Глава шестая. КОРОТКОЕ МОРСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Глава шестая. КОРОТКОЕ МОРСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
В первую минуту показалось, будто приближается гроза, хотя небо оставалось чистым, без туч и облаков, іівук, напоминающий отдаленные раскаты грома, быстро перерос в оглушительный рев. Окрестность осветили яркие вспышки, над деревьями поднялись клубы дыма. С шипением и скрежетом одна за другой огненные стрелы понеслись в сторону противника. Бойцы и командиры 25-й Чапаевской дивизии увидели, как огромные желтые всполохи пламени охватили позиции румын западнее деревни Татарка и дальше, на юго-западе у Болгарских хуторов.
Внезапный удар по врагу нанес дивизион гвардейских минометов, на фронте прозванных «катюшами». Им командовал капитан Небоженко. Новое секретное оружие — подвижные, смонтированные на шасси грузовика ЗИС-б реактивные установки БМ-13 — доставили в Одессу из Новороссийска в конце сентября. БМ-13 могли выпускать по шестнадцать реактивных снарядов весом 42,5 кг каждый за 8—10 секунд. Не порох и не дорогостоящий тротил служили им начинкой, а жидкое взрывчатое вещество — нитробензол с окислами азота. Потому на месте падения такого снаряда образовывалась обширная воронка глубиной до полутора метров, и горело буквально все: и земля, и камни, и металл.
К десяти часам утра пожары унялись. Тогда полки 25-й стрелковой дивизии пошли в атаку. Слева от чапаевцев наступала Вторая кавалерийская дивизия. Поддерживая наступление, непрерывный артиллерийский огонь вели наши береговые батареи, два бронепоезда и один гаубичный полк с орудиями 152-мм калибра. На прорыв также двинулись танки. Не только одесские НИ («На испуг»), переделанные из тракторов, но и настоящие армейские Т-26. Танковым батальоном командовал старший лейтенант Юдин. Гусеничные боевые машины проутюжили окопы двух вражеских пулеметных батальонов, разогнали их солдат и устремились к поселку Ленинталь. Воинские части элитной Пограничной дивизии королевства Румыния, державшие там оборону, дрогнули и покатились назад…
Теперь Людмила командовала во второй роте отделением.
Спотыкаясь, шли они по черной, спекшейся от адского огня земле, некогда представлявшей собой отлично укрепленные позиции румынского пульбата. Вокруг было много обгоревших почти до костей трупов, и странный сладковатый запах уже смешивался с тяжелым духом гари. На разрушенных огневых точках кое-где торчали стволы выведенных из строя пулеметов: немецких MG-34, устарелых австрийских «Шварцлозе» и новых чешских ZD-53.
Людмила оглянулась на своих солдат, которых еще мало знала. В касках, в плащ-палатках, с винтовками за плечами бойцы хмуро шагали за ней. Потери и разрушения у румын почему-то их не радовали. В очевидном торжестве смерти над жизнью нет ничего приятного для глаз, даже если это — смерть заклятого врага.
«Посмотреть и забыть», — приказывала себе сержант Навличенко. Через некоторое время на пространстве, искореженном залпами гвардейских минометов, обязательно начнется новое сражение. Генерал-майор Петров, ныне назначенный командующим Приморской армией, неспроста остановил наступление советских войск именно здесь. Румыны отошли всего на километр-полтора. Их численное превосходство — двадцать дивизий — никуда не делось. Они уже готовили ответную контратаку.
На карте-трехверстке, которую показал Люде капитан Иван Иванович Сергиенко, высота 76,5 метра обозначалась как командный пункт вражеского пулеметного батальона. Он располагался примерно в полукилометре от деревни Татарка. Три закрашенных квадратика указывали на жилье. «Хутор Кабаченко» — так оно называлось. В бинокль просматривалось одноэтажное строение под красной черепичной крышей, забор, большой сад, овраг с покатыми склонами, ручей, протекавший по его дну.
На линии рубежей, сейчас занимаемых 54-м полком, хутор вполне подходил для устройства или наблюдательного пункта, или снайперской позиции. Вести оттуда прицельный фланговый огонь по наступающему противнику было бы удобно. Выслушав комбата, Людмила с ним согласилась. Сергиенко просил ее держаться там до последней возможности.
— Слушаюсь, товарищ капитан! — она приложила руку к каске.
Награждение именной винтовкой имело разнообразные последствия. В частности, дивизионная многотиражная газета «Чапаевец» опубликовала статью в сто строк «Славная дочь Родины» вместе с фотографией. К счастью, узнать на серовато-черноватом маленьком квадрате Людмилу не смог никто даже из ее однополчан, и птица-слава, как говорится, пролетела мимо. Кроме того, ей пришлось выступать на собрании дивизионного комсомольского актива и рассказывать о своих успехах, чего бывшая студентка делать очень не любила, ибо боялась хвастовством спугнуть удачу. Наконец, в 54-м полку решили сформировать особое отделение из метких стрелков и поручили выполнение данного приказа сержанту Павличенко. Мысленно она вернулась в Снайперскую школу ОСОАВИАХИМа и постаралась взглянуть на кандидатов глазами дорогого Учителя. «Снайпер обязан обладать обостренным зрением и слухом, повышенным уровнем наблюдательности и своеобразным “звериным чутьем”, позволяющим ему предугадывать движения противника… — внушал курсантам «Потапыч»[4].
По личному опыту Людмила знала, что для выработки «звериного чутья» при определенных врожденных наклонностях требуется не меньше четырех месяцев упорных занятий. Однако новый командир полка майор Петраш дал ей всего неделю и… пятьсот патронов — для упражнений и стрельбе. Она выбрала десять человек, обладавших более или менее точным глазомером, затем кратко рассказала им об основах ремесла: как правильно держать винтовку, целится, маскироваться — и доложила начальству о готовности своего подразделения к выполнению боевых задач…
На подходе к хутору они увидели почерневший остов грузовика и опрокинутый мотоцикл с коляской. Обгоревшие трупы солдат в касках-макитрах валялись и тут, но — по обочинам узкой грунтовой дороги, разбитой снарядами. Она вела прямо к распахнутым настежь воротам.
