«И всех лутче тот образец, что жаловать…»

«И всех лутче тот образец, что жаловать…»

Царь Дмитрий Иванович прежде всего должен был выбрать, кем он хотел стать для своих подданных. Он был «сыном» тирана Ивана Грозного и мог править, подобно отцу. Но его душа лежала к другому. Ему хотелось прославиться благодеяниями. Но тут Дмитрия поджидала другая опасность: его стали бы невольно сравнивать с Борисом Годуновым. Отголоски таких метаний царя можно услышать в его разговорах с секретарем Яном Бучинским о деле Шуйских. Сам Бучинский напоминал об этом в письме царю Дмитрию Ивановичу: «И сказал мне ваша царская милость, что у тебя два обрасцы были, которыми б царства удержати: един образец быть мучителем («ad tyranidem»), a другой образец не жалеть харчу великого, всех жаловать… И всех лутче тот образец, что жаловать, а нежели мучительством быти»⁴³.

Царь Дмитрий хотел показать, что пришли перемены, и на своем примере научить московский двор принимать их. Он изменил дворцовый обиход, решительно отказавшись от его утомительной церемониальной стороны. Он пытался запросто общаться со своими подданными и начал с Боярской думы. Капитан Жак Маржерет вспоминал: «Он вел себя иногда слишком запросто с вельможами, которые воспитаны и взращены в таком унижении и страхе, что без приказания почти не осмеливались говорить в присутствии своего государя»⁴⁴. В заседаниях Думы царь Дмитрий вроде бы стремился сначала выслушать мнение бояр, но выходило все равно по-старому: царь предлагал решение и оказывался во всем прав. «Он заседал ежедневно со своими боярами в Думе, — писал служивший в России с 1601 года выходец из Ливонии, автор «Московской хроники» Конрад Буссов, — требовал обсуждения многих государственных дел, внимательно следил за каждым высказыванием, а после того, как все длинно и подробно изложат свое мнение, начинал, улыбаясь, говорить: „Столько часов вы совещались и ломали себе над этим головы, а все равно правильного решения еще не нашли. Вот так и так это должно быть“».

Похоже, что ему даже нравилось поучать свою Думу, удивляя ее красноречием и подобранными к месту сравнениями из истории других стран и народов, «так что его слушали с охотой и удивлением». Царь Дмитрий предлагал московским боярам съездить поучиться за границу «с тем, чтобы они могли стать благопристойными, учтивыми и сведущими людьми» (опять ссылка на свой опыт)⁴⁵. О том, что Дмитрий «был мудр, достаточно разумен, чтобы выступать в роли школьного учителя для своего Совета», писал Жак Маржерет. В молодой заносчивости царь не замечал, как пропасть между ним и Боярской думой разрасталась все больше.

Ему хотелось все делать самому, и делать лучше всех. Для этого царь Дмитрий ввел изменения в порядок приказного управления: «Он велел всенародно объявить, что будет два раза в неделю, по средам и субботам, лично давать аудиенцию своим подданным на крыльце». Ему казалось, что так можно было найти самый краткий путь к восстановлению справедливости. Прекрасно знающий московскую судебную волокиту, он принял меры к тому, чтобы искоренить «посулы» (взятки) в судах и приказах⁴⁶.

К царской строгости легче можно было приспособиться, чем к вольностям в дворцовом этикете: «Он отменил многие нескладные московитские обычаи и церемонии за столом, также и то, что царь беспрестанно должен был осенять себя крестом, и его должны были опрыскивать святой водой». Но Москва не Краков, и веселящегося за трапезой с музыкантами царя Дмитрия стали подозревать в отступлении от веры.

Даже в походы на богомолье Дмитрий Иванович умел внести дух авантюрности: вместо чинного путешествия в карете он садился на самую резвую лошадь и «скакал верхом». Удивлять других стало настолько необходимым для него, что он стремился отличиться во всем: в государственных делах и на веселом пиру, в военных упражнениях и на охоте.

