Наречение царевича Федора

Наречение царевича Федора

Самозванец бежал в ранее присягнувший ему Путивль, откуда приехал к нему князь Василий Рубец Мосальский. У Путивля было одно важное преимущество перед остальными городами в Северской земле — это была единственная укрепленная каменная крепость. В Путивле сходились многие дороги, там начинался путь в Крым, а Лжедмитрий по-прежнему мог ожидать прихода к нему татарской конницы¹²⁹. Поэтому стратегически выбор для отдыха изрядно потрепанной в боях армии самозванца был верен.

«Царевич» уже не дерзал, как в начале своей кампании, осаждать другие города и крепости. Да это, как оказалось, и не нужно было: из разных мест Северской украйны к нему сами приходили его многочисленные сторонники. Дьяк Богдан Сутупов одним из первых сдал Лжедмитрию казну, посланную царем Борисом Годуновым на жалованье северским городам.

Территория, контролируемая сторонниками «царевича Дмитрия», расширилась из «Северы» на украинные города. К числу мест, «добивших челом» самозванцу, относились Рыльск, Царев город, Белгород, Оскол, Валуйки, Курск. Самозванец отсылал отряды поддерживавших его казаков на помощь своим сторонникам. Одновременно был распущен слух о приходе к нему на помощь большой армии во главе с коронным гетманом Станиславом Жолкевским.

У царских воевод оставался выбор — идти преследовать самозванца, севшего в осаде в Путивле, или понемногу вычищать «измену» из мятежных городов. Похоже, что они выбрали последнее, но столкнулись с ожесточенным сопротивлением людей, уверенных, что воюют за настоящего царевича Дмитрия. Летописец описал подобные бои рати князя Федора Ивановича Мстиславского под Рыльском: «В Рыльске же сидеша изменники князь Григорей Роща Долгорукой да Яков Змеев и стреляху з города из наряду по полкам, но блиско к городу не припускаху, а то и вопияху, яко „стоим за прироженного государя“»¹³⁰.

Гражданская война не достигла еще той степени ожесточения, как это будет позднее. Армия Годунова отошла от Рыльска в Комарицкую волость, жестоко покарав ее за поддержку самозванца. Но этот маневр только распалил подозрительность царя Бориса, не понимавшего, почему ему рапортуют о победах над самозванцем, а тот остается неуловимым для царских воевод. От прежних речей и жалованных слов, обращенных к воеводам за битвы под Новгородом-Северским и при Добрыничах, царь Борис Годунов перешел к требованиям и угрозам. Он «роскручинился» и прислал окольничего Петра Никитича Шереметева и думного дьяка Афанасия Власьева спрашивать у бояр и воевод, «для чево отошли от Рыльска». Войско должно было выслушать новую речь царя Бориса, не предвещавшую ничего хорошего главным боярам и воеводам: «Что зделася вашим нерадением, стол ко рати побили, а тово Гришки не умели поймать». Осведомленный автор «Нового летописца» записал, что именно эта, грозившая опалой, речь и заставила воевод не ждать наказания, а подумать о переходе на службу самозванцу. Армия Годунова устала от непривычной зимней кампании (с октября до апреля редко когда воевали в Московском государстве) и имела все основания для обиды: «Боляре же о том и вся рать оскорбишася. В рати же стало мнение и ужас от царя Бориса. С тое ж поры многая начаша думати, как бы царя Бориса избыти, а тому окаянному служите Гришке»¹³¹.

Все сошлось под Кромами. Как писал С. Ф. Платонов, под его обгорелыми стенами «решилась участь династии Годуновых»¹³².

Основные силы годуновской армии подошли к крепости в Великий пост, начавшийся в тот год рано — 11 февраля. В войске Лжедмитрия радовались, что каким-то чудом царская армия вместо похода на Путивль сделала крюк и увязла под Кромами. Приписывали это умным речам пленного «языка», испугавшего московских воевод выдуманными рассказами о большом подкреплении, идущем к «царевичу Дмитрию» из Речи Посполитой¹³³. Между тем битва за Кромы готовилась основательно: туда еще в январе 1605 года было указано прислать часть войска и «большого наряда» (артиллерии) из Карачева, в том числе именную пищаль «Лев Слобоцкой».