У самых ворот стоял небольшой двухтонный бронетранспортер «Малакса» с разорванной левой гусеницей.
На прицепе у него находилась гусеничная же повозка с бочками, ящиками, большим брезентовым свертком. Как и хуторские постройки, бронетранспортер почти не пострадал от огня, но его экипаж отсутствовал. Оба полусферических броневых колпака были открыты, бензиновый двигатель еще сохранял тепло.
Солдаты приблизились к дому. Людмила постучала кулаком в запертую деревянную дверь:
— Эй, хозяева!
Никто не отозвался.
— Откройте, это — Красная Армия!
За дверью послышались шаги.
— Откройте, это — Красная Армия! — громче повторила Люда.
С внутренней стороны двери один за другим скрипнули три засова. Она медленно отворилась. На пороге появилась женщина лет пятидесяти, закутанная в серый платок, с лицом печальным и невероятно измученным.
— Мы — из пятьдесят четвертого имени Степана Разина стрелкового полка, — сказала ей Люда. — Здесь будет находиться наблюдательный пункт.
— Женщина?! — безмерно удивилась хозяйка и окинула пристальным взглядом ладную фигуру в каске, плащ-палатке и с винтовкой за плечом.
— Да. Я сержант второй роты Людмила Павличенко. А вас как величают по имени-отчеству?
Поколебавшись минуту, хозяйка ответила:
— Серафима Никаноровна.
Людмила обернулась, показала рукой на брошенный бронетранспортер «Малакса» и задала вопрос:
— Не скажите ли вы нам, уважаемая Серафима Никаноровна, кто здесь был?
— Кто был? — лицо женщины исказила гримаса ненависти. — Румыны!
— Офицеры или солдаты?
— И те, и другие, подлые твари!
— А что случилось?
— Это — долгий разговор! — сказала, как отрезала, хозяйка.
— Мы никуда не торопимся, Серафима Никаноровна, — задумчиво произнесла Люда. — Мы пришли вас защитить. У нас есть приказ. Но мы не будем устраивать огневые точки ни в вашем доме, ни в вашем саду. Красноармейцы займут позиции вон там, у оврага. Противник получит достойный отпор…
Женщина в платке слушала сержанта Павличенко внимательно. Может быть, пока не верила, но хотела верить. За спиной у Люды она видела солдат в касках и с винтовками. Их простые русские лица внушали доверие. Значит, защитники есть. Только почему в начале сентября они ушли отсюда так внезапно? Почему отдали жителей на растерзание злобному врагу?
— Заходите, — Серафима Никаноровна широко открыла дверь дома. — Заходите и посмотрите, что они вытворяли здесь. И при этом называли себя православными, верующими людьми!
Снайпер Людмила до сего времени изучала румын и немцев через оптический прицел своей винтовки. Обычно они находились довольно далеко и иногда казались ей фигурками, вырезанными из бумаги. Пройдя с боями от Татарбунары до Одессы, она наблюдала разрушительное действие «войны моторов»: бомбежки, артобстрелы, танковые атаки. Уже одним вероломным вторжением на территорию мирного государства рабочих и крестьян агрессор взял на себя огромную вину. Равномерно нажимая на спусковой крючок «трехлинейки», она думала о холодной ненависти к захватчикам. Именно холодной, поскольку меткий стрелок не должен поддаваться никаким сильным эмоциям.
Однако рассказ Серафимы Никаноровны было невозможно слушать отстраненно. Те, кто якобы хотел освободить нашу страну от большевизма, вели себя здесь как отпетые разбойники. Конечно, первое, что они сотворили, это расстреляли на окраине деревни Татарка мирных ее жителей — евреев, цыган и коммунистов. Затем отправились бродить по дворам поселян, где старались отобрать все подряд, но в основном — продукты.
Наверное, солдат в армии румынского короля никогда не кормили досыта. На хуторе Кабаченко они моментально переловили всех кур, закололи штыками поросят, увели в неизвестном направлении корову с теленком. По-хозяйски расположившись в доме, они перевернули его вверх дном в поисках золотых украшений и других мало-мальски ценных вещей.
Чумазые рожи дикарей, их лихорадочно горящие глаза, скрюченные пальцы жадно рывшиеся в чужих сундуках и комодах, вонючая, давно не стираная одежда, бесконечное обжорство и пьянство — такой представала картина вражеского нашествия в словах Серафимы Никаноровны. Впрочем, это было еще не все. Отвернувшись, она смахнула слезу со щеки:
— Ладно бы куры. Но моя дочь…
— Она жива? — участливо спросила Люда.
— Пока жива, — ответила хозяйка и зарыдала в голос.
Жестокое надругательство победителей над женами, сестрами, дочерьми побежденных восходило к давней традиции войн на Земле. Особенно лютовали мусульмане. Изощренным издевательствам подвергали турки христианок в болгарских селах и городах. Воюя на Кавказе, в зверствах им не уступали персы. Эти не только насиловали, но потом и вспарывали животы своим жертвам. Короткие, суховатые описания в исторических хрониках, известных Людмиле, претендовали на объективность, но трудно сохранять спокойствие, читая о поступках людоедов.
Не хотелось бы ей знать, что отвратительные обычаи азиатского Средневековья, как ветви дерева ведьм, проросли в век двадцатый и дали здесь, на берегах Черного моря, свои ядовитые плоды. Вероятно, в том поспособствовали им представители высшей арийской расы и их союзники, озабоченные созданием в Европе некоего выдуманного ими «нового порядка». Теперь следовало установить истину, какой бы горькой она ни была, и сержант Павличенко покорно пошла за хозяйкой хутора.