К январю 1606 года относится реформа личной охраны царя Дмитрия Ивановича. Ее полностью перепоручили служилым иноземцам. Три капитана — Жак Маржерет, Матвей Кнутсон и Альберт Вандтман — возглавили по сотне телохранителей из немцев, французов, англичан и шотландцев. Сотня капитана Жака Маржерета считалась самой привилегированной, на вооружении царских гвардейцев были протазаны (длинные копья с насаженными плоскими металлическими наконечниками) и бердыши с «вычеканенным золотым царским гербом»⁴⁷. Бархатные плащи драбантов Лжедмитрия I, фиолетовые и зеленые камзолы с шелковыми рукавами, блестящее золотом и серебром оружие очень хорошо демонстрировали, что первый «демократический» порыв царя Дмитрия уже прошел.

Менялось и отношение к царю Дмитрию. Первыми, видимо, почувствовали себя ущемленными стрельцы, чьи охранные функции во дворце были переданы иноземным телохранителям. Временем Великого поста 1606 года в источниках датируется стрелецкий заговор, подавленный с помощью верных царю Дмитрию Ивановичу людей. Яркие подробности расправы с недовольными стрельцами, основанные на показаниях царских секретарей Бучинских, вошли в «Иное сказание». Якобы поляки слышали рассказ Лжедмитрия, убеждавшего их, что может расправиться с боярами с помощью верных людей: «В Великий пост поговорили де про меня немногие стрелцы, что я веру их разоряю, и мне де тотчас сказали». Из статьи «Нового летописца», названной «О умышлении и казни стрелецкой», известно, что один из стрельцов донес об опасных разговорах боярину Петру Басманову, а тот рассказал обо всем царю. Было решено пригласить ни о чем не подозревавших стрельцов во дворец, где они не только не стали запираться, но и «говорили встрешно», то есть продолжали обличать царя Дмитрия. Однако еще раньше стрелецкий голова Григорий Микулин напросился на расправу с изменниками, обещая самозванцу: «Освободи де мне, государь, я де тех твоих изменников, не токмо что головы поскусаю, а черева из них своими руками вытаскаю!» Если верить секретарям Дмитрия, стрелецкая казнь совершилась прямо в царских покоях. Стрельцов, посмевших усомниться в вере царя Дмитрия, растерзали свои же товарищи: «в мегновение ока иссекли на малые части»⁴⁸.

Дальнейшей реформе подверглась Дума, которую стали иногда именовать Сенатом, а московских бояр — сенаторами. В дворцовый протокол была введена должность мечника, которой наградили молодого князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского — в будущем одного из самых положительных героев Смуты, а тогда совсем молодого человека, ездившего за царской матерью в далекий Николо-Выксинский монастырь⁴⁹. Царь Дмитрий приблизил многих из тех, кто был обижен ранее Борисом Годуновым, и в первую очередь своих «родственников» — Андрея Александровича и Михаила Александровича Нагих, пожалованных боярством. Другие получали думные чины за прямые услуги, оказанные Лжедмитрию во время борьбы с Борисом Годуновым. Так ближайшими советниками царя Дмитрия оказались бояре Петр Федорович Басманов и князь Василий Михайлович Рубец Мосальский, чином сокольничего и думного дворянина наградили Гаврилу Григорьевича Пушкина. В состав Думы при Лжедмитрии впервые вошли князья Иван Васильевич Голицын, Иван Семенович Куракин, Иван Никитич Большой Одоевский, Иван Никитич Романов и Борис Михайлович Лыков. (Тогда же, кстати, впервые с чином стольника стал упоминаться князь Дмитрий Михайлович Пожарский — будущий герой Смуты и освободитель Москвы⁵⁰.) Все эти люди надолго сохранят господствующее положение в управлении государством благодаря Лжедмитрию I, впервые открывшему для них дорогу в Думу и высшие московские чины. В итоге состав Боярской думы расширился настолько, что ее численность значительно превысила ту, что была во времена царя Бориса Годунова⁵¹.

