ВИЛЬФЛИНГЕН, 29 ИЮНЯ 1968 ГОДА

ВИЛЬФЛИНГЕН, 29 ИЮНЯ 1968 ГОДА

Умер сосед, одна из поздних жертв Второй мировой войны. Тихий человек; он был еще не стар. У ворот двора священник служит по усопшему панихиду. Он кладет ладан на раскаленные угли, кропилом разбрызгивает святую воду, нагрудным крестом сотворяет святое знамение. Потом дубовый гроб устанавливают на машину и обкладывают венками. Крестьянина звали Рекк; он, как викинг между пестрыми щитами, выезжает со двора. Ласточки почти касаются гроба.

Уже жарко; ночью начали цвести липы. Разносится аромат жасмина и роз; сирень уже отошла. К тому же тяжелый запах из хлевов и от навозных куч перед ними. Звонит колокол кладбищенской часовни, пока мы медленно поднимаемся на холм.

Гроб опускают в открытую могилу. Рядом с ней вырытая земля, красно-коричневая, и в ней, чуть темнее, останки костей: caput mortuum[824]. Кладбище старое; оно хранит также предков. Возможно, еще кельты погребали здесь своих мертвецов.

Вокруг ямы круг одетых в темное фигур; в середине священник в черном облачении, рядом с ним хор мальчиков, поющих на клиросе. Вдова, еще в цветущем возрасте, стоит между дочерью и племянницей; обе ее поддерживают. Опять и опять голова ее поникает на грудь, как будто становясь слишком тяжелой. Искаженное болью лицо напоминает лик mater dolorosa[825] швабских художников и ваятелей. Боль стягивает невыносимое в узел; если бы ее не поддерживали, она бы упала.

Древние формулы: «Да воссияет ему свет вечности», «Пепел к пеплу, прах к праху». Прощальные слова; хоругви церковного хора, союза конников и певческого кружка опускаются над могилой для последнего приветствия. Снова к небу клубится ладан. Когда голоса замолкают, слышен плач женщин — резкий, естественный, как стрекот сверчков в полуденный зной.

В ноябре над кладбищем летают вороны; сегодня в воздухе парит лунь[826]. Черные, отливающие синевой надгробные камни с начертанными золотом именами излучают жар. Два перламутровых мотылька кружат над могилой, качаются, соприкасаются.

Краски, словно нанесенные на черное зеркало, имеют темный фон. Голоса и пение, воркование голубей, мычание животных из хлевов, шум дороги — все это впрядает в них нити. Самолет прочерчивает в небе белую борозду; звук тянется за ним, точно комариное жужжание. Это час, когда пассажирам разносят еду.

Все это отзвучит и отступит, станет ничтожным перед лицом бездны, которой мы сами будем отчуждены и куда отступим. Глубину ее не измерят ни воля, ни знание. Краски померкнут пред этой ночью, которая гасит даже самый яркий полдень. Звуки уже не смогут скрывать ее молчания. Однажды мы оставим все это — и даже больше, чем огни и голоса чувственного мира. Этого хода не избежать никому. Умирать можно друг за друга, но не друг с другом… это вымыслы Клейста[827]; каждый делает ход в одиночку.