В маленькой комнате с единственным окном, закрытом шторами, на кровати лежала девушка лет двадцати и весьма болезненного вида: искусанные опухшие губы, синие круги под глазами, впалые щеки с нездоровым румянцем, блуждающий, полубезумный взгляд. Увидев человека в военной униформе, она сильно испугалась и попыталась встать, но не смогла. Люда присела на край кровати и ласково заговорила с ней.
Сама не зная почему, снайпер начала рассказывать несчастной о том, как действуют русские гвардейские минометы с реактивными снарядами. Только прах остается от бешеных румынских самцов в касках-макитрах. В адском огне они сгорают, подобно факелам, и падают на землю струйкой пепла. Никто не похоронит их, ибо это не нужно, никто не вспомнит их лиц и имен. Их гнусное семя смешается с пылью и уйдет в земную твердь, не дав потомства.
Взгляд девушки стал вполне осмысленным. Она приподнялась на подушке, посмотрела Людмиле прямо в глаза и сурово спросила:
— Ты видела румынских солдат в бою?
— Да, — ответила Люда.
— Сколько раз увидишь их, столько раз и убей. Убей, не задумываясь! Ведь ты умеешь убивать?
— Умею.
— Тогда с Богом. Господу нашему Иисусу Христу ведомо все, и он тебя простит…
В сумрачном расположении духа сержант Павличенко вышла из дома. Для собственного успокоения она решила сперва проверить, что делают сейчас ее подчиненные. Двое бойцов возились с бронетранспортером «Малакса», первоначально — изящным французским изделием «Renault UE». Они пытались его завести, но мотор молчал. Ефрейтор Седых доложил командиру отделения, что в гусеничном прицепе найдены ценные вещи. Кроме двух бочек бензина и ящика, набитого какими-то запчастями, там обнаружен брезентовый сверток с новеньким, в заводской смазке немецким пулеметом MG-34. К нему прилагались два запасных ствола, асбестовая рукавица, предназначенная для смены их в бою, станок-тренога и десять коробок с патронными лентами. Находка обрадовала Люду, поскольку заметно усиливала огневую мощь вверенного ей подразделения.
От румын достался русским и другой хороший подарок: три мешка с крупой, мукой и сахаром. Людмила приказала отдать их хозяйке хутора. Та, удивленная щедростью внезапных постояльцев, пообещала через час приготовить для солдат горячий обед.
Павличенко не обманывала Серафиму Никаноровну. В доме, стоявшем на пригорке, снайперы обустраивать свои позиции не собирались. Гораздо больше их привлекал покатый склон, заросший мелколесьем. Оттуда отлично просматривалась вся долина с грунтовой дорогой, по левой стороне от нее — роща, справа — невысокие холмы на расстоянии примерно пятисот метров от хутора. За холмами кое-где виднелись крыши домов деревни Татарка. Для наступления противник вполне мог выбрать долину. Танки «LTvz. 35» у румын еще остались. Хотя в августовских и сентябрьских боях под Одессой русские подбили около четырех десятков этих чешских машин.
Осторожно шагая по иссохшей осенней траве, Люда приблизилась к первому окопу. Солдаты выбрали место для него правильно. У них за спиной оказался бугорок с разросшимися кустами шиповника. Солнце освещало его сбоку, отчего на землю ложилась густая тень. Она маскировала и окоп, и солдат, сидящих в нем. Окоп уже достигал метровой глубины. Однако Павличенко приказала рыть дальше, до полутора метров и затем укрепить его бруствер камнями, чтобы стрелять стоя и с упора. Для вдохновения она сообщила бойцам, что горячий обед будет через полчаса и готовит его самолично хозяйка хутора Кабаченко.
В горнице, на длинном тщательно выскобленном деревянном столе Серафима Никаноровна расставила тарелки. Посредине красовалась литровая бутыль с мутной деревенской брагой, по бокам от нее — миски с квашеной капустой и малосольными огурцами, едой небывалой для походной армейской кухни. В качестве основного блюда выступала вареная картошка и сало, нарезанное тонкими ломтиками. Довольно-таки аппетитно выглядели темнокрасные помидоры, аккуратно разделенные на четыре части и присыпанные крупной солью.
Домашний уют согрел сердца бывалых фронтовиков.
Приятно им было сесть за небогатый, но правильно сервированный стол, кушать не из котелков, а из тарелок, выпить по глотку браги из прозрачных граненных стеклянных стаканчиков. Как будто в родной семье очутились они, увидев седовласого с запущенными книзу «запорожскими» усами хозяина хутора. Он, вместе с ними опрокинув чарку, пожелал служивым доброго здоровья. Двое его сыновей — подростки десяти и двенадцати лет — с восхищением смотрели на военную форму с красными звездами. Старшая дочь, девушка симпатичная, но чем-то до крайности напуганная, слушая солдатские шутки-прибаутки, даже начала улыбаться.
Этот день на хуторе Кабаченко прошел мирно, тихо, славно. Зато потом война собрала свою страшную жатву…
Бои в районе деревни Татарка 10, 11 и 12 октября 1941 года были упорными и кровопролитными. Ситуация изо дня в день повторялась: три вражеские дивизии па одну нашу, 25-ю Чапаевскую, трехбатальонный полк румынской пехоты на первый батальон 54-го стрелкового полка. «Разинцев» здорово выручали гвардейские минометы из дивизиона капитана Небоженко и прицельный артиллерийский огонь бронепоезда № 22, которым командовал лейтенант Беликов.
Воины короля Михая Первого шли и шли на позиции советских войск. Они использовали для прикрытия своего наступления то утренний туман, то сумрак осеннего вечера, озаряемого вспышками осветительных ракет. После минометного или артиллерийского обстрела цепи солдат в касках-макитрах поднимались из окопов и обреченно двигались вперед. Они несли тяжелые потери — до трети личного состава — откатывались назад и снова бросались в яростную атаку.
В такой ситуации именная самозарядная винтовка СВТ-40 сержанта Павличенко трудилась с полной отдачей. Особенности ее конструкции: коробчатый отъемный магазин на десять патронов и автоматически действующий затвор — значительно ускоряли стрельбу. Людмила работала на расстояниях от трехсот до пятисот метров. Она вернулась к излюбленному методу: пуля в переносицу противника или в висок.
