НА БОРТУ, 22 ОКТЯБРЯ 1966 ГОДА

НА БОРТУ, 22 ОКТЯБРЯ 1966 ГОДА

Завтра на рассвете мы должны пришвартоваться в Луанде. Плавание прошло приятно и быстро, я почти ничего не читал, не считая «Португальских дней» Герхарда Небеля и нескольких журналов. Кроме того записи. Необходимость делать их становится для меня часто обременительной, особенно когда я вспоминаю о кипах бумаг, которые лежат в Вильфлингене, — речь, должно быть, идет о влечении. Каждый вечер на открытой палубе крутили кино; выборочные пробы показали, что я ничего не потерял.

Еще несколько слов об островах, у которых мы бросали якорь или в виду которых проходили. Пробелы в моих географических знаниях, среди прочего, дали о себе знать также в том вопросе, что я считал Мадейру единственным португальским островом; но прежде чем причалить в Фуншале[416], мы миновали группы не только утесов, но и мелких заселенных островков. Один из утесов торчал из моря, точно иголка с ушком. Деревни, виноградники, маяки. То, что Мадейра совершенно безлесна, я знал по запискам Волластона, сто лет назад обходившего на яхте приятеля атлантические острова, чтобы собирать там жуков, которых он набрал и описал очень много. Остатки оригинальной флоры и фауны можно высмотреть только в высокогорных трещинах.

В Фуншале мы высадились уже в сумерках и всего лишь на три часа. Старинный форт был освещен; в ночи электрическими буквами сияло слово «Казино». От могучих скал, защищающих гавань, нам как на затемненной сцене удалось увидеть только тени. Группы и ленты огней тянулись на гору. Освещена была и готическая церковь в центре — низкая, простой, но полновесной формы. Бледно-желтый фасад, двери и окна обрамлены темно-коричневым тесаным камнем. Вероятно, главная церковь; я предполагаю, что здесь находится резиденция епископа или даже архиепископа.

Как уже тридцать лет назад на Азорских островах и на Канарах, мне, несмотря на поздний час, бросилась в глаза чистота, почти превосходящая голландскую, — из моря рожденная свежесть; яркое солнце и раздольно дующие ветра не терпят пыли, идиллии средиземноморского рода. Этому, должно быть, способствовало то, что поселенцы добирались из дальнего далека и привыкли к порядку, царящему на кораблях. То же, что Волластон наблюдал в фауне, можно сказать и об этих островных городах: они, несомненно, имеют общий габитус. Во времена, когда прибытие парусника было еще событием, задолго до Нельсона, эти города в тишине Атлантики, должно быть, грезились, как жемчужина в раковине.

Но, возможно, и это — лишь греза. Уже в минувшем столетии Мадейра стала у англичан одной их излюбленных целей отпуска, большим санаторием для страдающих туберкулезом. Сейчас через нее протекает беспрерывный поток туристов. На оживленных и ярко освещенных улицах мы слышали больше немецкую и английскую речь, чем португальскую. На углах стояли местные группы зазывал и загонщиков, а возможно, и сутенеров. Мимолетного соприкосновения с ними (или, скорее, это они касались тебя) было достаточно, чтобы понять, что номос изношен до последнего волокна. Лоцманы[417], которые превращаются в пиранью, когда пробил час. Просыпаешься на низшей ступени; иностранец — лишь объект эксплуатации.

Особенно великолепна была раскаленная река, пересекающая местность. Когда мы переходили ее по мосту, я сначала подумал было о вулканическом обмане зрения, но потом разглядел, что русло реки с высоких берегов перекрыто решеткой, на которой лежит толстый ковер бугенвилий[418].

* * *

В следующий полдень на горизонте появились Канарские острова. До этого мы встретили возвращающийся домой из Африки войсковой транспорт «Impero». Ровно тридцать лет назад я перемещался между Лас-Пальмасом и Тенерифе, на сей раз между Тенерифе и Гран-Канария. В нескольких местах матовый цвет Атлантики приобрел светло-фиолетовый оттенок, напомнивший Эгейское море.

Пико-де-Тейде[419] сначала появился асимметрично, но потом, когда боковой кратер закрылся его силуэтом, в форме чистого конуса. И на сей раз, как в 1936 году, его опять делила лента облаков. Несмотря на то, что удалялись мы быстро, он возвышался на фоне неба до самого наступления ночи. Тейде выглядит тем более мощно, что поднимается непосредственно из моря; вид его, должно быть, производил на первых мореплавателей впечатление сновидения. Он относится к чудесам света, и я вновь пожалел о недостаточности своих географических знаний. Я даже не знаю, видел ли кто когда-нибудь вулкан действующим. Во всяком случае, моим первым чтением по возвращении должно стать классическое описание Гумбольдта.

* * *

Через два дня первая летучая рыба. От возбуждения, которое охватило меня при самой ранней моей встрече с этим фантасмагорическим существом, ни следа. Но я надеюсь, что это — следствие доверительной близости, а не притупления чувств. Тогда это было посвящение. Конечно, в шестнадцать я думал, что путешествовать нужно до двадцати лет, иначе пропадет волшебство. А сегодня мне скорее кажется, что наслаждение усиливается с опытом. Это старые спорные вопросы.