Кромская осада стала повторением многонедельного новгород-северского сидения воеводы Петра Федоровича Басманова. Только на этот раз защитники Кром во главе с воеводой Григорием Акинфовым и донским атаманом Андреем Корелой смогли сохранить в неприступности эту крепость для самозванца.

Сначала царский воевода Федор Иванович Шереметев пытался обстреливать город из пищалей, но все безрезультатно. Не помог и «Слобоцкой». Искушенные воины — «донцы», приехавшие на выручку из Путивля, умели защищать свои укрепления от неприятеля. Атаман Корела придумал рыть землянки или окопы, в которых и отсиживалось войско между обстрелами. «Корела, шелудивый маленький человек, покрытый рубцами, родом из Курляндии, — писал о нем голландец Исаак Масса. — …Он так вел себя в Кромах, что всякий… страшился его имени»¹³⁴. Даже когда вся армия царя Бориса Годунова пришла под Кромы, она не смогла справиться с городом. Все, что сделали царские воеводы, — сожгли «град», то есть слободы и открытые укрепления, затворив защитников Кром в укрепленном остроге: «И как город згоре, государевы же люди седоша на осыпи, они же биющесь воры беспрестани, никако не припустиша к острогу, и им бысть теснота велия»¹³⁵.

В дополнение ко всему в армии царя Бориса Годунова начались повальные болезни. Одну из них — «мыт», связанную, всего вероятнее, с желудочным расстройством, приезжали лечить доктора, посланные самим царем Борисом, продолжавшим заботиться об армии. Доктора успешно побороли эпидемию, отпоив войско «всяким питьем» и «всяким зельем». Но это был единственный успех царя Бориса Годунова под Кромами. Участники же осады с тех пор с особым чувством должны были вспоминать кромские мытарства.

События весны 1605 года окончательно подорвали здоровье царя Бориса Годунова. Он весь сосредоточился на своем остром желании побороть самозванца, но ничего не мог поделать с нараставшим нежеланием людей воевать — как им казалось, за одни годуновские интересы. Дипломаты привозили благоприятные сведения о том, что сейм Речи Посполитой не поддержал дело самозванца, но этого было мало. Многие северские и украинные города по-прежнему держались «прирожденного» государя, послы Лжедмитрия ездили к королю Сигизмунду III, о чем, конечно, в Москве было хорошо известно. Патриарх Иов, не дождавшись ответа от православных магнатов, решил повторить свои разоблачения. Он обратился уже к католическим духовным властям (к «наивысшей раде короны Полской и великого княжества Литовского, к арцыбискупом, и бискупом и ко всему духовному чину») и послал к ним в гонцах дьяка Андрея Бунакова, чтобы подтвердить официальную версию о Расстриге¹³⁶.

Царь Борис уже двадцать лет управлял страной. Но его власть начинала тоже слабеть вместе с его здоровьем. Что-то такое носилось в воздухе, заставляя питать надежды на перемены даже находившегося в полузаточении в Антониевом Сийском монастыре старца Филарета, бывшего боярина Федора Никитича Романова. За ним зорко следили приставы и монастырские власти, доносившие в Москву обо всем, что происходило с «государевым изменником». Нельзя не обратить внимание на разительный контраст в настроениях старца Филарета, сокрушавшегося по поводу своей горькой судьбы в ноябре 1602 года (со слов некого «малого», которого он привечал у себя в келье): «Милые де мои детки, маленки де бедные осталися; кому де их поить и кормить». Высказывался старец и по поводу оставленных светских дел: «Не станет де их с дело ни с которое, нет де у них разумного; один де у них разумен Богдан Белской, к посолским и ко всяким делам добре досуж». Весной же 1605 года все было по-другому, и время подтверждало правоту бывшего боярина, хорошо знавшего тех, кто остался в Думе царя Бориса Годунова. Старец Филарет был чем-то обнадежен, вышел из повиновения своей стражи, перестал соблюдать «монастырский чин» и общаться с братией Сийского монастыря, смущая других старцев своими речами: «всегды смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил и к старцом жесток». Особенно волновали слова Филарета о том, что «увидят они, каков он вперед будет».