Но дивное изобретение талантливого русского инженера Федора Васильевича Токарева требовало тщательного ухода и нежного обращения. Недаром старший инструктор Снайперской школы в Киеве Потапов считал самозарядную винтовку Токарева образца 1940 года, принятую к массовому производству на Тульском оружейном заводе, слишком сложной для использования во фронтовых условиях.
Конечно, генерал-майор Петров подарил сержанту Павличенко улучшенный экземпляр СВТ-40. У нее имелся приклад и цевье из орехового дерева, ствол особо точной обработки, выполненной на прецизионном станке. К тому же ружье изготовили до войны, в сентябре 1940 года, что гарантировало применение марок стали весьма высокого качества и как следствие — достаточную надежность всех его деталей.
Их было 143. Небольших, мелких, очень мелких. Автоматика действовала с помощью пороховых газов, которые всегда сопровождают пулю, мчащуюся по стволу. В СВТ-40 они попадали в газовую камеру, расположенную над стволом и давили там на цилиндр с длинным штоком. Шток же соединялся с толкателем, который упирался дальним концом в стебель затвора.
Винтовка начинала «огрызаться» (например, не перезаряжалась или еле-еле выбрасывала гильзы), если давление пороховых газов менялось. Зависело оно, между прочим, от погоды, от температуры воздуха. Тогда стрелку следовало вручную отрегулировать отверстие в газоотводной камере: уменьшить или увеличить его. Кроме того, «Света» — так прозвали изобретение Токарева в войсках — капризничала и при густой смазке, и при попадании пыли в ее механизм. Последнего далеко не всегда удавалось избежать. Ведь место пехотинца при обороне — окоп, вырытый в земле.
Так все и получилось у Люды.
Румыны подошли близко. Подготавливая очередную атаку, они ударили по позициям русских из минометов, причем вели огонь довольно прицельно. Может быть, их корректировщик заметил мощное дульное пламя снайперской СВТ-40. Может быть, обратил внимание на громкий выстрел. И то, и другое, к сожалению, являлось характерным для действия самозарядной винтовки Токарева.
Первые мины упали перед огневым рубежом второй роты. Они накрыли бойцов дождем осколков и комьев мягкой степной земли. Волна пыли покатилась на их пулеметные гнезда, окопы, траншеи. Павличенко поспешила прикрыть «Свету» полой плащ-палатки, однако все равно затвор при нажатии на спусковой крючок не сработал. Помянув черта, сержант склонилась над ружьем в попытке устранить неисправность. Каска стала мешать Люде. Она сняла стальной шлем и положила на дно окопа.
Новый залп румынских минометов донес до снайпера тонкий и острый осколок. Она прорезал кожу на голове у
Людмилы с левой стороны, под волосами. Кровь обильно потекла по лбу, залепила левый глаз, попала на губы, и Люда ощутила ее солоноватый привкус. Она поняла, что получила ранение, но скорее всего — легкое.
Индивидуальный санпакет находился в нагрудном кармане гимнастерки. Павличенко наощупь расстегнула пуговицу. Все-таки она сумела кое-как обмотать голову бинтом. Кровь пошла меньше, зато подступила боль: рана жгла, саднила и как будто тянула кожу на всей голове.
Опустившись на дно окопа, Люда прижала неисправную винтовку к груди. Над ней свистели вражеские пули. Сбоку застрочил ротный станковый пулемет, вступила в дело с громким «в-вах!» наша батарея 45-мм пушек. Судя по звукам, противник пошел в атаку. Однако принимать участие в ее отражении Людмила не могла. Какие-то медленные, тяжелые мысли ворочались у нее в мозгу: «Надо ждать… Надо ждать… Надо ждать…»
— Товарищ сержант, вы живы? — раздался звонкий голос санинструктора Елены Палий.
— Жива. Но ранена в голову.
— Ах ты, господи! Сейчас я вам помогу…
Капитан Сергиенко, увидев знаменитого снайпера в залитой кровью гимнастерке и с перебинтованной головой, распорядился, чтобы Палий немедленно сама отвезла Людмилу прямо в дивизионный медсанбат, поскольку там врачи лучше. Кроме того, МСБ № 47, приписанный к 25-й Чапаевской, располагался всего в пяти километрах от позиций 54-го стрелкового полка.
Павличенко ни в какую не захотела расставаться с именной винтовкой. Впрочем, в первом батальоне на том и не настаивали. На сортировочном пункте медсанбата СВТ-40 послужила своеобразным пропуском. «Сержанта знает сам генерал-майор Петров, командующий Приморской армии!» — с напором объяснила военврачу Лена Палии, указывая на гравировку оптического прицела. Согласно инструкции Главного военно-санитарного управления РККА, на экспресс-диагноз раненого, поступившего в МСБ, отводилось ровно 40 секунд. Данный случай представился военврачу абсолютно ясным, и он сразу выдал красный талон, что означало направление на операцию. Людмилу препроводили к операционной, где ее встретил… Борис Чопак.
Только она его не узнала.
Сын профессора был одет в белый халат длиной ниже колен, с завязками на спине и в белую шапочку, надвинутую низко на лоб. Лицо его скрывала белая марлевая маска, руки — белые резиновые перчатки. Он смотрел, как Люду готовят к операции: снимают с нее гимнастерку, срезают потемневшие от пыли бинты на голове, смывают с лица засохшую кровь, выстригают волосы вокруг раны, дезинфицируют поврежденное место настойкой йода.
Медсестра читала ему данные из карточки: «Сержант Павличенко Людмила Михайловна, двадцать пять лет, пятьдесят четвертый стрелковый полк, первый батальон, ранена у деревни Татарка тринадцатого октября сего года около восьми часов утра, доставлена в медсанбат в одиннадцать часов тридцать минут того же дня. Предположительно — проникающее ранение левой волосистой части черепа, болевой шок, обильное кровотечение, пульс учащенный, дыхание в норме…»
В глубине души Борис верил, что именно так это и произойдет.
