II Начало 1880 года. Литературные вечера. Посещение знакомых

II Начало 1880 года. Литературные вечера. Посещение знакомых

Вообще говоря, 1880 год начался для нас при благоприятных условиях: здоровье Федора Михайловича после поездки в Эмс в прошлом году (в 1879 г.), по-видимому, очень окрепло, и приступы эпилепсии стали значительно реже. Дети наши были совершенно здоровы. “Братья Карамазовы” имели несомненный успех, и некоторыми главами романа Федор Михайлович, всегда столь строгий к себе, был очень доволен {258}. Задуманное нами предприятие (книжная торговля) осуществилось, наши издания хорошо продавались, и вообще все дела шли недурно. Все эти обстоятельства, вместе взятые, благоприятно влияли на Федора Михайловича, и настроение его духа было веселое и приподнятое.

В начале года Федор Михайлович был очень заинтересован предстоявшим диспутом Влад. Серг. Соловьева на доктора философии и непременно захотел присутствовать на этом торжестве. Я тоже поехала с мужем, главным образом, чтоб его уберечь от возможной в толпе простуды. Диспут был блестящий, и Соловьев с успехом отразил нападки серьезных своих оппонентов. Федор Михайлович остался ждать, пока публика не разошлась, чтоб иметь возможность пожать руку виновнику торжества. Вл. Соловьев был, видимо, доволен тем, что Федор Михайлович, несмотря на свою слабость, захотел быть в университете в числе его друзей в такой знаменательный день его жизни {239}.

В 1880 году, несмотря на то, что Федор Михайлович усиленно работал над “Братьями Карамазовыми”, ему пришлось много раз участвовать в литературных чтениях в пользу различных обществ. Мастерское чтение Федора Михайловича всегда привлекало публику, и, если он был здоров, он никогда не отказывался от участия, как бы ни был в то время занят.

В начале года я запомнила следующие его выступления: по просьбе П. И. Вейнберга Федор Михайлович читал 2 февраля в Коломенской женской гимназии, 20 марта Федор Михайлович читал в зале городской думы в пользу отделения несовершеннолетних С.-Петербургского дома милосердия {Не могу не сказать об одном курьезе, случившемся со мной на литературном вечере 20 марта 1880 г. Зал городской думы был переполнен нарядною публикою, среди которой преобладал мужской элемент. Когда я разглядывала публику, меня поразило одно обстоятельство, именно: что лица большинства мужчин мне показались чрезвычайно знакомыми. Я сказала об этом Федору Михайловичу, и он подивился такому странному явлению. Но оно разъяснилось, когда в антракте всех участвующих и их жен попросили пожаловать в соседнюю залу. Там на больших столах стояли вазы с шампанским, фруктами, конфетами, и распорядители вечера, городской голова И. И. Глазунов и его супруга, очень радушно угощали певцов и литераторов. Г-жа Глазунова была попечительницей Отделения С.-Петербургского дома милосердия, и, конечно, все купцы и приказчики Гостиного двора отозвались на ее зов посетить литературный вечер в пользу патронируемого ею учреждения. А так как я, запасаясь ввиду лета материями для детских платьиц, в поисках красивых рисунков, на днях обошла весь Гостиный двор, то лица приказчиков мне запомнились и теперь показались знакомыми. Я была очень довольна, что явление, которое я готова была принять за какую-нибудь неизвестную мне болезнь, так просто объяснилось. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Он выбрал для чтения “Беседу старца Зосимы с бабами”.

Случилось так, что Федору Михайловичу пришлось и на следующий день (21 марта) участвовать в зале Благородного собрания в пользу Педагогических курсов. Муж выбрал отрывок из “Преступления и наказания” - “Сон Раскольникова о загнанной лошади”. Впечатление было подавляющее, и я сама видела, как люди сидели, бледные от ужаса, а иные плакали. Я сама не могла удержаться от слез. Последним весенним чтением этого года был “Разговор Раскольникова с Мармеладовым”, прочитанный мужем в Благородном собрании 28 марта в пользу Общества вспомоществования студентам С.-Петербургского университета.

Осенью 1880 года литературные чтения возобновились. Председатель Литературного фонда В. П. Гаевский, слышавший на Пушкинском празднестве чтение Федора Михайловича, уговорил его участвовать в пользу Литературного фонда 19 октября, в день лицейской годовщины. Федор Михайлович прочел сцену в подвале из “Скупого рыцаря” (сцена 2-я), затем стихотворение “Как весенней теплой порой”, а когда его стали вызывать, то прочел “Пророка”, чем вызвал необыкновенный энтузиазм публики. Казалось, стены Кредитного общества сотрясались от бурных аплодисментов. Федор Михайлович раскланивался, уходил, но его вызывали вновь и вновь, и это продолжалось минут десять {240}.

