Воспоминания стихотворные

Воспоминания стихотворные

Белой ночью

Светлый север зеленеет над затихшею землей,

Тихо листьями шевелит бесконечный шар земной.

Темно-красной влагой полных двух стаканов слышен стук.

В полутьме передо мною позабытый старый друг.

Как прохладный этот вечер, тихо наша речь течет,

И в своей недолгой жизни сам себе даю отчет.

Забываешь по крупинке все, чем сердце билось встарь,

Но в такую ночь, быть может, городская сгинет гарь,

И пойдет душа дорогой, вдаль под темною листвой,

Вспоминая понемногу путь давно пройденный свой.

Можно век итти полями, край планеты не найти –

Хорошо, что светлоглазой с той душою по пути…

1935

* * *

С темно-зеленой выси, где в волненье

Мы прерываем праздный разговор,

Недвижный в вечно плещущем движенье

В величье голубом открыт простор.

На полукруг пустынных побережий

В мильонный раз свершали струи бег.

И я познал пред миром трепет прежний,

Племен премудрых поздний человек.

Когда был ревом полон лес косматый

И неисхожен мир, дремуч и гол,

На берег вышел некто волосатый

И, хитроумный, камень расколол.

Воздвигнув мир, как дед — шалаш свой дикий,

Свершали люди все страшней дела,

И под стопы их мудрости великой

Природа покоренная легла.

На полосе песков все было пусто,

Все рокотали струи без конца, –

Мы продолжали речи про искусство,

Не помянув косматого отца.

1939

Из Вильденвеля

Etensomt land er denne dunkle sjel

Страна пустынная — туманная душа,

Где вес живет, страдает, отражает

Страдания и жизнь других. Спроси ж:

Кто путешествует страной твоего сердца?

Кто благородный ищет там цветок,

Чьи ветры по миру разносят семена

И сеют в плодородной этой почве,

Далеко от садовников и грядок?

Кто ищет родников по лесу твоих мыслей,

И там живет, и жизнь из жизни пьет,

И изучает там сиянье глаз своих?

* * *

Гончарный круг

Круг вертится, время шутит, -

На круженье положись –

Как захочешь, он закрутит

Нашу глиняную жизнь.

Крута ход всегда единый –

Он не может не крутить –

Быть горшку из кома глины,

Чтобы кашу в нем варить.

Много лет придет и минет –

Равнодушная рука

Из земли разверсткой вынет

Два разбитых черепка.

Я тебе, когда на деле

Срок для жизни наступил.

Обожженной той скудели

Два кусочка подарил.

Подожди еще немного –

Круг шуршит, верна рука,

И совсем не дело бога

Обжигание горшка.

Кармир-Блур, 1939

* * *

15 августа

Покрыты мягкие холмы

Ковром мохнатым. Скоро осень.

Над озером склонились мы,

Где синь небес и темень сосен.

Друг другом горды и богаты,

От этих сосен и долин

Мы донесем свои пенаты

В тот неизбежный край седин,

Где будем вместе я и ты,

Как наше озеро, чисты,

Прямей душою этих сосен,

Как вереск, цветом встретим осень.

* * *

Земля зимы, земля озер и сосен,

Зеленых звезд прозрачный хвойный лес!

Еще без краю и долин и весен,

И синих, и пылающих небес.

Не терпит время, путь еще далекий,

Но нам дорога с песнею легка –

Берем с разбега перевал высокий,

И все уходят с неба облака!

Но вот желтеет небо и вершины,

И слышен стук колес и звонкий плач,

И пар встает над новою долиной,

И воздух пахнет морем и горяч.

Широк тот мир, что разлился под нами

Огромной, необъятною землей.

Высоко ночь открылась перед нами,

Но долог путь за нашею звездой.

* * *

Начало осады

Вчера смеялись и любили,

Вчера для всех весна цвела.

А многие уже отжили,

И жизнь короткая прошла.