В этом иногда видят чуть ли не подтверждение того, что самозванец был связан с Романовыми. Однако Григорий Отрепьев, служивший некогда, по официальной версии, во дворе у одного из братьев Никитичей, вряд ли когда-нибудь даже привлекал внимание боярина Федора Романова. Таких холопов в боярских дворах бывали сотни. Действие старого правила: «Враг моего врага — мой друг» — лучше объясняет перемены, происходившие со старцем Филаретом. И, видимо, успехи самозванца и общее недовольство царем Борисом Годуновым были таковы, что скрыть их не представлялось возможным и в Антониевом Сийском монастыре.

Слухи о самозванце проникали повсюду. В далеком Угличе, так сильно связанном со всей историей Дмитрия, открылось дело о якобы полученном «перед Великим днем» (Пасхой) послании «от вора от ростриги, которой называется князем Дмитреем Углецким». Правда это или нет, но из уст в уста передавались слова Дмитрия: «А яз де буду к Москве, как станет на дереве лист разметыватца»¹³⁷.

Подобные слухи больно ранили царя Бориса Годунова. Ведь он имел все основания считать себя добрым покровителем своих подданных и никак не ждал от них такой неблагодарности.

Тринадцатого апреля 1605 года, «в субботу на паметь святаго свещенномученика Ортемона прозвитера и святых мученик Максима, канун Жен мироносиц», наступила неожиданная развязка. Царь Борис Годунов скоропостижно скончался. Автор «Нового летописца» записал, как все случилось: «После бо Святыя недели, канун Жены мироносицы царю Борису вставши из-за стола после кушанья, и внезапу прииде на нево болезнь люта и едва успе поновитись и постричи. В два часа в той же болезни и скончася»¹³⁸. Тело инока Боголепа (такое имя принял в схиме царь Борис Годунов) погребли со всеми почестями в Архангельском соборе в Кремле. Но этой могиле недолго пришлось пребывать непотревоженной.

Внезапная смерть царя Бориса Годунова разрубила гордиев узел старой привязанности и счетов в отношениях с Годуновыми. Иван Грозный и царь Федор Иванович не успели связать находившихся рядом бояр клятвой верности своему наследнику. Царь Борис Годунов пытался это сделать в отношении сына Федора, но не преуспел, так как многие бояре в час его смерти находились вне Москвы.

Перед Боярской думой встал выбор — самостоятельно продолжать «дело Годунова» или действовать в собственных интересах. Нетрудно догадаться, каков был ответ известных чинолюбцев. Перед ними стояла перспектива служить едва достигшему совершеннолетия пятнадцатилетнему царю Федору Борисовичу, окруженному сплоченным семейным кланом Годуновых. Благодаря Борису Годунову его родственники доминировали в Боярской думе, имели первостепенные дворцовые чины конюшего и дворецкого, в их руках было управление важнейшими финансовыми ведомствами — Приказом Большой казны и Казанским приказом, через который шла сибирская пушнина. Те, кто не были связаны с Годуновыми родством, но во всем поддерживали Бориса Годунова и ходили у него в любимчиках, тоже имели свою выгоду во время пребывания у власти, но люди подобного типа обычно легко меняют патронов.

Обстоятельства войны с войском «царевича Дмитрия» под Кромами, где находились главные члены Боярской думы и большая часть Государева двора, тоже не благоприятствовали мирному решению вопроса о переходе власти к наследнику Бориса Годунова. Вряд ли боярам, московским и городовым дворянам могло понравиться, что «наречение» нового царя происходит без их участия. Но фактически так и было. Главных воевод войска под Кромами — бояр князя Федора Ивановича Мстиславского и князей Василия Ивановича и Дмитрия Ивановича Шуйских немедленно вызвали в Москву, но они, видимо, приехали в столицу уже тогда, когда там стал править царевич Федор Борисович. Это очень важная деталь — царевич Федор Годунов должен был повторить путь царского избрания своего отца. Поэтому Федора Борисовича именовали «царевичем князем», нареченным на царство, но еще не получившим его по праву царского венчания.

