Императорские планы

Императорские планы

Обычно считается, что царь Дмитрий Иванович во время своего недолгого, продолжавшегося менее года правления послушно исполнял волю поляков и литовцев. Но эти обвинения сформировались позднее, под воздействием пропаганды следующего царя, Василия Шуйского, свергнувшего самозванца с трона. В том-то и дело, что царь Дмитрий Иванович сумел проявить себя явным знатоком московских порядков управления и придворного этикета. Как ни парадоксально, но единственное, что обозначало резкий разрыв с традициями предков в международных делах, — это попытка повышения статуса русского царя и претензии Дмитрия на титул императора. Но если это и была перемена, то такая, против которой не просто не возражали, но за которую готовы были даже сражаться.

Как ни трудно выявить замыслы нового царя, сделать это возможно, если, подобно самому Дмитрию, постоянно учитывать идею об императорском статусе царской власти, означавшем верховенство московского царя над правителями других подчиненных ему царств и княжеств. Как человек, умеющий ставить цели, кажущиеся другим недостижимыми, царь Дмитрий Иванович начал новую большую игру, в которую стремился вовлечь уже не только Московское государство, но и другие страны. Подобно Ивану Грозному, уверенно возводившему свой род «от Августа-кесаря», Дмитрий готов был посоревноваться в славе со всеми героями древности, включая Александра Македонского. Что уж говорить о современных ему императорах и королях, которых ему тоже хотелось заставить считаться с собою.

Об этой его черте вспоминали те иностранцы, которым довелось знать московского Дмитрия достаточно хорошо. «Он желал быть соперником каждому великому полководцу, — писал Станислав Немоевский, — неохотно слушал, когда хвалили какого-либо великого человека настоящего времени»¹⁹. Думается, что тем самым Станислав Немоевский намекал на «прохладное» отношение царя Дмитрия Ивановича к своему бывшему благодетелю, королю Речи Посполитой Сигизмунду III.

У царя Дмитрия оставались долги и перед королем, и перед папским нунцием Клавдием Рангони и отцами-иезуитами, терпеливо дожидавшимися исполнения планов о распространении католической веры и соединении христианских церквей. Самозванец продолжал обнадеживать отцов Николая Чижевского и Андрея Лавицкого, но им нечем было отчитываться перед Ватиканом. После вступления Дмитрия в Москву им оставалось окормлять польское воинство, ждавшее плату за службу, и тех пленных, которые оставались в Московском государстве еще со времен Ливонской войны. Отцы-иезуиты послали своего человека к Лжедмитрию, но царь ответил им очень неопределенно: «он дал ответ, что надо ждать до тех пор, когда он остальное лучше упорядочит и утвердит»²⁰.

Не забыли Дмитрия и польские ариане, поддержавшие его в Литве. Их посол Матвей Твердохлеб тоже отправился в Москву в конце 1605 года, был милостиво принят, но скоро уехал обратно²¹.

Лжедмитрий умел обнадеживать тех, в ком продолжал нуждаться. В полной мере относилось это и к отцам-иезуитам. Наверное, не случайно его венчание на царство было приурочено не только к древнему христианскому празднику Собора Двенадцати апостолов, но и ко дню памяти святого Игнатия Лойолы, покровителя ордена иезуитов. Царь знал, что его «посыл» будет понят, так как его католические духовники были уверены, что Дмитрий имел представление о значении этой даты.

Другим делом, подтверждавшим добрые намерения Дмитрия в отношении Римской церкви, стала подготовка послания новому папе Павлу V в Ватикан. Царь намекнул через того же верного человека, что планирует отправить с этим письмом отца Андрея Лавицкого. И действительно, такая грамота была послана 30 ноября 1605 года. В ней Дмитрий поздравлял нового папу с избранием, говорил об обстоятельствах своего счастливого воцарения.

В середине декабря, как он и обещал, были приготовлены документы для гонца в Рим отца Андрея Лавицкого. Последний ехал с инструкцией царя Дмитрия Ивановича, выданным им «опасным листом» и грамотой, в которой отмечались услуги, оказанные иезуитами во время похода: «Они не только не покинули нас среди самого несчастного положения наших обстоятельств, но неоднократно священностью своего сана удерживали в границах повиновения иноземных наших солдат, привыкших к необузданной свободе и несколько раз бывших готовыми поднять восстание».