* * *

Совершенно новым оказался для меня остров Сан-Томе, разрезаемый экватором. Ночью мы встали перед ним на рейде; утром я увидел тропическое побережье с портовой крепостью; перед ней двойной островок, по форме напоминающий груди, торчащие из зеркала моря. На заднем плане современные казармы, потом леса и, совсем слева, поднимающиеся из их парящейся зелени, острые конусы, похожие на сахарные головы или бычьи рога. Фрегаты[420] с вилкообразными хвостами кружили вокруг корабля.

Мы смогли сойти на берег только на несколько дополуденных часов. Свидание с тропиками носит архаические черты, не во всемирно-историческом, а в историко-геологическом смысле: оно наполовину печально, наполовину проникнуто грезой, как будто так когда-то выглядела родина. Там, где климат для дерева какао благоприятен, чувствуется великое вегетативное удовольствие. Лист банана, могучий и все же почти еще желтый, вырос, должно быть, за ночь. Musa paradisiaca[421]. Гибискус, крупнее, чем я когда-нибудь видел; красные листья сложились в чаши. То же относится к королевской пальме, бамбуку, индийской канне. Вверх по склонам в бродящей земле очень плотным строем тянутся бананы. Перед виллами оба их родственника: стрелиция, пестрая, как голова попугая, и дерево путешественников с его гигантским веером. Произнося здесь «Да будет!», Иегова, видимо, пребывал в прекрасном настроении.

В палисадниках в глаза бросается высокая лилиецветная парадизея, которой, видимо, отдают предпочтение из-за ее пьянящего аромата; далее — богатство цветов мальвы[422], климат, похоже, особенно благоприятен для всего семейства. Впрочем, мне лишь недавно в саду Вильфлингена открылось, хотя я часто наблюдал их обоих, что гибискус должен относиться к мальвам, — уже из-за странного образования пола: мужские органы прикрепляются к женскому в виде наростов.

«Велика Диана эфесская!»[423] Мне это пришло в голову, не только при виде могучих цветков гибискуса с их рафинированным устройством для перекрестного опыления, но и деревьев папайи, вокруг ствола которых, подобно желтым воланам грудей, свисали тяжелые плоды.

На одно мгновение, точно воздушный змей на нитке, над канной завис желтый мотылек. Мысль: если бы я сейчас фотографировал, снимок напомнил бы мне о мгновении; смыкая веки, я вбираю его содержание.

* * *

На площадях памятники, посвященные первооткрывателям острова. Мы вошли в две церкви. Стены, той, что побольше, до высоты человеческого роста были украшены не очень старыми, но со вкусом сделанными azulejos[424]. Остановки, крещение в Иордане, головы ангелов, обрамленные пальметтами. Перед алтарем черный как смоль святой с белым младенцем Иисусом на руках. Меньшая церковь была, напротив, довольно варварской; алюминиевого цвета колоны завивались вверх к потолку.

Снаружи нас встретил туземный служка, одетый в белое, с пробковым шлемом, золотыми зубами и дождевым зонтом. Он поинтересовался нашей национальностью и, услышав, что мы alemanhos[425], залился нескончаемым смехом, продолжавшимся до самой церкви. Мне кажется, он увидел в нас первых представителей вида, о котором слышал сумасшедшие вещи.

* * *

На крытом рынке кроме нас не было видно ни единого белого. Гул голосов сливался в высоте, как будто щебетал легион ласточек. На полу были разложены фрукты стоящих на коленях торговок: папайя, авокадо, бананы, кокосовые орехи и едва ли меньшие по размеру грейпфруты, а также сахарный тростник. Дьявольски острая паприка, не крупнее кукурузного зернышка, должно быть, относилась к товарам повседневного спроса; повсюду кучками лежали маленькие зеленые стручки, между которыми то там, то здесь ярко вспыхивал один красный.

Снаружи у выхода покупателя ждали две гигантские черепахи; они лежали на спине в горячем песке. То, что они еще живы, можно было распознать только по тому, что они без конца медленно поднимали и опускали хвосты; метроном в Саду пыток[426].

Женщины носили тяжести, а также мелкие предметы на голове. Мужчины, сдается, ни одной не пропускали, почти каждая вторая проходила мимо беременная. Либо здесь была высокая смертность, либо траур длился долго; я заключил это из того, что преобладали иссиня-черные платья. Из-за того, что его оттеняет темная кожа, оно начинает мерцать, словно бы оживая.

Потом мы поднялись в деревню, к группе наполовину скрытых в банановых зарослях хижин, напоминавших ящики для сигар. Перед одной сидела полуголая черная женщина с близняшками на груди. Musa paradisiaca.

Откуда во время таких хождений может возникать чувство предела, охватывающее нас, когда все начинает «соответствовать»? «Дальше тебе не надо идти».