С тех пор как Людмила побывала в их доме на дне рождения бабушки, Марии Григорьевны, многое изменилось в Одессе к худшему. Бомбежки и артобстрелы продолжались, возникли трудности с обеспечением питьевой водой. Город, имевший до войны население более шестисот тысяч человек, к концу сентября 1941 года потерял примерно половину своих жителей. На фронт добровольно и по мобилизации ушли мужчины призывных возрастов. Женщины, дети и старики отправились в эвакуацию. На судах их вывозили по морю на Кавказ — в города Новороссийск и Поти, в Крым — в города Севастополь и Феодосию. Оттуда уже по железной дороге они двигались на восток страны: в Среднюю Азию, на Урал, в Сибирь.
После некоторых колебаний собралась в дальнюю дорогу и семья профессора Чопака. Продолжая работать в госпитале при мединституте, он и его старшая дочь Анна оказались в Ташкенте. Борис же проявил твердость, отстояв свое решение о переходе на военную службу. Испытания последнего времени как-то смягчили характер Якова Савельевича. Правда, Борису пришлось признаться, что служить он хочет только в медсанбате № 47 при 25-й стрелковой дивизии, и это — из-за снайпера Людмилы. Профессор, вздохнув, проворчал: «Вот уж Бог дал невестку! Предерзкая она девчонка, хотя и чертовски хороша собой!» — но городскому военкому, своему давнему приятелю, все-таки позвонил, попросил за упрямого сына.
Павличенко уже лежала на операционном столе. Ей сделали новокаиновую блокаду, и боль постепенно уходила. Лицо у нее разглаживалось, принимая выражение покоя и печали. Борис склонился над пациенткой, чтобы еще раз проверить ее состояние. Их глаза встретились. Пристальный взгляд врача, таивший улыбку, показался Людмиле знакомым, но сил вспоминать, кто это, у нее не было.
— Начинаем, — сказал лейтенант медицинской службы Чопак старшей медсестре. — Давайте скальпель…
Молодой хирург рассек края раны. Тут осколок стал виден полностью. Маленький тонкий кусочек почерневшего металла. По счастливой случайности кости черепа он не повредил, поскольку пролетел по касательной, глубоко взрезав кожу на голове. В горниле всемирной бойни, где люди исчезают без следа, некие силы небесные хранили его возлюбленную, и Борис тому обрадовался чрезвычайно. С этаким повреждением сержант Павличенко может находиться в медсанбате на излечении десять дней, а то и больше. Прекрасная возможность для него видеться с пей регулярно, несмотря на двенадцатичасовые смены в операционной.
Сон под действием препарата «морфин» оказался наполненным сновидениями. Образы сегодняшнего дня перемежались с воспоминаниями о прошлом. Укрепленные позиции первого батальона с окопами, траншеями, колючей проволокой, растянутой по полю, фонтаны земли, поднявшиеся к небу от разрывов снарядов и мин, лейтенант Воронин, поднимающий солдат в атаку, капитан Сергиенко, сжимающий в руке трубку полевого телефона, сержант Макаров, разбирающий пулемет, вокзал в Киеве и провожающие ее в Одессу мать и старшая сестра, сын Ростислав в синей рубашке среди обломков под названием «Руины» в чудесном парке, устроенном графиней Браницкой.
Люда открыла глаза. Рядом с ней сидел Борис Чопак в белом халате военврача. Белую шапочку он крутил в руках. Белая марлевая маска выглядывала у него из кармана.
— А, ты здесь, — пробормотала она — Ну молодец!
— Да, я — молодец, — ответил молодой хирург и протянул ей кусочек марли с почернелым осколком румынской мины. — Дарю на память.
Она усмехнулась:
— Сей сувенир я передам в музей. Когда-нибудь.
— Кто такой Моржик? — спросил Борис. — Ты называла это имя в бреду.
Павличенко помедлила и ответила:
— Моржик — это мой сын. Но, вообще-то, его зовут Ростислав, ему девять лет.
— Значит, ты замужем?
— Была. Восемь лет назад.
— Ты мне ничего не говорила, — грустно произнес он.
— Ты не спрашивал. Ты сам решил ухаживать за мной. Сам признавался в любви. Я тебе ответила: идет война, нужно думать о другом. Теперь вижу, что ты подумал.
— Одобряешь? — спросил Чопак.
— Очень. Более того, восхищаюсь. Поступок не мальчика, но мужа.
— Отец благословил.
— Он в Одессе? — задала вопрос Людмила.
— Нет. Все мои уехали в Ташкент. Зато я — чапаевец. Смешно, да?
— Ничего смешного. Считай, отныне мы с тобой — однополчане. Вот тебе моя рука, доктор Боря, — она протянула ему исхудавшую ладонь.
Прижимая ее руку к груди, молодой хирург осторожно поцеловал Людмилу в губы. Поцелуй получился долгим. Она не уклонилась от этой ласки. Хотя бы из чувства благодарности. Хотя бы потому, что одессит, пылкий и привязчивый, сделал правильный выбор и многим ее боевым товарищам теперь поможет в трудную минуту своим талантом врачевателя.
Какие радужные, ослепительные надежды зародились в сердце Бориса!
Ведь впереди у него десять дней для разговоров с возлюбленной. Он намеревался постепенно выяснить многие подробности раннего и, судя по ее словам, крайне неудачного брака, расспросить о ребенке, которого она очень любила, о муже, видимо, доставившем ей немало огорчений. Молодой хирург не сомневался, что провел операцию хорошо. Рана, стянутая аккуратным швом, зарастет и пышной прическе Людмилы Михайловны отнюдь не помешает. Студентка Киевского университета станет, как прежде, милой и улыбчивой, признает его своим ангелом-хранителем и после войны он с ней счастливо заживет в супружестве.