Ввиду громадного успеха этого чтения, В. П. Гаевский решил повторить его через неделю, 26 октября, с тою же программою и теми же исполнителями. Благодаря городским толкам этот вечер привлек громадную толпу публики, которая не только заняла места, но густою толпою стояла в проходах. Когда вышел Федор Михайлович, публика стала аплодировать и долго не давала начать говорить; затем прерывала на каждом стихе рукоплесканиями и не отпускала с кафедры. Особенного подъема достиг восторг толпы, когда Федор Михайлович прочел “Пророка”. Происходило что-то неописуемое по выражениям восторга.

21 ноября в зале Благородного собрания опять чтение в пользу Литературного фонда. В первом отделении прочел стихотворение Некрасова “Когда из мрака заблужденья”, а во втором - отрывки из первой части поэмы Гоголя “Мертвые души”.

30 ноября в зале городского Кредитного общества был устроен вечер в пользу Общества вспомоществования студентам С.-Петербургского университета. Федор Михайлович прочел “Похороны Илюшечки”. Чтение это, несмотря на тихий голос, было до того художественно, до того затронуло сердца, что я кругом себя видела скорбные и плачущие лица, и это не только у женщин. Студенты поднесли мужу лавровый венок и проводили его большою толпою до самого подъезда. Федор Михайлович мог воочию убедиться, до чего его любит и чтит молодежь. Сознание этого было очень дорого мужу.

На литературных чтениях публика принимала Федора Михайловича необыкновенно радушно. Появление его на эстраде вызывало гром аплодисментов, которые продолжались несколько минут. Федор Михайлович вставал из-за читального столика, раскланивался, благодарил, а публика не давала ему читать, а затем, во время чтения, прерывала его не раз оглушительными рукоплесканиями. То же было и при окончании чтения, и Федору Михайловичу приходилось выходить на вызовы по три-четыре раза. Конечно, восторженное отношение публики к его таланту не могло не радовать Федора Михайловича, и он чувствовал себя нравственно удовлетворенным. Пред чтением Федор Михайлович всегда боялся, что его слабый голос будет слышен лишь в передних рядах, и эта мысль его огорчала. Но нервное возбуждение Федора Михайловича в этих случаях было таково, что обычно слабый голос его звучал необыкновенно ясно и каждое слово было слышно во всех уголках большой залы {241}.

Надо сказать правду, Федор Михайлович был чтец первоклассный {Чтобы не быть голословной, приведу слова С. А. Венгерова о впечатлении, произведенном на него чтением Федора Михайловича. “На мою долю выпало великое счастье слышать его (Достоевского) чтение на одном из вечеров, устроенных в 1879 году Литературным фондом… Достоевский не имеет никого себе равного как чтеца. “Чтецом” Достоевского можно назвать только потому, что нет другого определения для человека, который выходит в черном сюртуке на эстраду и читает свое произведение. На том же вечере, когда я слышал Достоевского, читали Тургенев, Салтыков-Щедрин, Григорович, Полонский, Алексей Потехин. Кроме Салтыкова, читавшего плохо, и Полонского, читавшего слишком приподнято-торжественио, все читали очень хорошо. Но именно только читали. А Достоевский в полном смысле слова пророчествовал. Тонким, но пронзительно-отчетливым голосом и невыразимо-захватывающе читал он одну из удивительнейших глав “Братьев Карамазовых” - “Исповедь горячего сердца”, - рассказ Мити Карамазова о том, как пришла к нему Катерина Ивановна за деньгами, чтобы выручить отца. И никогда еще с тех пор не наблюдал я такой мертвой тишины в зале, такого полного поглощения душевной жизни тысячной толпы настроениями одного человека. Когда читали другие, слушатели не теряли своего “я” и так или иначе, но по-своему относились к слышанному. Даже совместное с Савиной превосходное чтение Тургенева не заставляло забываться и не уносило ввысь. А когда читал Достоевский, слушатель, как и читатель кошмарно-гениальных романов его, совершенно терял свое “я” и весь был в гипнотизирующей власти этого изможденного, невзрачного старичка, с пронзительным взглядом беспредметно уходивших куда-то глаз, горевших мистическим огнем, вероятно, того же блеска, который некогда горел в глазах протопопа Аввакума” (“Речь”, 25 апреля 1915 г.). {Прим. А. Г. Достоевской.) {242}}, и в его чтении своих или чужих произведений все оттенки и особенности каждого передавались с особенною выпуклостью и мастерством. А между тем Федор Михайлович читал просто, не прибегая ни к каким ораторским приемам. Своим чтением (особенно, когда он читал рассказ Нелли из “Униженных” или Алеши Карамазова про Илюшечку) Федор Михайлович производил впечатление потрясающее, и я видела у присутствовавших слезы на глазах; да и сама я плакала, хотя наизусть знала отрывки. Каждому своему чтению Федор Михайлович считал полезным предпослать небольшое предисловие, для того, чтоб оно было понятно лицам, которые или не читали, или забыли произведение.

