НА БОРТУ, 20 ОКТЯБРЯ 1966 ГОДА

НА БОРТУ, 20 ОКТЯБРЯ 1966 ГОДА

Вот уже девять суток на борту «Анголы», португальского быстроходного парохода, несущего службу между метрополией и африканскими владениями. При отплытии мы приветственно помахали Вифлеемской башне.

Около тысячи пассажиров; кроме двух англичанок пенсионного возраста, живших в Дурбане, мы были единственными иностранцами. Все объявления, афиши и меню составлены на португальском языке; не прочитаешь другого текста, не услышишь другого слова. Поэтому вполне хватает всяких курьезов и недоразумений; нам приходится быть оглядчивыми вдвойне, как глухонемым. От меня, например, ускользнуло, что в этой поездке, что для нас стало новостью, часы переводятся как вперед, так и назад, потому что судно огибает выпуклость африканского континента и таким образом теряет часть выигранных меридианов.

Экипаж и попутчики как всегда любезны и приятны. Внимание их почти целиком ограничено человеком; лучшим доказательством этому служит то, что мы, Штирляйн и я, оказались, похоже, единственными обладателями бинокля. Фотоаппараты, естественно, видны чаще. Большинство пассажиров едет за счет правительства: офицеры, солдаты, служащие с семьями или без них. Они образуют группы, беседуют, не глядя за поручни, беседуют, флиртуют; ватаги crian?as шумят или лезут на своих толстых, добродушных мамаш.

Из подробностей, бросившихся мне в глаза, я отмечаю, что имеются два вида гальюнов: лучше оборудованный для cabalheiros[412] и простой для homen[413]. Оба доступны. При этом мне вспомнился мой отец, про которого мать однажды рассказывала, что он размышлял, позволено ли ему, как ученику аптекаря, войти в «только для господ».

Если, подавая на стол, стюарды роняют вилку или кусочек хлеба, они ногой зашвыривают их под стол. Полагаю, им лень нагибаться; они предоставляют делать это слугам. В чреве корабля, как в «Бенито Серено»[414], должно быть, скрывается масса негров. Я только перед причаливанием видел, как их черные ноги с розовыми подошвами, приплясывая, сходят по доскам.

В глаза бросилось также то, что вблизи суши число солдат на палубе увеличивалось, когда мы двигались не вдоль португальских владений, проплывая, например, мимо Канарских островов или черной Африки. На это, впрочем, мое внимание обратила жена португальского профессора из Мозамбика, урожденная берлинка, с которой мы познакомились на борту. При диктатурах развивается более тонкое восприятие таких деталей. Несколько лет назад в результате нападения один португальский корабль был угнан. Мы и швартоваться должны были только в португальских гаванях, не считая гаваней Южноафриканского союза.

* * *

Ел я довольно вяло, особенно главные блюда: рыбу и мясо. С усовершенствованием морозильной техники кушанья становятся бесцветнее. Хотя теперь ничего не портится, как еще недавно, когда приходилось обходиться без масла, или совсем в классические времена, когда из сухарей вытряхивали червей, однако польза, как и во многом, сводится к усредненности. Все еще справедлива старая пословица, что хорошая рыба — это свежая рыба. Здесь в меню их целая дюжина: от рыбы-меча до каракатицы, своеобразный вкус которой пытаются перебить лимоном и майонезом. При этом особенно сердит мысль, что легионы великолепных рыб резвятся прямо под килем. Я никогда не едал ничего вкуснее трески, в полночь пойманной нами на удочку у острова Медвежий и приготовленной к завтраку.

Тем более у меня было свободное время для наблюдений за попутчиками, которые явно с большим аппетитом осваивают меню и дополняют а la carte[415]. За соседним столом, повернувшись к нам спиной, колониалист в белом мундире. Я смотрю на его шафранового цвета лысину и большие уши, желтые, как воск, и прозрачные. Рядом с ним на полу стоит огромная оплетенная бутылка, скорее даже баллон, в которой, по моему первому предположению, было вино. Она же оказалась наполнена минеральной водой наподобие той, что течет из карлсбадских источников. Возле прибора разложены всевозможные упаковки с пилюлями; тропическая болезнь у него, похоже, достигла поздней фазы. Сотрапезники за его столом, над которым он нависает, постоянно меняются; он необщительный собеседник. Мужчина, должно быть, давно уже вышел на пенсию — по вечерам мы неоднократно встречаем его, когда он выделывает круги на прогулочной палубе, занятый унылыми мыслями о своей печени. Наше приветствие всякий раз удивляет его, как нежданный подарок.

Ресторан стал бы подлинным кладом для исследователя рас. Как этимолог по языку, он мог бы здесь попытаться понять лузитанскую историю по лицам. От типов каменного века и иберийских автохтонов она через римских, мавританских и германских завоевателей простирается до колониальных смешений. Португалец был и остается в этом отношении неразборчивым и даже усматривает в этом одну из легитимаций своего дальнейшего пребывания в Африке. Здесь за одним столом рядом сидят молодые люди высокого роста, с готическими чертами лица, и маленькие курчавые парни, колорит которых подобен цвету более или менее сильно поджаренных кофейных зерен. Тут дает себя знать то обстоятельство, что африканский элемент был привнесен в страну достаточно рано, еще двенадцать столетий назад, и уже тогда не как чисто мавританская кровь, а в виде ее смеси с кровью нубийских рабов. На такую догадку наводит не только посещение современного марокканского города, но и чтение «Тысячи и одной ночи». Далее можно прийти к мысли, что были времена, когда португальцы занимали часть той области, которую римляне называли «Мавританией», а арабы «Магрибом». В таких условиях индивидуумы в череде поколений едва ли могли б посветлеть. Здесь тоже анализу предпочитался синтез: «Сокращение типов и распределение вокруг них полноты познанного».

Как в прошлом году во время путешествия в Восточную Азию, здесь мне тоже постоянно приходится спасаться бегством от джаза, гремящего из динамиков.