Вчера мы были солнцу рады,

Шумели кроны Островов –

Сегодня слышно канонаду

И немцы взяли Петергоф.

И по асфальту наших улиц

Навстречу вечной спешке дня

Без края толпы потянулись

От Пскова, Гдова, Ильменя.

Тянулась к смерти: нет на свете

Страшней, чем беженцам в пути!

Горят костры, устали дети,

Неведомо, куда идти.

Узлов убогость, женщин мука.

Сентябрь, холодная роса.

И летчики на черных Stuka[367]

Чертят родные небеса.

Круги воронок вдоль дороги,

Где избы, где одна труха,

Хлопки зениток, плач тревоги,

Вокзальной давки чепуха,

Ребенок у окна теплушки

И неизбежность тишины:

Все было в жизни безделушки

Перед суровостью войны.

1941

* * *

За поворотом дороги

Как поворот дороги горной,

От детства в зрелость поворот –

И вот уж смерти гром упорный

Со всех сторон меня гнетет.

Обряд таков: ты постепенно

Не веришь — веришь — месяц — год –

И вдруг на сердце лед мгновенный:

Обжег и холодом грызет.

Тогда лицо увидишь ясно,

Морщинки у веселых глаз,

И все, чем жил он — так напрасно –

И ходит призрак среди нас.

А часто вспоминать не буду –

Он очень хрупок, призрак мой:

Пыльца сотрется, тьма повсюду –

Он тут, но он уж неживой.

Потом запретно будет имя

Так долго — кажется навек;

А там — заговоришь с чужими:

Все забывает человек!

И жизнь то бьет меня, то шутит,

С людьми делю судьбу одну.

Пускай дорога снова крутит,

Нырнет, вползет на крутизну! –

Одну надежду я питаю:

Чтоб до того мне не дожить,

Как снова свистнет пуля злая,

Чтоб сына моего убить.

Чтоб раньше (был ли путь бесплодным?),

Когда придет мой смертный сон,

Вот так же громом бед холодным.

Как я, он был бы поражен.

1943

* * *

Недавно только с неба солнце скрылось, –

Неугасимая, холодно-золотая

Заря катится по зеркальным водам.

Где по стеклу сиреневая рябь

Под сероватым севером небесным.

И вдруг мне неожиданно открылось,

Что в разных красках на высотах тая,

На небе ярусами облака.

И снова солнце всходит из-за моря –

Еще ему помедлить было можно б –

С ним новый день и новая тоска

Потянутся ко мне, за душу споря,

Бледно-зеленые, как здешний мертвый воздух,

Холодные, как вечная заря.

Беломорск, 1943

* * *

Сорока

Водной гладью золотистой,

Бледной радужкой стекла,

Переливчатой и чистой,

Вся река полна была,

Серо-розовым каменьем

В низколесных берегах,

И звучала шумным пеньем,

Рассыпая светлый прах.

Вся река, спеша водами

Меж сердитых спин камней,

Распадалась зеркалами

Разноосных плоскостей.

К ночи в водах — рябь булата,

Стал зеленым небосвод,

С серебристого заката

Тает розовый налет.

Здесь у рек — душа болотца,

И, зачерпнута тобой,

Гладь речная обернется

Темно-бурою водой.

Здесь болотам нет границы,

И, дурманя ложью рот.

Что-то вроде медуницы

Над болотами растет.

Край весенних ветров диких,

Край шинелей, край беды,

Ходят ссыльных темноликих

Мутно-серые ряды.

Край старушечьих сосенок,

Серо-ржавый край болот.

Урожай пустых избенок,

Хлеба сердца недород.

Край сиреневого снега

И оранжевого льда,

Где смешались в мерном беге

Нынче, завтра, никогда –

Скудный север, царство мрака.

Как болезнь в моем мозгу;

Только рыжего барака

Я покинуть не могу.