Не знал Борис Чопак страшную военную тайну, которую командование Одесского оборонительного района сберегало, как зеницу ока.
Две недели назад, то есть 1 октября 1941 года, вице-адмирал Левченко и начальник оперативного отдела штаба Черноморского флота капитан второго ранга Жуковский доставили в Одессу секретную директиву Ставки, подписанную Сталиным: «Храбро и честно выполнившим свою задачу бойцам и командирам Одесского оборонительного района в кратчайший срок эвакуироваться на Крымский полуостров…»
Советские генералы разработали план, по которому покидать легендарный город воинские соединения Приморской армии должны были все одновременно, совершив скорый марш-бросок от своих позиций в пригородах Одессы прямо на корабли Черноморского флота, стоявшие у причалов морского порта. Час «икс» наступал в ночь с 15 на 16 октября. Подготовка к этой операции велась скрытно. Противника старались дезинформировать, жителям города и воинам, защищавшим его, ничего не сообщали.
Предполагалось короткое морское путешествие на ста двадцати военных и гражданских кораблях и судах с четырьмя сотнями орудий разного калибра, с тридцатью танками и бронемашинами, в придачу к ним — 1158 армейских грузовиков, 163 трактора и 3625 лошадей, сотни тонн боеприпасов. В Крым попала бы 35-тысячная Приморская армия, имеющая отличный опыт столкновений с фашистскими захватчиками. Только следовало предусмотреть множество деталей, разработать способы взаимодействия между военно-морскими, сухопутными и военновоздушными силами, добиться точного исполнения всех пунктов этого непростого, но почти идеального плана всеми его участниками…
Теплая, хрустальная черноморская осень вдруг кончилась.
Еще 14 октября на голубом небе ярко сияло солнце и согревало своими лучами степные пространства вокруг Одессы. Однако с утра 15 октября подул холодный северный ветер. Горизонт заволокли низкие свинцово-серые тучи. В полдень первые капли дождя упали на клумбы и дорожки уютного сквера, окружавшего здание сельской школы. Медсанбат № 47 удобно расположился в ее помещениях, и это было настоящей удачей. Гораздо чаще армейские медицинские учреждения развертывали либо в поле, либо в лесу в больших брезентовых палатках, число которых, как правило, не превышало четырнадцати штук. В них, и сортировали раненых, и оперировали, и — по возможности — долечивали.
Тяжелых больных с ампутациями, ожогами и переломами вчера отправили в морской порт для эвакуации на Большую землю. Людмила никуда уезжать не собиралась. Рана у нее болела, но вообще она чувствовала себя гораздо лучше и потому попросила разрешения погулять в сквере. Ей дали шинель и пилотку. Павличенко водрузила ее на забинтованную голову, надела шинель в рукава и вышла из медсанбата.
Как хорошо, что война сюда еще не добралась!
Конечно, она напоминала о себе, но лишь отдаленной канонадой, гремевшей где-то на западе и юго-западе. Судя но мощному рокоту, огонь вели наши береговые батареи и дальнобойные орудия кораблей Черноморского флота. Иногда в этот хор вступали пушки калибром поменьше — с двух бронепоездов, которые обстреливали позиции румын, подойдя к ним на близкое расстояние.
Под ногами у Люды шуршали опавшие листья. Кусты шиповника и кизила растеряли их совсем недавно, и теперь сиротливо протягивали к небу тонкие черные ветви. Можжевельник стоял зеленой стеной, не страшась ни ветра, ни дождя. На клумбах, где росли гладиолусы, тюльпаны и розы, темнела коричневая земля. Тот, кто ухаживал за этим сквером, вскопал ее день или два назад. Людмила, подобрав скрученный сухой багряно-желтый лист, попыталась расправить его пальцами. Лист не поддавался. Жизнь его кончилась. Тление и распад остались ему в удел.
Через распахнутые ворота в сквер заехала генеральская легковая машина, выкрашенная в защитный цвет, и двинулась к школе. На такой обычно ездил генерал-майор Петров, и сержант Павличенко, бросив лист на землю, встала по стойке «смирно», приложила руку к пилотке. «Эмка» остановилась. Из нее действительно вышел командующий Приморской армией Иван Ефимович Петров и окликнул снайпера:
— Людмила, ты что тут делаешь?
— Нахожусь на излечении, товарищ генерал-майор.
— Ранена в голову? — Петров подошел к ней ближе.
— Так точно, товарищ генерал-майор.
— Давно?
— Никак нет. Тринадцатого октября, на позициях первого батальона у Татарки. Отражали атаку румынской пехоты, и вот осколок мины…
— Почему каску не носишь, дочка? — строго спросил генерал-майор.
— Это случайно вышло, Иван Ефимович.
— Лечат хорошо? — поинтересовался Петров.
— Превосходно! — радостно доложила она.
— А теперь собирайся, Люда. Плывем в Севастополь. На кораблях.
— Но как же любимая, родная нам всем Одесса, Иван Ефимович? — с болью и горечью произнесла она, шагнув к командующему. — Неужели отдадим город фашистам на разграбление и поругание?
— Таков приказ Ставки, Людмила, — утешая снайпера, Петров по-отечески коснулся рукой ее плеча. — Ты же понимаешь, долг солдата — всегда точно исполнять приказы… Мой приказ тебе: не унывать, верить в победу, сражаться храбро. Кстати говоря, сколько врагов на твоем счету?
— Сто восемьдесят семь.
— Да ты просто молодец! — воскликнул генерал-майор с искренним восхищением. — Отлично стреляешь…
— Так ведь густыми цепями в атаку идут, идиоты, — решила объяснить свой успех Люда. — Даже промазать по ним трудно.
