческих алмазов конец? И коли так, то неужто удел дамы в черном — ходить по Земле одною из последних могикан?