Город твой стоит свободный,

Город вечный, город твой,

Над великой, многоводной,

Над суровою Невой.

Там ты счастлив, там ты молод,

Ты душою — знаешь сам, –

Золотой иглой приколот

К нашим бледным небесам.

Там любовью нашей дышат

В темных кронах Острова.

От судьбы там сердце слышит

Скорби мудрые слова.

Ныне близко вражьи силы,

Пища — прах, на сердце — лёд,

Сколько славных из могилы

С братских кладбищ не придет!

Он горит и не сгорает,

В ледяной коросте жив.

Гибель горькую встречает.

Смертью силу победив.

Моего судьба народа

В этот темный год беды

Занесла меня на годы

К берегам чужой воды –

Но повсюду славный город

Будет мой, и я — его,

Золотой иглой приколот

К сердцу друга своего.

Кемь — Б?ломорск, 14 марта 1943.

* * *

Если даль социализма,

Так без нынешних прикрас,

Потому что скептицизма

Слишком жёсток хладный глаз,

Потому что слишком бойкий

Век для пыли и чернил,

Потому что грязь постройки

Чистоплюйством заменил,

Потому что без иллюзий

Ягляжу в широкий свет,

Потому что общей музе

Отголоска в сердце нет,

Потому что все на свете

Я по полкам разместил,

Потому что в сорок третьем

Сорок первый не забыл,

Потому что честность тоже

Косит честная коса –

Потому что я — «прохожий,

Легкой тени полоса».

1943

* * *

Август 1943

Был август. Боевое охраненье

Речным туманом скрыто. Миномет

Пролает, и передний край заснет

Опять на Кандалакшском направленье.

А в штабе фронта — лошадиный флирт

И разговор об орденах и званьях;

Тоска по дому, письма из изгнанья,

Любовь шинельная и горький спирт.

И лучше было, что не там я встретил

Тот август. Был прозрачен он и светел,

И воздух чист, и первый мил мороз, –

Такая осень! На холмах увидеть

И елей чернь, и золото берез,

И в сумерках над Верманом спускаясь

Меж редких пней и сосен без вершин

С товарищем — с тех пор уже убитым –

Дышать великой чистотою мира…

Озеро Верман, 1943

* * *

Воспоминанья след едва отыскан:

Был ясен воздух, хвоей пахнул лес,

Весельем полон день наш был, и взыскан

Наш труд благословением небес.

Широкие и пыльные дороги

С высот моих, с лесистых гор легли –

Наш час настал, и вот несут нас ноги

В путь неизвестный, в жажде и пыли.

Судьба людей меня не миновала,

И суждено прожить мне этот год,

Когда земля от грохота металла

Тяжелыми разрывами цветет.

Прошитый весь зеленым, красным шелком,

Затмился звезд знакомых милый лик,

Когда железная капель осколков

По крышам барабанит каждый миг.

И в снег придавлен слабым свистом с неба

Прохожий равнодушный человек.

Добытый трудно, скуден ломоть хлеба.

Для сына виден тот же грозный век…

А честность все на тысячи считает.

И все на тысячи считает зло,

Беззлобность в счет нейдет у них пустая,

И милосердью тропы замело.

И не поможет, если ошалев

От правых дел и правых зол без счета

И правоту жестокую прозрев,

Чернильницей бессильно брошу в черта.

Мурманск, 1943

* * *

Немецкий солдат

Снег ложится в глаза убитому.

Далеко уж слышна пальба.

Где-то быть тебе все же зарытому

Что ж, и хуже бывает судьба.

Да какую еще судьбину

Лучше нам у Бога молить?

Умереть до времени — сын

Или матери — пережить?

1944

* * *

На все вопросы не найти ответов.

«Война, — ты спросишь, — видел ты ее?»

