ЛАС-ПАЛЬМАС, 1 ИЮНЯ 1970 ГОДА
ЛАС-ПАЛЬМАС, 1 ИЮНЯ 1970 ГОДА
Ночью сильное расстройство пищеварения со всеми симптомами «канарской горячки», которую можно сравнить с легким приступом холеры и которая мгновенно ослабляет. Но мы все же поехали в Мас-Паломас через выжженный край. Повсюду, где есть хоть небольшой песчаный пляж, велось лихорадочное строительство.
При этом мне вдруг вспомнилась вчерашняя вылазка, которую я не описал. Я снова оказался в ущельях и наткнулся там не только на отвалы щебня, но и на трущобы — такой вид везде одинаково удручает, где бы он на свете ни встретился — почти как если бы уныние передавалось самой атмосферой. Напрашивается мысль, что эти очаги воспаления можно было б оздоровить, если направить на это хоть малую часть строительного ража. Или речь, возможно, идет о проблеме, которую нельзя разрешить деньгами?
Мы видим здесь, как в случае с проституцией, только публичную часть, но не разруху, скрытую в сельских хижинах или на этажах городов. Там оставлены без присмотра пенсионеры, вдовы, профессора, миллионеры; если никто о них не заботится, их однажды находят мертвыми. Одно из последних слов: «Une certaine difficulty de vivre»[1020] — так ответил, мне помнится, Фонтенель[1021], когда его спросили, что он чувствует на смертном одре.
Этой «некоторой трудностью жить» время от времени охватывается каждый, прежде всего в кризисы, когда обременительно даже вставать. В своих воспоминаниях Зойме[1022] рассказывает об одном особенно вопиющем случае, произошедшем на парусном корабле, на котором он в качестве наемного солдата плыл в Америку. Один товарищ погрузился в полную летаргию. Его приходилось колотить, чтобы он двигался, мылся, ел; в конце концов, на него махнули рукой. Несчастный зачах в своих нечистотах — и едва нашли добровольцев, которые выбросили его труп за борт.
Это «высиживание смерти» Зойме называет «высшей степенью человеческой развращенности». Сам он, как стоик, дает пример того, как следует справляться с трудными ситуациями — когда ему не надо было работать с матросами, он лежал наверху в марсовой корзине и читал Вергилия.
Это могло бы подвигнуть к сравнению стоицизма с дарвинизмом. На важном отрезке истории естествознание не только заменило мораль, но образовало собственную мораль — на более высоком уровне здесь можно также сослаться на Ницше. Он решается пойти еще на один шаг дальше Буркхардта, который наслаждался властью лишь эстетически. Различие между стоицизмом и дарвинизмом заключается в том, что первый печется о добродетели, а второй ее сублимирует. У Ницше она в бесчисленных местах появляется как особо рафинированное коварство власти. У Шопенгауэра воля определяет мир фактический, а сострадание — мир моральный.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.