«Наречение» на царство Федора Борисовича было так же обставлено решением Земского собора, как и в 1598 году. К сожалению, известия об этом соборе настолько скудны, что его не заметил даже такой внимательный исследователь соборной практики XVI–XVII веков, как Л. В. Черепнин. Между тем уникальное известие разрядных книг не оставляет сомнения, что передача власти царю Федору Борисовичу была проведена с помощью освященного собора и представителей всех других чинов — ратных и торговых: «Тово же месяца апреля патриарх Иев Московский и всеа Русии, и митрополиты, и архиепископы, и епископы, и со всем освященным собором вселенским, да бояре, и окольничие, и дворяне, и стольники, и стряпчие, и князи, и дети боярские, и дьяки, и гости, и торговые люди, и все ратные и чорные люди всем Московским царством и всеми городами, которые в Московской державе, опричь Чернигова и Путимля, нарекли на Московское государство государем царевича князя Федора Борисовича всеа Русии»¹³⁹. Р. Г. Скрынников, упоминая об этом известии, осторожно заметил, что разрядная запись «наводит на мысль о том, что в этом акте участвовали все чины, обычно входившие в состав Земского собора»¹⁴⁰. В пользу того, что собор действительно состоялся, может свидетельствовать частичное повторение при избрании на царство Федора Борисовича избирательной модели 1598 года. В решении собора учитывались современные политические обстоятельства и признавалось, что подчинявшиеся Лжедмитрию Чернигов и Путивль не могли выслать своих представителей в столицу. Хотя на самом деле таких, охваченных войной с самозванцем, городов, не имевших никакой возможности прислать своих представителей на собор, было больше.

В церемониале «наречения» немного изменений по сравнению с 1598 годом. Однако новой власти приходилось прежде всего думать о продолжении войны с Лжедмитрием. Вместо точного следования порядку, устраивавшему Боярскую думу и «мир», как это делал Борис Годунов, его вдова, сын и их советники торопились и пропускали важные элементы, изменяя складывавшуюся традицию. Так полноценный избирательный Земский собор был подменен его видимостью. Никаких препятствий к переходу власти к прямому наследнику царя Бориса Годунова не существовало. Если бы не появление в Московском государстве другого «прирожденного» наследника — «царевича Дмитрия». Поэтому в 1605 году духовные власти убеждали, что царь Борис Годунов успел благословить своего сына на царство перед смертью: «А отходя сего света при нас богомольцех своих приказал и благословил на великие государьства на Владимерское, и на Московское, и на Новгородское, и на царьство Казанское, и на Астроханское, и на Сибирское, и на все великие государьства Росийскаго царьства царем и великим князем всеа Русии, сына своего великого государя нашего царевича князя Федора Борисовича всеа Русии, и благословил его государя на Росийское государьство крестом животворящаго древа, им же венчаются на царьство великие государи наши прежние цари, да крестом чудотворца Петра»¹⁴¹. Получение благословения от прежнего царя и именно тем крестом, который использовался в «Чине венчания», начиная с Ивана Грозного, подчеркивало преемственность, убеждало в небесном покровительстве святого митрополита Московского Петра. Оставалось самое сложное — убедить в этом людей, увидевших, что обещания Бориса Годунова о процветании и жаловании своих подданных не сбылись. Тем более что они уже узнали о существовании другого «прирожденного» претендента, олицетворявшего более «правильную» преемственность с не такими давними временами прежних правителей.

Немедленно, по наречении царя Федора Борисовича, была организована присяга ему. И здесь произошло небольшое отклонение от избирательного канона. Члены собора вместо того, чтобы утверждать своими рукоприкладствами (подписями) произошедшее избрание, принесли присягу на верность в присутствии духовных властей. В известительной грамоте митрополита Ростовского и Ярославского Кирилла о трехдневном молебне за царскую семью говорилось: «А боляре, и окольничие, и думные дворяне и дьяки, и дворяне и дети боярские, и приказные люди и гости всех сотен и торговые всякие люди Московского государьства, перед нами, передо всем освященным собором, целовали животворящей крест».