Мало кто бы мог догадаться, что человек в московской поповской рясе, с византийским крестом, обросший длинными волосами и бородой, приехавший в конце января 1606 года в Краков, — один из отцов-иезуитов. Андрей Лавицкий был принят королем Сигизмундом III, который смог получить от него исчерпывающую информацию о планах бывшего московского претендента.

Планы эти были не менее экзотичными, чем внешний вид отца Андрея Лавицкого. Московский царь выдал наставления своему гонцу в Рим: объявить «о намерении предпринять войну против турок», просить способствовать заключению союза или лиги с императором Священной Римской империи и ходатайствовать о признании его титула императора в Речи Посполитой²².

После того как царь Дмитрий Иванович вступил на московский престол, ему можно было не только выслушивать чужие условия, как это было раньше, но и диктовать свои. Поэтому, продолжая поощрять иезуитов и папский престол в их надеждах, царь поменял условия договора. Теперь он требовал от короля Сигизмунда III признания своего императорского статуса и просил в этом поддержки папы Павла V.

Вопрос о царском титуле для московских великих князей относился к числу самых болезненных в отношениях с Речью Посполитой. Непризнание этого титула за Иваном Грозным, первым венчавшимся на царство в 1547 году, положило начало целой исторической полосе войн и конфликтов между соседними странами. Как заметила А. Л. Хорошкевич, даже многие извивы внутренней политики, связанные с боярскими «мятежами» и «изменами», могли объясняться местью царя Ивана IV за ущерб царскому титулу, допущенный его дипломатами на переговорах с Речью Посполитой²³. Война за титулы велась и при заключении русско-польского перемирия 1602 года: в итоговом документе Бориса Годунова не называли царем, а московские дипломаты отказали польскому королю в праве именоваться еще и королем Швеции, несмотря на принадлежность Сигизмунда III к шведской королевской династии. Когда Дмитрий появился в «Литве», как только его не называли — «сын этого тирана», «московит», «господарчик», «московский государик» (на сейме 1605 года), но никогда — «царевич» или тем более «царь». Этот титул он обрел только вступив в пределы Северской земли, а затем утвердил его венчанием в Успенском соборе. Но в представлении о московских князьях, существовавшем в Речи Посполитой, ничего не изменилось. Поэтому требование именовать себя императором Московского государства было со стороны царя Дмитрия Ивановича вызовом и немыслимой дерзостью одновременно²⁴.

Станислав Немоевский писал о Дмитрии Ивановиче, что «он был полон заносчивости и спеси». Однако нельзя все списывать на высокомерие и заносчивость Дмитрия, пусть даже эти черты и присутствовали в его характере. Отрицательные личные качества правителя вполне могли совпадать с насущными государственными интересами. Дмитрия с первых шагов в Москве признали «солнышком нашим». Показательны слова, которыми протопоп Благовещенского собора Терентий встречал Лжедмитрия: «Внегда услышим кого, похваляюща нашего преславного царя, разгараемся любовию ко глаголющему, ради яже к своему владыце любве»²⁵. При таком отношении подданных к царской власти самозванец мог не сомневаться, что все его шаги будут благословляться и одобряться.

После первых «реставрационных» шагов, связанных с искоренением памяти о временах правления Бориса Годунова, царь Дмитрий Иванович нашел более великую идею, захватившую его целиком. Недостаток положения Московского государства, соприкасавшегося на своих границах с периферией Османского султаната, он решил превратить в достоинство и возглавить борьбу христианских государей против «варварского» мира²⁶.

Последний раз дипломаты Московского государства и Речи Посполитой говорили о целях общей борьбы с «бесерменами» (басурманами) в 1602 году. Но тогда это были всего лишь осторожные риторические фразы, не включавшиеся в текст письменного договора, чтобы не раздражить турецкого султана. Самое большее, на что могли надеяться царь Борис Годунов и король Сигизмунд III при заключении перемирия, так это возможность организации общей обороны от татарских набегов. Новый замысел превосходил по размаху все, что до тех пор обсуждалось на переговорах.