О повседневных делах управления и вообще о том, что происходило в столице Московского государства в дни правления царя Дмитрия Ивановича, известно очень мало. Почти все делопроизводство времен «Росстриги» оказалось утраченным, даже то, что сохранялось, потом активно поправлялось и уничтожалось. Имя царя Дмитрия вычищалось, а на его место вписывалось имя следующего самодержца. Показательна в этом смысле история с грамотами, выдававшимися монастырям на их владения и привилегии. Для того чтобы получить свои «торханные грамоты», освобождавшие от податей, монастырские власти слали в Москву царю Дмитрию, его матери царице Марии Нагой, боярам и другим приказным людям деньги, соболей и образа в золоченых окладах. По подсчетам В. И. Ульяновского, царь Дмитрий Иванович за неполный год своего правления успел выдать таких грамот более сотни, что оказалось в два раза больше, чем в начале правления Бориса Годунова⁵². Получали грамоты, начиная с августа — сентября 1605 года, патриарх Игнатий, правящие архиереи, крупнейшие монастыри — Троице-Сергиев, Симонов, Новодевичий, Соловецкий, Антониево-Сийский, Кирилло-Белозерский, Спасский-Ярославский. Но потом грамоты были уничтожены или спрятаны. Документы на земли от имени самозваного царя Дмитрия сохранялись в архиерейских и монастырских ризницах в глубокой тайне и не были извлечены оттуда даже при создании Коллегии экономии во времена Екатерины II.

Церковные власти постарались «забыть» о вкладах «Росстриги» в монастыри, хотя выясняется, что он их делал в память о царе Иване Грозном и, наверное, своем «брате» царе Федоре Ивановиче. Косвенным образом о внимании царя Дмитрия к источникам пополнения монастырской казны свидетельствуют распоряжения об изъятии крупных вкладов Бориса Годунова. Самым показательным примером является конфискация во дворец денег, пожалованных царем Борисом в память о своей сестре царице Ирине, осуществленная по указу царя Дмитрия боярином и дворецким князем Василием Михайловичем Рубцом Мосальским 14 октября 1605 года. «А приежжал по деньги з Дворца ключник Богдан Хомутов, — говорилось в помете в монастырских вкладных книгах, — а отвешивал на Дворце те деньги подьячей Богдан Тимофеев с ыными монастырскими деньгами вместе в четырех тысечах рублех»⁵³. Следовательно, целью царя Дмитрия не было разорение Новодевичьей обители, обласканной вниманием Бориса Годунова. С его точки зрения, всего лишь восстанавливалась справедливость, и у повергнутого Бориса отнималась надежда даже на посмертное спасение.

Собирание средств в дворцовую казну, конечно, было непосредственно связано и с земными мотивами. Выполняя условия своего договора с воеводой Юрием Мнишком, царь Дмитрий Иванович отсылал в Речь Посполитую значительные денежные суммы, «подъемные» для того, чтобы его невеста как можно скорее прибыла в Москву. Деньги требовались и для отсылки свадебных подарков Марине и ее родственникам, а также для поздравления короля Сигизмунда III.

В Кремле в ожидании приезда будущей царицы царь Дмитрий Иванович затеял большое строительство, о котором вспоминал Исаак Масса: «Он повелел выстроить над большою кремлевской стеною великолепные палаты, откуда мог видеть всю Москву, ибо они были воздвигнуты на высокой горе, под которою протекала река Москва, и повелел выстроить два здания, одно подле другого, под углом, одно для будущей царицы, а другое для него самого». Голландский купец сумел даже зарисовать эти палаты, «возведенные наверху кремлевской стены в Москве» и стоявшие «на высоких тройных стенах».

Не меньшую ценность представляет и его описание палат царя Дмитрия: «Внутри этих описанных выше палат он повелел поставить весьма дорогие балдахины, выложенные золотом, а стены увесить дорогою парчою и рытым бархатом, все гвозди, крюки, цепи и дверные петли покрыть толстым слоем позолоты; и повелел внутри искусно выложить печи различными великолепными украшениями, все окна обить отличным кармазиновым сукном; повелел также построить великолепные бани и прекрасные башни; сверх того он повелел построить еще и конюшню, рядом со своими палатами, хотя уже была одна большая конюшня при дворце; он повелел в описанном выше дворце также устроить множество потаенных дверей и ходов, из чего можно видеть, что он в том следовал примеру тиранов, и во всякое время имел заботу»⁵⁴.

Так замысел царя Бориса Годунова о храме, подобном Иерусалимскому, столкнулся с другим, личным проектом царя Дмитрия, построившим вместо этого свой дворец — наверное, из тех материалов, которые успели приготовить для строительства храма Всех Святых.