Видимо, об этой же присяге в Кремле упоминал Исаак Масса, датируя ее 16 апреля 1605 года: «И народ московский тотчас был созван в Кремль присягать царице и ее сыну, что и свершили, и все принесли присягу, как бояре, дворяне, купцы, так и простой народ; также посланы были по всем городам, которые еще соблюдали верность Москве, гонцы для приведения к присяге царице и ее сыну»¹⁴². Полученные крестоцеловальные записи были положены на хранение в архив Посольского приказа, где тогда хранились основные государственные акты¹⁴³. В любом случае царица Мария Григорьевна и Федор Борисович получили власть от собора не позднее 29 апреля 1605 года¹⁴⁴.

Сохранился текст обычной присяги царице Марии Григорьевне и царю Федору Борисовичу, принимавшейся в городах. Письмо с образцом такой записи было разослано из Москвы 1 мая 1605 года. Запись была составлена по образцу присяги царю Борису Годунову, в ней снова встречались опасения «ведовства» и «порчи», был включен пункт о возможных притязаниях царя Симеона Бекбулатовича — того самого несчастного касимовского царя, которого Иван Грозный в 1575 году сделал на время «великим князем всея Руси». С тех пор один из Чингизидов Симеон Бекбулатович, даже вопреки своей воле, оставался в глазах других людей вполне реальным претендентом на царский трон. Самым же важным пунктом присяги стало упоминание имени Дмитрия, о котором теперь должны были узнать все, кто до тех пор не слышал о его существовании. Подданных царицы Марии Григорьевны и царя Федора Борисовича обязывали: «К вору, который называется князем Дмитрием Углицким, не приставать, и с ним и с его советники ни с кем не ссылатись ни на какое лихо и не изменити и не отъехати»¹⁴⁵. Однако чрезмерная предусмотрительность в том, что подданных заставляли на будущее отказаться от поддержки именно «Дмитрия», а не Григория Отрепьева, лишь дала повод к дальнейшим мыслям о возведении на русский престол вместо Годуновых «прирожденного» царевича.

Первые сорок дней после смерти царя Бориса Годунова должны были стать днями траура. Во все церкви и монастыри были разосланы грамоты от духовных властей с распоряжением петь «понахиды соборныя во всю четыредесятницу ежедней, на обеднях, и на вечернях, и на литиях, и в монастырех братию кормити по монастырьскому уложенью; а милостыню на сорокоустье пришлют»¹⁴⁶. И действительно, царь Федор Борисович, как и его отец, не скупился на подаяния, успев оставить по себе память как о добром и щедром правителе. Исаак Масса вспоминал, что «и шесть недель после смерти Бориса раздавали милостыню и роздали в эти шесть недель семьдесят тысяч рублей, что составляет на голландские деньги четыреста девяносто тысяч гульденов, и все эти шесть недель во всех монастырях служили по нем заупокойные обедни». После семи недель короткое царствование Федора Борисовича уже завершится.

В чем причина именно такого хода событий? Можно сказать, что в уже начавшейся Смуте. Однако это мало что объясняет в истории царевича Федора, которому не дали продолжить дело Бориса Годунова. Знал бы царь Борис свой земной срок, — не приходится сомневаться, он сумел бы всех приготовить к передаче власти сыну. Но внезапная смерть царя Бориса и война с «царевичем Дмитрием» все перевернули. Сын ответил за отца, точнее, за тот страх, который, несмотря на всю свою видимую щедрость и жалование, успел насадить царь Борис за годы своего правления. В последние месяцы его власти случилась жестокая расправа с мятежной Комарицкой волостью, и эта карательная операция напомнила подзабывшееся время новгородского погрома, еще больше оттолкнув подданных от Годуновых. Со смертью царя Бориса заканчивалась целая эпоха, порожденная опричниной, но в действительности многое позволяло думать о ее возвращении. Царевич Федор Борисович был слишком молод, власть оказывалась в руках царицы Марии Григорьевны, дочери главного опричника, Малюты — Григория Лукьяновича Скуратова-Вельского. Привлечь к себе подданных так, как это сделал Борис Годунов при восшествии на престол, его вдова и сын не успели. На них была перенесена ненависть тех, кто боялся прежнего царя и хотел ему отомстить за этот страх.

