ВИЛЬФЛИНГЕН, 4 ЯНВАРЯ 1966 ГОДА

ВИЛЬФЛИНГЕН, 4 ЯНВАРЯ 1966 ГОДА

Со Штирляйн в дубовой роще. На «сплошных французских вырубках» уже стоят довольно высокие ели, плотно, одна к одной. Эти леса вопреки или благодаря своей монотонности имеют то преимущество, что по узким дорогам идешь, как по туннелям. Они одновременно дают свет и защищенность.

* * *

Числа, как полагали неопифагорейцы, не могут быть богами. Это было бы фетишизмом на более высоком уровне.

Однако числа есть больше, чем простые сосуды, больше, чем хитроумно выдуманные мерила. Они не только выдуманные, но и открытые величины; это в своих неожиданных разъяснениях как раз и подтверждают физика, химия, кристаллография и ботаника.

Боги не могут быть числами, однако в числах есть божественное. Мы постигаем в них хореографию универсума, след ноги некого танца, но хозяин праздника остается скрытым.

Тот, кто идет по следу, дичь не добудет; но она явится ему, если он начнет мечтать на опушке леса. Тогда она выходит на поляну.

«Herrlicher mein Bild in dir zu finden,

Haucht ich Kr?fte dir und K?hnheit ein,

Meines Reichs Gesetze zu ergr?nden,

Sch?pfer meiner Sch?pfungen zu sein.

Nur im Schatten wirst du mich ersp?hen,

Aber liebe, liebe mich, о Sohn!

Dr?ben wirst du meine Klarheit sehen,

Dr?ben kosten deiner Liebe Lohn».[286]

(«Гимн богине гармонии»)

Гёльдерлин видит свет в тени, закон и его божественную основу. Это отличает его как от романтиков, среди которых ему ближе всего Новалис, так и от классиков, от взгляда Шиллера на «богов Греции». Вневременное настолько сильно приближается к числу, что ему грозит уничтожение.

С числа начинается ведь еще и обман, отвлечение. Числа — это одежды, снять их — наше последне усилие. Наконец, преодолевается даже «два»; замирает и «Maintenant a nous deux!»[287].

* * *

К Отто Клагесу[288]: «Роскошный экземпляр с тремя orthoceras[289] благополучно прибыл и был открыт в рождественский сочельник. Большое спасибо за это новое украшение моего дома, который становится все каменистее. Камни, в которых когда-то была жизнь, доставляют мне особую радость, прежде всего в твердых, пиритных или кристаллизованных проявлениях. В извести, в мраморе жизнь и смерть встречаются на пограничной линии. У меня есть шлифованный аммонит с металлизированными лобельными линиями — кажется, вещь только что отлили из серебра. Коссмат[290] рассказывал мне однажды, что в Осло он шел по мостовой, целиком вымощенной крупными orthoceras.

Аммонитовый ряд отражается в ритме Вселенной; волна поднимается из зеркала, нарастает, захлестывает и снова откатывает. Свертывание из прямых линий до епископских посохов, турбин и спиралей, потом опять их разгибание — праформа через изобилие барочных вариантов возвращается к вторичной простоте. Это находит себя повсюду, в истечениях секунд и миллионов лет, во всех областях и стилевых разновидностях».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.