… Уже убрали трупы из кюветов,

Но там и сям немецкое тряпье,

Стальных конструкции сломанные крылья

Над бешено летящею водой,

У переправ толпа автомобилей

И пальцы труб над теплою золой,

И скомканные пламенем машины,

И петли разноцветных проводов,

И горько-сладкий дым, и синий иней,

И лунный свет над пеплом городов…

Над милым прошлым поднялась завеса

Пожаров красно-синей полосой,

Видением чужого Киркенеса,

Спаленной жизни теплою золой,

Как горе нам, как радость приурочить?

Смешались все листки календаря!

И тянешь жизнь, что с каждым днем короче,

Душе о близкой смерти говоря.

Как о войне сказать позднее жившим,

В послевоенной жившим тишине?

Война — как жизнь: не образы, а люди –

Людей узнаешь только на войне.

Нет, о войне не рассказать спросившим.

Что видел сердцем — надо пережить;

Глаз видит только стреляные гильзы,

Да большака серебряную нить.

Киркенес, 1944

* * *

Дом стоял на перекрестке

Где-то в городе моем.

Там на лестнице в известке

Мы измазались вдвоем…

Был облезлый он, как кошка,

Или краше» в желтый цвет?

Я теперь забыл немножко,

Да и дома,

и общем, – нет.

Эти маленькие ранки

Как делить с женой и сыном?

И несутся с гиком санки

По заснеженным руинам.

* * *

He was a man, lake him for all in all…

Сорок лет я в отпуску у смерти,

Сколько мной протоптано следов!

Сорок лет я в этой крутоверти, –

Еле слышно тиканье часов.

Каннибальская неразбериха!

Жуй ли, рви ли — это не про нас.

И пускай хлебать со всеми лиха –

Лишь бы честно встретить смертный час.

Отвечая толкам и наветам,

Сын мой про меня чтоб мог сказать:

«А в итоге — был он человеком,

Больше мне такого не встречать».

1955

* * *

Какие прошли надо мною

Великие полчища бурь!

Их тучи вставали стеною,

Недолгую жрали лазурь.

Одну за другой их спускала

С приструнки рука подлеца,

Чтоб по миру смерть завывала,

Кося и кося без конца.

Судьбою народной шутила,

В термометре ртутью ползла,

В ночи со штыком приходила,

Военной дорогой вела.

Земля под ногами дрожала,

Все ближе ложился разрыв…

Как много со мною стояло!

Как много!.. А я еще жив:

Остался я жив и беспечен,

Кругом мишура и уют.

Но общей судьбой я отмечен,

И горе и смерть меня ждут.

Когда, предъявив полномочья,

В тиши, иль железом звеня,

Когда она глянет мне в очи,

И страху научит меня?

Бессонница

Часы стучат, заполонив молчанье,

Пока в душе, как в улице, темно,

Отстукивают с мигами прощанье.

Уже трамваи скрежещет мне в окно,

А звездное пустое мирозданье

Холодной черной вечностью полно.

Вся наша жизнь — сплошное расставанье,

И чем я жил — пожалуй, все равно.

* * *

Жизнь состоит из череды вещей

Обидных и непоправимых.

Сами с собой всегда мы. Гадко там,

Нельзя забыть, нельзя заткнуть ушей,

Нельзя бежать и жаловаться нам,

Как дети жалуются маме.

М.М.Д.

С четырех со сторон меня смерть окружила,

А любовь — ни с одной стороны.

Поскорей бы прохладная скрыла могила

И не мыслились мысли, не снились бы сны.

О грядущем не ведать, не ведать, не ведать.

О прошедшем забыть и сегодня проспать;

Не любить, не читать; не грешить; не обедать;

Не учить и не спорить; не думать; не ждать.

Лечь, к устам подступающей речи не зная,

Ни как после бессилие слов ощущать,

Чтоб была то ни малая ночь, ни большая:

Без томленья лежать; без усилья молчать.