От «царевича Дмитрия», напротив, шли обещания жалования. Он первым начал разоблачение «узурпатора». Изощренно угнетавшаяся Борисом Годуновым чужая гордыня князей Мстиславских, Шуйских и Голицыных, расправа с боярами Романовыми — все это немедленно стало проблемой его молодого сына, севшего на трон. Ему следовало простить преступников и объявить амнистию, что он и сделал. Но люди требовали большего, им хотелось, чтобы вернули всех «репрессированных» царем Борисом. Речь уже шла о возвращении из далекого северного монастыря старицы Марфы, матери покойного царевича Дмитрия, которая должна была сама рассказать о смерти сына и тем подтвердить официальную версию годуновского правительства. Говорили, что на это ни за что не соглашалась царица Мария Григорьевна (раньше это странное нежелание узнать «правду» у матери царевича Дмитрия вменяли в вину царю Борису Годунову).

В этот момент на стороне Годуновых выступил еще один участник тех давних событий, боярин князь Василий Иванович Шуйский. Он снова и снова подтверждал то, что в 1591 году погиб настоящий царевич. Его речь, обращенная к народу в Москве, выглядит очень правдоподобной в передаче Исаака Массы:

«Князь Василий Иванович Шуйский вышел к народу и говорил с ним, и держал прекрасную речь, начав с того, что они за свои грехи навлекли на себя гнев Божий, наказующий страну такими тяжкими карами, как это они каждый день видят; сверх того его приводит в удивление, что они все еще коснеют в злобе своей, склоняются к такой перемене, которая ведет к распадению отечества, также к искоренению святой веры и разрушению пречистого святилища в Москве, и клялся страшными клятвами, что истинный Дмитрий не жив и не может быть в живых, и показывал свои руки, которыми он сам полагал во гроб истинного, который погребен в Угличе, и говорил, что это расстрига, беглый монах, наученный дьяволом и ниспосланный в наказание за тяжкие грехи, и увещевал исправиться и купно молить Бога о милости и оставаться твердым до конца; тогда все может окончиться добром». Боярин Шуйский, как всегда, говорил то, что от него требовалось. Пройдет немного времени — и он под давлением обстоятельств признает «воскрешение» царевича Дмитрия, а затем, как все, станет обвинять в его смерти Бориса Годунова (что, впрочем, не противоречит словам князя о том, что он своими руками положил в гроб тело настоящего царевича Дмитрия).

Общий ропот о помиловании тех, кого преследовал царь Борис Годунов, возымел действие. В Москву были возвращены пребывавший долгие десятилетия в опале служилый князь Иван Михайлович Воротынский и один из любимцев Ивана Грозного, некогда опасный конкурент на пути к власти самого Бориса Годунова, окольничий Богдан Яковлевич Вельский. После их «реабилитации» они снова должны были претендовать на участие в управлении и в заседаниях Боярской думы. Все это ослабляло влияние Годуновых и заставляло их нервничать. Не все же были столь покладисты, как боярин князь Василий Иванович Шуйский, успокаивавший народ. Сохранилось известие о какой-то ссоре между боярином Семеном Никитичем Годуновым («первым клевретом» царствования Бориса Годунова, по определению H. M. Карамзина) и главой Боярской думы князем Федором Ивановичем Мстиславским: «Да Симеон Никитич Годунов убил бы Мстиславского, когда б тому кто-то не помешал, и он называл его изменником Московии и другими подобными именами»¹⁴⁷. Источник этой распри не составлял большого секрета для окружающих. Всему виной были опасения Годуновых за свою судьбу — опасения, как оказалось, не напрасные.

Подобно своему отцу, царевич Федор Борисович прежде венчания на царство захотел завершить неотложное дело войны с Лжедмитрием. Но этот враг был более опасен для него, чем крымский царь, с угрозой войны с которым пришлось столкнуться Борису Годунову сразу же после избрания на царство. Несколько месяцев самозванец вел безуспешную войну за тот самый престол, который достался сыну Бориса Годунова. Казалось, «царевич Дмитрий» застрял в своем добровольном и безнадежном заточении в Путивле. Но все меняется в этом мире, и колесо фортуны сделало нужный Лжедмитрию оборот.