Кроме литературных вечеров, Федор Михайлович в зиму 1879/80 года часто посещал своих знакомых, бывал по субботам у достоуважаемого Ивана Петровича Корнилова (бывшего попечителя Виленского учебного округа), у которого встречал много ученых и лиц, занимавших высокое официальное положение. Бывал на вечерах у Елены Андреевны Штакеншнейдер (дочери знаменитого архитектора), - у ней по вторникам собирались многие выдающиеся литераторы, читавшие иногда свои произведения {243}. Устраивались у ней и домашние спектакли; например, я запомнила, что мы с мужем зимою 1880 года присутствовали на представлении “Дон-Жуана”; исполнителями пьесы были: С. В. Аверкиева (дона Анна), с большим талантом исполнившая свою роль, поэт К. К. Случевский и Н. Н. Страхов. Роль так подходила к нему, что Федор Михайлович аплодировал ему и был очень весел в тот вечер. У Штакеншнейдер Федор Михайлович в эту зиму познакомился с Л иди ею Ивановною Веселитской, впоследствии известной писательницей В. Микулич. Отмечу как чуткость и провидение Федора Михайловича: поговорив с молодой девушкой два-три раза, Федор Михайлович, несмотря на молодость ее и понятное смущение, угадал в ней не заурядную барышню, а заключающую в себе задатки чего-то высшего, стремления ее к идеалу и, наверное, литературный талант. В этом Федор Михайлович не ошибся, и автор “Мимочки” своими произведениями оставил заметный след в русской литературе {244}.

Федор Михайлович очень уважал и любил Елену Андреевну Штакеншнейдер за ее неизменную доброту и кротость, с которою она переносила свои постоянные болезни, никогда на них не жалуясь, а, напротив, ободряя всех своею приветливостью. В семье Штакеншнейдеров особенною симпатиею пользовался брат Елены Андреевны, Адриан Андреевич, человек большого ума и искренний почитатель таланта Федора Михайловича. С Адрианом Андреевичем, как с талантливым юристом, Федор Михайлович советовался во всех тех случаях, когда дело касалось порядков судебного мира, и ему Федор Михайлович обязан тем, что в “Братьях Карамазовых” все подробности процесса Мити Карамазова были до того точны, что самый злостный критик (а таких было немало) не смог бы найти каких-либо упущений или неточностей.

Чрезвычайно любил Федор Михайлович посещать К. П. Победоносцева; беседы с ним доставляли Федору Михайловичу высокое умственное наслаждение, как общение с необыкновенно тонким, глубоко понимающим, хотя и скептически настроенным умом.

Но всего чаще в годы 1879-1880 Федор Михайлович посещал вдову покойного поэта графа Алексея Толстого, графиню Софию Андреевну Толстую. Это была женщина громадного ума, очень образованная и начитанная. Беседы с ней были чрезвычайно приятны для Федора Михайловича, который всегда удивлялся способности графини проникать и отзываться на многие тонкости философской мысли, так редко доступной кому либо из женщин {245}. Но, кроме выдающегося ума, графиня С. А. Толстая обладала нежным, чутким сердцем, и я всю жизнь с глубокою благодарностью вспоминаю, как она сумела однажды порадовать моего мужа.

Как-то раз Федор Михайлович, говоря с графиней о Дрезденской картинной галерее, высказал, что в живописи выше всего ставит Сикстинскую мадонну, и, между прочим, прибавил, что, к его огорчению, ему все не удается привезти из-за границы хорошую большую фотографию с Мадонны, а здесь достать такую нельзя. Федор Михайлович, отправляясь в Эмс, непременно хотел купить хорошую копию с этой картины, но все не удавалось исполнить это намерение. Я тоже разыскивала большую копию с Мадонны в столичных эстампных магазинах, но тоже безуспешно. Прошло недели три после этого разговора, как в одно утро, когда Федор Михайлович еще спал, приезжает к нам Вл. С. Соловьев и привозит громадный картон, в котором была заделана великолепная фотография с Сикстинской мадонны в натуральную величину, но без персонажей, Мадонну окружающих.