1954

* * *

На пушистых ветках темной ели,

Среди хрупких блесток, среди тьмы,

Словно в детстве, свечи нам горели, –

И, как в детстве, замечтались мы.

Мне свеча сгорает без возврата.

Если пламя сильное — коптит.

Каждый миг горения — утрата:

Догорела… нет… еще горит.

Так, — хотя уж безнадежно дело, –

Наше тело борется с концом.

Но душа гораздо раньше тела

Судорожным гаснет огоньком.

Что ж — последним синим трепыханьем,

Искоркой златя стеклянный шар.

Лапы тьмы качнув своим дыханьем.

Стеарином истекай, душа.

1957

* * *

Что ни день одно — все эта же боль,

Каждой ночью — раскаянье

И на сердце ком — то ли снег, то ли соль

И никак не дождаться таянья,

И лежат вокруг, как себя ни неволь.

Кольца скользкого змея:

Каждый день одно — все новая боль,

Но другим от меня больнее.

1972

Кассандра

Вес, кого остерегает –

Слепы и глухи:

Так Кассандру Бог карает

За ее грехи.

А тяжле есть ли грузы?

Лучше помолчим:

Кто измерил вес обузы

Раменам чужим?

15–16.11.1976

* * *

И останется Ленин до века великим,

Как великим до века остался Петр,

И ни пуля в затылок, ни вдовьи клики –

Вес не в счет, все не в счет, вес не в счет, вес не в счет,

Тихо в детских домах для врагов народа:

Пусть глумленье, пусть смерть рукотворных сирот –

Вес оплатится словом кимвальным «свобода»

И высоким забором: там кто-то жрет.

Все нас будут учить, как писать нам оды,

Как нам морду плевкам подставлять, что ни год,

Как нам классы травить, как травить народы

И не помнить, что есть человеческий род.

Все ль еще нам делить берега Иордана

И кому отдать захолустный Наблус?

Где приправлены нефтью, где солью раны,

И напрасно ли был распят Иисус?

Слышен глас пророков в бензиновом чаде,

Вымирает зверь и не дышит лес, –

Так задохнемся ж, люди, в собственном смраде –

И без нас у вселенной достанет чудес!

1978

* * *

На такой же больничной постели

Через десять лет, через год –

Может быть, через две недели

Смертный вздох мой выдохнет рот.

А помчат меня так же срочно

Под привычный сирены свист.

И повесят мне так же точно

В ноги температурный лист.

Не дадут мне дома возиться,

Книги милые перелистать.

Не дадут мне с мыслью проститься

И в больницу свезут помирать.

Не для дома больничные муки:

Чтобы память была легка.

Не сдавайся в нежные руки –

Равнодушная легче рука.

Смрад от тела, утка да судно,

Стыд и боль — ничем не помочь;

Долго, больно, стыдно и трудно

Мы из жизни уходим прочь.

* * *

В последний год,

Когда на Луне

Партбюро еще ни разу не собиралось,

И не открыли отдела кадров,

Черные тени ложились на снег

При неистраченной лунной погоде.

Все пока еще довольно недурно:

Еще на Луне не построены сортиры

И не разбросаны консервные банки.

В двадцать четвертом веке

Люди будут стоять на планете

Вплотную, как на площадке трамвая.

Природы не будет

И не будет любви.

Я — последний человек,

Потом уже роботы

С электрическими токами мозга.

Которыми управляют

Пошляки

С высшим монтёрно-политическим образованием.

Мир асфальтовый, шинно-бензинныи

Закрутился вкруг бензоколонки,

Мир удобный, бездумный и чинный

С океаном в мазутовой пленке,

Мир цифирный, единый, машинный

И, как детское горло, ломкий.

А я видел, самый последний.

То, чего не увидят потомки:

Где весною бродят олени

И цветы шелковисты и тонки –

Исчертили зимние тени

Синий снег, алмазный и звонкий.