Как, наверное, было досадно королю Сигизмунду III увидеть выношенный им самим замысел в грубом исполнении московского выскочки, некогда находившегося в его полной власти! Сигизмунд III первым должен был познакомить с этой идеей Дмитрия, намекнуть на место, которое отводилось московскому царю в будущем новом крестовом походе. Всему этому способствовали и родственные связи Сигизмунда с императорским домом Габсбургов, и прекрасное знание ситуации при дворе султана в Константинополе. Речь Посполитая часто сталкивалась с турецкими янычарами и войском крымского царя не только на своей территории, но и в Молдавии и Венгрии, на ее стороне были воинственные запорожские казаки. И вот правитель Московского государства вместо того, чтобы оставаться в подчинении короля, попытался перехватить инициативу и сам первым организовать крупный поход на Крым и дальше на Восток²⁷.

Но для этого Дмитрию Ивановичу требовалось признание императорского титула. Уже позднее, в 1612 году, объясняя римскому папе Павлу V причины войны с Московским государством, польско-литовские послы будут говорить, что Сигизмунд III «предпринял ее не столь с намерением распространить свои и королевства своего владения, сколько для того, чтобы утвердить христианство против варваров и самую Московию обратить от раскола к этому святому апостольскому престолу»²⁸. Достаточно откровенное признание того, как на самом деле в Речи Посполитой относились к возможному союзнику, ставя его, пока он не присоединился к католичеству, на одну ступень с варварскими странами.

Другие обещания, которые царевич дал в Польше, непосредственно касались уже его самого. Он исполнил то главное условие о занятии московского престола, о котором договаривался в Самборе с сандомирским воеводой Юрием Мнишком. Следовательно, их договор о женитьбе на Марине Мнишек вступал в силу. Для Дмитрия Ивановича, кроме решения важного династического вопроса, это означало оплату выданных векселей, в которых была заложена едва ли не половина Московского царства.

Новому царю предстояло найти выход из сложного положения: как получить свое, желанное, не оттолкнув сторонников в Речи Посполитой и вместе с тем не создав у окружавших его бояр впечатления о предпочтении, оказываемом им в раздаче земель и казны своим будущим родственникам Мнишкам. Как известно, в этом царь Дмитрий Иванович был менее удачлив, дав боярским заговорщикам прекрасный предлог для расправы. Но не мешает задуматься и над общим проектом самозванца, посмотреть на то, что он успел сделать для достижения своих целей.

Отношения с Мнишками должны были стать показательными для положения иностранцев в стране. Царь Борис Годунов тоже любил выходцев из Западной Европы, но был разборчив, отдавая предпочтение протестантам перед католиками и приглашая преимущественно врачей, ювелиров и других искусных специалистов. Хотя в Московском государстве уже существовала корпорация служилых иноземцев, однако большого военного значения она не имела, а скорее, должна была подтвердить статус московского самодержца, которому служили выходцы из благородных сословий других стран²⁹. Иноземцев всеми способами поощряли к принятию православия, щедро награждая за это.

Царь Дмитрий Иванович отличался от многих своих бояр тем, что не понаслышке знал о чужих странах и обычаях. Только немногие члены Государева двора, бывавшие в дипломатических миссиях у иностранных королей, могли понять и оценить происходящие перемены. Капитан Жак Маржерет, ставший начальником охраны царя Дмитрия, упоминал дьяка Постника Дмитриева, ездившего при Борисе Годунове с посольством в Данию (а еще раньше в составе посольства в Речь Посполитую). Оказывается, дьяк, «узнав отчасти, что такое религия, по возвращении среди близких друзей открыто высмеивал невежество московитов»³⁰.

Опыт дипломата, на каждом шагу сознававшего себя защитником чести своего государя и не имевшего возможности свободного передвижения по чужим странам, все же отличался от опыта вчерашнего неприметного паломника и ученика арианской школы в Гоще. Определенно из знакомства с порядками в Речи Посполитой царь Дмитрий Иванович вынес стремление к большей веротерпимости и к необходимости в Московском государстве не только книжной, богословской, но и светской образованности. Многое он хотел пересадить на Русскую землю, однако принужден был считаться с обстоятельствами.