Владимир Сергеевич, бывший большим другом графини Толстой, сообщил мне, что она списалась с своими Дрезденскими знакомыми, те выслали ей эту фотографию, и графиня просит Федора Михайловича принять от нее картину “на добрую память”. Это случилось в половине октября 1879 года, и мне пришло на мысль тотчас вставить фотографию в раму и порадовать ею Федора Михайловича в день его рождения, 30 октября. Я высказала мою мысль Соловьеву, и он ее одобрил, тем более, что, оставаясь без рамы, фотография могла испортиться. Я просила Владимира Сергеевича передать графине мою сердечную благодарность за ее добрую мысль, а вместе с тем предупредить, что Федор Михайлович не увидит ее подарка ранее дня своего рождения. Так и служилось: накануне 30-го прекрасная, темного дуба резная рама со вставленною в нее фотографиею была доставлена переплетчиком и вбит для нее гвоздь в стену, прямо над диваном (постелью Федора Михайловича), где всего лучше выдавались на свету все особенности этого chef-d’oeuvr’a {шедевра (франц.).}.

Утром, в день нашего семейного праздника, когда Федор Михайлович ушел пить чай в столовую, картина была повешена на место; после веселых поздравлений и разговоров мы вместе с детьми отправились в кабинет. Каково же было удивление и восторг Федора Михайловича, когда глазам его представилась столь любимая им Мадонна! “Где ты могла ее найти, Аня?” - спросил Федор Михайлович, полагая, что я ее купила. Когда же я объяснила, что это подарок графини Толстой, то Федор Михайлович был тронут до глубины души ее сердечным вниманием и в тот же день поехал благодарить ее. Сколько раз в последний год жизни Федора Михайловича я заставала его стоящим перед, этою великою картиною в таком глубоком умилении, что он не слышал, как я вошла, и, чтоб не нарушать его молитвенного настроения, я тихонько уходила из кабинета. Понятна моя сердечная признательность графине Толстой за то, что она своим подарком дала, возможность моему мужу вынести пред ликом Мадонны несколько восторженных и глубоко прочувствованных впечатлений! Эта фотография составляет нашу семейную реликвию и хранится у моего сына.

Федор Михайлович любил посещать графиню, С. А. Толстую еще и потому, что ее окружала очень милая семья: ее племянница, София Петровна Хитрово, необыкновенно приветливая молодая женщина и трое ее детей: два мальчика и прелестная девочка. Детки этой семьи были ровесниками наших детей, мы их познакомили, и дети подружились, что очень радовало Федора Михайловича.

У графини С. А. Толстой Федор Михайлович встречался со многими дамами из великосветского общества: с графиней А. А. Толстой (родственницей графа Л. Толстого) {246}, с Е. А. Нарышкиной, графиней А. Е. Кемеровской, с Ю. Ф. Абаза, княгиней Волконской, Е. Ф. Ванлярской, певицей Лавровской (княгиней Цертелевой) {247} и др. Все эти дамы относились чрезвычайно дружелюбно к Федору Михайловичу; некоторые из них были искренними поклонницами его таланта, и Федор Михайлович, так часто раздражаемый в мужском обществе литературными и политическими спорами, очень ценил всегда сдержанную и деликатную женскую беседу.

Из лиц, с которыми Федор Михайлович любил беседовать и которых часто посещал в последние годы своей жизни, упомяну графиню Елизавету Николаевну Гейден, председательницу Георгиевской общины. Федор Михайлович чрезвычайно уважал графиню за ее неутомимую благотворительную деятельность и всегда возвышенные мысли. Любил Федор Михайлович бывать у Юлии Денисовны Засецкой (дочери партизана Дениса Давыдова) и постоянно вел с нею горячие, хотя и дружеские, споры по поводу ее религиозных убеждений. Бывал Федор Михайлович изредка у А. П. Философовой, которую очень ценил за ее энергическую деятельность, и говорил, что у нее “умное сердце” {248}.

Кстати, скажу, что Федор Михайлович имел много искренних друзей среди женщин, и они охотно поверяли ему свои тайны и сомнения и просили дружеского совета, в котором никогда не получали отказа. Напротив того, Федор Михайлович с сердечною добротою входил в интересы женщин и искренно высказывал свои мнения, рискуя иногда огорчить свою собеседницу. Но доверявшиеся ему чутьем понимали, что редко кто понимал так глубоко женскую душу и ее страдания, как понимал и угадывал их Федор Михайлович.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.