Сильно устал за последнее время генерал-майор Петров. Целыми днями, а то и ночами ездил он по городу, по боевым позициям вверенной ему Приморской армии, проверяя готовность воинских частей к скорой и скрытой эвакуации. Однако тут не выдержал и рассмеялся. Весело блеснули его серые глаза за стеклами пенсне, лицо на минуту утратило выражение суровости. Шутка сержанта Павличенко была какой-то очень жизнеутверждающей. С такими подчиненными и через море плыть можно без малейшего страха или сомнения…
После заката солнца 15 октября 1941 года полки и батареи трех стрелковых дивизий: 25-й, 95-й, 421-й — и одной кавалерийской стали покидать свои огневые рубежи, при полной тишине собираться в колонны и уходить через город к морскому порту. Для того чтобы в темноте они не заблудились, не ошиблись на поворотах улиц и на перекрестках, там нанесли разметку толченой известью и мелом. Арьергардные батальоны оставались в окопах еще два часа и вели по врагу отвлекающий огонь из автоматов, пулеметов и минометов, а потом тоже отступили. Их место на передовой заняли команды разведчиков и местные партизаны, которые имитировали жизнь пехоты в поле: жгли костры, изредка стреляли, передвигались по ходам сообщения. Румыны и немцы не предпринимали никаких попыток атаковать и перейти линию фронта.
Медсанбат № 47, погрузившись на автомашины, двигался в колонне своей Чапаевской дивизии сразу за саперным батальоном. Дорога, изрядно разбитая, не позволяла развивать большую скорость. Но все-таки пригороды Одессы они проехали за час. В самом городе движение замедлилось еще больше. Улицы были забиты брошенными армейскими грузовиками, обозными повозками с разным военным имуществом. Особенно большой затор образовался у главных ворот морского порта — Таможенных, выходивших на Таможенную же площадь.
Люда не была в Одессе полтора месяца. Сейчас, сидя в кузове санитарной «полуторки», с малой скоростью едущей по мостовой, она оглядывалась и старалась надолго запомнить город, за который воевала 73 дня. Осенние сумерки окутывали его улицы, площади, парки и бульвары. Но разрушения, причиненные вражеской авиацией и артиллерией, все-таки бросались в глаза, особенно — в центре. Многие здания лишились крыш, вторых и третьих этажей. Черными провалами вместо окон они печально смотрели на своих защитников, ныне уходящих прочь.
Маршрут 25-й дивизии пролегал по главным улицам Водно-транспортного района: от Преображенской — на Греческую и далее с поворотом на Польский спуск — к Таможенной площади. Внезапно на левой стороне улицы Людмила увидела двухэтажный дом райвоенкомата, разрушенный прямым попаданием бомбы. Здесь в конце июня ее приняли на службу в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Здесь в сейфе остался паспорт Людмилы со штампом о заключении брака с Алексеем Павличенко. Никакого сейфа среди закопченных стен она, конечно, не увидела. Только провалившиеся балки, только перекрученные остатки железной лестницы, по которой она когда-то поднималась в кабинет военкома.
«Полуторка» застряла на перекрестке, и Люда, созерцая руины райвоенкомата, размышляла о превратностях судьбы. Она постепенно приходила к выводу, что война оказала какое-то магическое влияние на ее жизнь. Людмила хотела быть преподавателем истории в средней школе, а стала снайпером, охотником на людей, одетых в румынские и немецкие мундиры. Она всем сердцем была привязана к своей семье и единственному сыну, но рассталась с ними, повинуясь долгу гражданина. На этой дороге, ведущей к славе или к… смерти, торчал, точно камень преткновения, незадачливый житель маленького городка Белая Церковь Алексей Павличенко. Фиолетовочернильный штамп в паспорте со всей очевидностью свидетельствовал о глупости, совершенной Людой Беловой в отроческие годы. Теперь штамп вместе с паспортом исчез в огненной топке войны. Она могла считать себя свободной от химер недавнего прошлого…
Одесский морской порт, самый крупный на побережье, с пятью километрами благоустроенных причалов, с прекрасным портовым хозяйством, с грузооборотом, достигавшим более десяти миллионов тонн в год, поздним октябрьским вечером напоминал библейский город Вавилон, переживающий последние часы перед катастрофой. Тысячи и тысячи людей в военной униформе наполняли его территорию. Там же находились армейские грузовики, тягачи с тяжелыми гаубицами, танки, бронемашины, походные кухни и другие обозные части, верховые и упряжные лошади Второй кавалерийской дивизии. Ею в июне командовал генерал-майор Петров, и он твердо пообещал конникам, что без них из Одессы не уйдет.
«В ночь на 16 октября оживление в Одесском порту было необычайное, — спустя десять лет после данного события вспоминал генерал армии и Герой Советского Союза И.Е. Петров. — Со всех прилегающих улиц и переулков потоками стекались войска, направляясь к свои кораблям, стоявшим у пирса. Хотя и требовалось соблюдать полную тишину, однако войск оказалось так много на сравнительно ограниченном пространстве Одесского порта, что уберечься от суеты, шума и гомона массы людей было невозможно. Личный состав Одесской военно-морской базы на погрузке проявил величайшую организованность. Не обошлось, правда, и без курьезов. Был случай, когда два ротозея при погрузке свалились с пирса в воду, но их быстро вытащили моряки. Отдельные отставшие солдаты, нарушая общий порядок, блуждали по пристани, разыскивая свои части, и так далее. Но все это не помешало своевременно и полностью закончить погрузку…»
Протиснувшись через Таможенные ворота, колонна чапаевцев направилась к Платоновскому и Новому молам в Новой гавани. Там у причалов их ждали теплоходы-сухогрузы «Жан Жорес», «Курск» и «Украина». Началась посадка. По трапам, спущенным с судов, на их палубы каждые сорок пять минут поднималась одна тысяча солдат, каждые полтора часа — две тысячи. По трапам же доставляли пулеметы и небольшие полковые минометы калибра 50 мм. Пушки и зенитные орудия, поставленные на деревянные поддоны, ждали своей очереди на пирсе. Их взять на борт могли только грузовые стрелы теплоходов, которые работали без перерыва.
Никогда прежде не совершала Людмила морских путешествий и на кораблях не бывала.