Тем не менее какие-то осколки его замыслов все-таки можно обнаружить. Очень рано он стал говорить, что хотел бы «соорудить Академию, чтобы и Москва изобиловала учеными мужами»³¹. Капитан Жак Маржерет знал о том, что царь Дмитрий «решил основать университет». Другие источники тоже подтверждают, что он хотел пригласить из Франции «ученых людей»³². Остается вопрос: готова ли была аудитория для таких университетов? Но даже опыты Бориса Годунова с отправкой молодых дворян для учебы за границу показывают, что это была не совсем уж безумная затея. Очевидно, что студенты бы нашлись из более молодого поколения сторонников царя Дмитрия, которому самому едва исполнилось 24 года. Прекрасно известно имя вольнодумца князя Ивана Андреевича Хворостинина, бывшего в приближении у Дмитрия Ивановича. Потом много раз его преследовали за начатое тогда знакомство с «латинскими попами», держание в доме «литовских» книг и икон и т. п.³³

Царь Дмитрий Иванович явно скучал по оставленному им в Речи Посполитой обществу князей Вишневецких, Мнишков и их родственников. Оставались польские секретари Ян Бучинский, Станислав Склоньский, которым была поручена личная «канцрерия» (канцелярия)³⁴ и дело вызова в Москву невесты Марины Мнишек. В Москве жили двое отцов-иезуитов, прошедших с Дмитрием весь тяжелый путь от начала московского похода до его вступления в столицу, но общение с ними должно было напоминать еще и о неисполненных обязательствах. Весьма скоро в Москву приехал князь Адам Вишневецкий, когда-то первым поверивший в историю самозванца и вознагражденный теперь конфискованным имуществом Бориса Годунова. Но он так же скоро был удален из Москвы из-за неумеренных требований все новых и новых наград³⁵.

Дмитрий остро нуждался в том, чтобы постоянно получать знаки публичного признания. Как человек умный и умеющий схватывать все на лету, он перестал ценить внешние формы проявления царского почитания подданными, справедливо видя в них больше дань ритуалу, нежели искреннее восхищение. Поэтому-то ему и надо было постоянно испытывать себя и других: скакать одному без охраны, объезжать диких лошадей, выезжать на медвежью охоту, всюду демонстрируя свою храбрость. Не прочь он был утвердить и свое превосходство над другими правителями, мечтая о великих походах. «По природе Димитрий был ласков, подвижен, вспыльчив, склонен к гневу, почему и казался со стороны жестоким; но затем, при малейшей уступке ему и при покорности, — милостив, — писал о нем Станислав Немоевский. — …К военному делу имел большую любовь и разговор о нем был самый любезный ему; любил людей храбрых»³⁶. В одном только явно не соревновался Дмитрий со своим окружением, любя веселье и умную беседу, но не пьянство.

Те же польские знакомые царя поговаривали, правда, что наряду с поисками благосклонности мудрой Минервы царь Дмитрий не без пристрастия относился и к красоте Венеры. Ему так и не могли простить судьбы несчастной Ксении Годуновой. Литовский канцлер Лев Сапега говорил позднее о судьбе всего годуновского семейства, пострадавшего от «апостата» (расстриги): «Бог отомстил через этого человека на сыне Борисове, ибо и сына и мать приказал удавить, а что он сделал с дочерью…» Последние слова осторожный политик Лев Сапега зачеркнул и написал иначе, но тоже с прозрачным намеком на известные всем обстоятельства, осуждая поведение Лжедмитрия: «…а о других вещах не годится и говорить»³⁷. Да и голландец Исаак Масса писал, что Дмитрий «в течение некоторого времени проявлял свою волю» над дочерью царя Бориса Годунова, а находившегося в приближении у царя Михаила Молчанова называл сводником, выискивавшим «красивых и пригожих девиц» и тайно приводившим их «через потаенные ходы в баню к царю»³⁸.

Впрочем, говорили ведь о многом, в том числе о противоестественной связи самозванца с князем Иваном Хворостининым, косо посматривая на молодых людей в окружении самозванца. Строить на таких подозрениях и отзывах современников свои версии — дело неблагодарное. Излишнее доверие к ним приводит в тупик.

Бесспорно одно: подобно тому как раньше в Речи Посполитой московский царевич мог произвести впечатление значительности, отличавшей его от обыкновенных людей, так и в Московском государстве он продолжал доказывать неслучайность своего царственного превосходства. И немало преуспел в этом.