* * *

I

Еще мы мальчиками были,

Еще нас лычки занимали,

Еще махорку не курили,

Еще ремнями щеголяли

И, выходя на пост дежурный,

На небо взор мы не кидали

И тучи — ясности лазурной

Еще мы не предпочитали.

Еще устам впервой проклятья,

Еще ушам ужасны стоны,

Еще не умирали братья,

Еще не изменяли жены,

В смешных шинелях, не по росту,

В раструбах кирзовых, шагами

Еще не мерили погостов,

Что карты числят городами,

Еще нам дым не застил неба

И запах не вставал в пустыне

От догорающего хлеба,

Незабываемый отныне,

Друзей мучительные тени

Еще никем не призывались –

Одни средь новых поколений

Мы только в тридцать лет остались.

Полвеком жизни мы не сыты,

На ласку, как на смерть влекомы,

Ласкают, чьи мужья убиты,

Ласкает горький хмель знакомый.

Нам полста лет не надоели –

Полтысячи нам будет мало!

А жизнь давно прошла — в шинели;

Паек получен. Ночь настала.

I I

Еще мы мальчиками были.

Еще нас лычки занимали.

Еще махорка не курили.

Еще как моль не умирали.

Но слухом чутким, духом чистым

Шаги судьбы нам слышны были,

И в сердце грозные горнисты

То замирали, то трубили.

Какой же ныне глухотою

Нам уши время заложило?

Над нашей каменной землею

Судьба лицо свое склонила,

Как в пленке из агар-агара

Все беспорядочно теснятся.

Недолго в тонкой пленке шара

Кишенье будет продолжаться.

А в сердце, мысли, ум и знанье

Ты детям передал напрасно:

Удел их — смертное страданье,

Одно лишь мужество прекрасно:

По Откровенью Иоанна,

Над нами ангел встал разящий,

И кровью станут океаны,

И сушу огнь пожрет палящий.

И средь дымящейся пустыни

Родится скудный род уродов –

Что нужно делать — делай ныне,

Наследник тысячи народов:

Когда замрет людей сознанье.

Их предназначенная мука,

Повсюду будет мирозданье

Чернеть без мысли и без звука.

* * *

Стало зло и добро — вес сказка.

Добродетели и порок.

Только есть, что рана и ласка

И безбожно короткий срок.

Может, жизнь прожита и недаром,

Может, сам не заметив меж дел,

От кого-то отвел я удары

И кого-то где-то согрел.

И когда я под влажною кожей

Стану куклою восковой,

На меня немного похожей,

Но не думающей, не живой, –

Если жизнь на что-то годится,

Если чем-то была хороша, –

Прежде чем совсем испариться.

Воспарит моя к Богу душа.

К судии, сотворенному нами,

Чтобы он меня похвалил.

А за тех, что ушиб я локтями,

По-отцовски меня простил.

* * *

Все, что было, мы знаем,

Да теперь все не так,

За ушедшим трамваем

Я бегу как дурак.

Тяжек воздух для старца,

Непрозрачна вода.

Никуда не податься –

Ни туда, ни сюда.

Я в ненужных остатках.

Как мой письменный стол.

В моих стоптанных тапках

Мои потомок ушел.

* * *

Острова есть над серым морем,

Черный лес, где ни троп, ни дому,

Где ушел неведомым створом

Чей-то след по безлюдью морскому.

Я срывал, опаленный югом,

Виноградные в дымке кисти,

Мне прибои за полярным кругом

Нес неведомой пальмы листья.

Пилось виски, гремели громы,

Загорались сполохов очи,

И по мне комендор незнакомый

Вел огонь ненастною ночью.

Я бродил по каменным тундрам,

Поднимался в волшебные замки,

Мелочь долларов лондонским утром

Наменявши в приличном банке.

Уходил за тибетским топазом –

Никому мой уход не в потерю:

Только Дэзи с завязанным глазом,

Топнув в палубу, скажет: верю!

1987