Но трудно было ей рассмотреть в затемненном одесском порту во всех подробностях теплоход «Жан Жорес», на который грузился медсанбат № 47 вместе со штабом 25-й дивизии и некоторыми другими ее подразделениями. Черный борт судна, имевшего длину более ста метров, отвесно поднимался над линией причала. Посредине над ним белела надстройка со шлюпками и толстой черной дымовой трубой, украшенной красной полосой и нарисованными на ней желтыми серпом и молотом.
По узкому трапу, один за другим, спотыкаясь от спешки, чапаевцы всходили на борт «Жана Жореса». Его капитан Лебедев, рослый, плечистый мужчина в морской фуражке с золотым «крабом» над козырьком, пристально наблюдал за погрузкой. Всех раненых он направил в столовую экипажа. Автомашины и гаубицы по его приказу опустили в трюмы № 1 и № 2, расположенные в носовой части теплохода. Четыре зенитные пушки калибра 37 мм капитан распорядился оставить на верхней палубе, справедливо полагая, что они пригодятся при отражении атак немецкой авиации во время перехода от Одессы к Севастополю.
Павличенко успела занять удобное место у большого круглого иллюминатора. Отсюда была видна почти вся Новая гавань. Столпотворение на ее молах мало-помалу прекращалось. Войска переходили с берега на суда. Три теплохода «Жан Жорес», «Курск» и «Украина», каждый грузоподъемностью в пять — шесть тысяч тонн, планомерно размещали людей и технику на своих палубах и в трюмах.
Новый командир 25-й дивизии генерал-майор Коломиец, до того бывший начальником тыла армии, в 21 час 35 минут 15 октября по радиотелефону доложил командованию Одесского оборонительного района, что посадка бойцов и командиров из вверенных ему частей на сухогруз «Жан Жорес» завершена благополучно. Коломиец получил «добро» на выход из порта, и через пятнадцать минут на теплоходе сняли с причала швартовые концы. Буксиры стали выводить судно на рейд. Затем заработал дизельный двигатель «Жана Жореса». Вздрогнув, теплоход сам начал движение. Гребной винт, проворачивая воду под его днищем, толкал судно вперед со скоростью десять морских узлов, то есть более 18 километров в час.
Непроглядная тьма обступила судно, идущее без сигнальных огней. Одесский порт уплывал вдаль желто-алой точкой. Там горели огромные портовые склады. То ли в них попала бомба при очередном налете фашистской авиации, то ли успешную диверсию совершили вражеские агенты. Тушить пожар было некому да и незачем. Он бушевал несколько часов и оставил после себя закопченные руины.
Ранним утром Людмила с разрешения своего лечащего врача Бориса Чопака вышла на верхнюю палубу теплохода. Дул слабый встречный ветер, качка почти не ощущалась. Солнце выглянуло из-за туч. Его лучи заскользили по мелким волнам, вспыхивая белыми, яркими отблесками. Бесконечная морская равнина расстилалась по обе стороны от «Жана Жореса». Одесский берег исчез, как мираж в пустыне.
Прислонившись плечом к металлической стене судовой надстройки, Люда полой шинели закрылась от ветра, вытащила серебряный портсигар с папиросами, щелкнула зажигалкой и вдохнула горьковатый дым. Трофейный портсигар — все, что осталось ей на память от лейтенанта Андрея Александровича Воронина. Ныне он спал вечным сном под фанерной звездой на кладбище у деревни Татарка. Не раз и не два видела Павличенко, как погибают двадцатидвухлетние лейтенанты из предвоенных выпусков пехотных училищ, отменно воспитанные и обученные, смелые ребята, для которых свобода и честь родной страны превыше всего. При команде идти в атаку они первыми поднимаются из окопов навстречу огненному валу: «Рота, за мной! За Родину! За Сталина! Вперед!» — и первыми получают пулю в сердце.
Она видела это, но все равно горевала об утрате.
Пусть фронтовики говорили между собой, что лейтенанту Воронину несказанно повезло, и он командовал их второй ротой полтора месяца. Обычно же на переднем крае молодой необстрелянный офицер может продержаться от силы пять-семь дней. Большего срока ему не отпущено при столь непрерывных и жестоких схватках, какие шли с начала августа под Одессой. А потом — либо с тяжелым ранением в госпиталь, либо — в братскую могилу в чистом поле или в густом лесу…
— Товарищ! — раздался грозный мужской голос откуда-то сверху. — На теплоходе разрешается курить только в строго определенных местах!
— Подскажите, где это место, — попросила она и подняла голову.
Опершись на поручни капитанского мостика, на нее смотрел вахтенный штурман — третий помощник капитана, человек лет тридцати, в морской кожаной куртке и черной фуражке. Он не ожидал, что нарушает правила девушка, причем — весьма миловидная. С мостика он разглядел лишь шинель, перебинтованную голову и пилотку, лихо сдвинутую набекрень.
— Это место — на юте, то есть на корме, — моряк невольно улыбнулся.
— Ну, я туда не пойду, — Людмила оглянулась назад, потом сделала глубокую затяжку и бросила недокуренную папиросу за борт.
— Вы из госпиталя? — штурман продолжал ее рассматривать.
— Да, из медсанбата.
— А ранены где?
— В бою у деревни Татарка.
— Вытаскивали из-под огня пострадавших бойцов? — поинтересовался он, видимо, не допуская мысли о том, что красивые женщины могут участвовать в боевых действиях наравне с мужчинами.
— Вроде того, — Людмила пожала плечами.
— Хотите посмотреть на наш караван в бинокль? — штурман явно желал продолжать знакомство. — Поднимайтесь по трапу…
Для начала моряк любезно объяснил Люде, как пользоваться биноклем. Призматический, с шестикратным увеличением полевой бинокль являлся предметом повседневного снайперского обихода. Но Людмила не стала рассказывать об этом штурману. Она выслушала инструкцию, поблагодарила и поднесла чужой бинокль к глазам.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.