Даже внешность его привлекала к себе самое пристальное внимание современников. Наши «беспристрастные» летописцы, конечно, связаны официальным взглядом на «Росстригу». Иноземные же наемники на русской службе и купцы-иностранцы в своих мемуарах свободнее рассуждали о царствовании Дмитрия — во всяком случае, находясь в безопасном отдалении от чужой им страны. И оказывается, что Лжедмитрий оказал влияние на всех без исключения: все признавали за ним незаурядные качества, словно еще долго не могли избавиться от гипноза его власти.

Голландский купец Исаак Масса писал о царе Дмитрии Ивановиче: «Он был мужчина крепкий и коренастый, без бороды, широкоплечий, с толстым носом, возле которого была синяя бородавка, желт лицом, смугловат, обладал большою силою в руках, лицо имел широкое и большой рот, был отважен и неустрашим, любил кровопролития, хотя не давал это приметить». Впрочем, Исаак Масса упоминал не только о храбрости, но и об авантюризме Лжедмитрия, собиравшегося зимой штурмовать Нарву (от чего его отговорили бояре) и готовившегося воевать то ли с «Тартарией», то ли с самой Речью Посполитой: он будто бы «втайне замышлял напасть на Польшу, чтобы завоевать ее и изгнать короля или захватить с помощью измены, и полагал так совсем подчинить Польшу Московии»³⁹.

Другой иноземный купец, оказавшийся в Москве в начале 1606 года, оставил такую характеристику нового царя: «Что же до его особы, он сохранял свое величие очень хорошо: он был человеком среднего роста, смуглый лицом, склонный к разлитию желчи, но быстро успокаивался, он разжаловал многочисленный штат и приговорил к смерти старшин и других офицеров за самое ничтожное уклонение от своих обязанностей, ему нравилось быть верхом, и [он] любил часто ездить на охоту, человек большой поспешности, и что бы быстро ни приказал, любое являлось перед ним, и управлял с отличным предвиденьем даже в малейших делах; он был большой предприниматель, удивительной смелости и внутренне почувствовал, что вся страна Московия не подходит для него, чтобы приобрести какую-либо великую славу, так что он домогался также других стран и монархий»⁴⁰.

«Его красноречие очаровывало всех русских, — писал о нем капитан Жак Маржерет, — в нем также блистала некоторая величественность, которой нельзя выразить словами и невиданная прежде среди знати в России и еще менее — среди людей низкого происхождения, к которым он неизбежно должен был принадлежать, если бы не был сыном Иоанна Васильевича»⁴¹.

Но в том-то и дело, что многие искали в царе Дмитрии Ивановиче сходство с царем Иваном Грозным — и не находили его. Самым непонятным образом выглядели столь тесные контакты с Речью Посполитой, совсем не укладывавшиеся в традиционные представления о друзьях и врагах Московского государства. Нельзя сказать, чтобы Дмитрий совсем не обращал на это внимания. Войдя в Кремль, он отдалил от себя польскую охрану, заменив ее русскими стрельцами. Это, возможно, случилось еще и вследствие конфликта, описанного Станиславом Боршей. В своих записках Борша писал о «великом раздоре», произошедшем «между русскими и поляками» вслед за венчанием Дмитрия Ивановича на царство. История началась из-за польского шляхтича Липского, наказанного за какую-то вину. За него вступились его товарищи, случилась стычка, в ходе которой «многие легли на месте и очень многие были ранены». Царь Дмитрий решил проявить свою волю и приказал «выдать виновных»: «В противном случае прикажу, велел он сказать, привезти пушки и снести вас с двором до основания, не щадя даже самых малых детей».

Такого поворота от Дмитрия его польские сторонники не ожидали, они с прославленным шляхетским гонором ответили московскому царю: «Так вот какая ожидает нас награда за наши кровавые труды, которые мы взяли на себя для царя». Поляки соглашались мученически умереть в надежде, что за них отомстят король и «братья». Дело едва не дошло до исповеди священнику, как это бывает перед боем. Но царь Дмитрий все же погасил конфликт, настояв, чтобы ему выдали нескольких людей, бывших участниками уличной стычки, и обещая, что им ничего не будет⁴².

Совсем не случайно, что запись об этом столкновении оказалась последней в воспоминаниях Станислава Борши, уехавшего после этого из Москвы в Краков. Период бури и натиска для поляков, явившихся в Москву вместе с царем Дмитрием, закончился. Наступали другие времена.